А мы вернулись. И было еще несколько счастливых дней. Просто — рядом. Потом они уехали. Мы писали друг другу письма. Но на этом я поставлю точку.
Остаток моего звенигородского лета прошел почти в одиночестве. Я совершенно бесстрашно бродила среди деревьев — одна. На танцы я больше не ходила. Не хотела разрушить чудо того ночного леса. Я чувствовала, что началась совсем новая моя жизнь.
Нур и Роман Владимирович
Я написала про остаток лета почти в одиночестве и поняла, что слово «почти» скрывает несколько важных эпизодов. Все-таки на речку я ходила, купалась, играла в мяч со студентами… Болтали обо всем.
…Мелкие детали. Студент-африканец приходил на пляж с удивительным проигрывателем для пластинок. Он, этот проигрыватель, выглядел как невероятно плоский чемоданчик и работал от батареек. В другом плоском чемоданчике африканец приносил долгоиграющие пластинки, самые модные, неслыханные. Он раскрывал свой чудесный аппарат, звучала музыка… Я, конечно, залюбовалась этой красотой. Стала разглядывать, как там все устроено.
— Это я в Париже купил, — объяснил сомалиец.
Звали его Нур — никогда до того не слышала этого имени.
— Ты был в Париже? — удивилась я.
Я знала, что Сомали — беднейшая страна на северо-западе Африки.
— Я везде был. И в Риме, и в Лондоне, — сообщил мне студент.
— А почему ты сюда приехал учиться?
— Тут бесплатно, — пояснил африканский друг.
— Вы совсем бедные там? — взялась сочувствовать я.
— Моя семья — богатая. У нас много домов. И не только в Африке, в Европе тоже. Но если есть возможность получить что-то бесплатно, надо обязательно этим пользоваться.
— И ты можешь поехать в любую страну, в какую хочешь? — почти не верила я.
— Совершенно верно. Куда хочу, туда и еду.
Я знала, что он не врет. И не понимала. Мы все, бедно одетые, лишенные возможности свободно передвигаться по миру, как бы и сколько бы ни работали, принимаем у себя богатых людей из Африки и других «развивающихся» стран, учим их бесплатно, они живут на всем готовом… И это даже — пусть. Пусть, если у нас есть лишнее. Надо делиться. Но почему же с нами, народом нашей страны, никто не делится? Почему нам — нельзя ничего? Ровным счетом — ничего?
Не возникало пока обиды, было лишь недоумение.
А еще был у меня удивительный собеседник. Он отдыхал в том же санатории, что и Танюся. Пожилой человек, к шестидесяти. Он болел диабетом с юных лет, держался на инсулиновых инъекциях. При этом выглядел замечательно. Роман Владимирович (так его звали), высокий, стройный, подтянутый, красивый человек, умел рассказывать. Этим и привлекал. Я не ходила вечерами на танцы, поэтому после ужина мы с Романом Владимировичем прогуливались по санаторной территории. Он повествовал о своем дворянском семействе. О том, как удалось ему скрыть происхождение и поступить в институт. Как стал он физиком и участвовал в создании атомной бомбы…
Я слушала раскрыв рот. Он заставлял восхищаться собой и о многих известных людях говорил как о своих хороших знакомых. Мы беседовали и о литературе, и о кино, и о театре…
Прощаясь, мы обменялись адресами. Роман Владимирович жил в Измайлово, в новом доме, телефона у него пока не было. Он, как это было принято в те годы, посылал нам поздравительные открытки, мы, конечно, писали ему тоже. Впрочем, я считала его тетиным приятелем, не своим, поэтому к открыткам относилась равнодушно, но рассказы его вспоминала с удовольствием.
Потом он пропал, Танюся беспокоилась: «Что с Романом Владимировичем? Все-таки — диабетик». И вот после почти годового молчания наш знакомый позвонил: установили ему телефон. Я тогда уже училась на втором курсе. Танюся слушала, о чем говорит Роман Владимирович, и сочувственно ахала. Оказалось, диабет его привел к осложнениям. Ему ампутировали ногу. И теперь он дома, в одиночестве. Правда, приезжает сестра, племянник, приходят пионеры из соседней школы, взявшие над ним шефство.
— Можете на нас положиться, — заявила Танюся. — Если что-то надо, скажите Галеньке, она подъедет немедленно.
Роман Владимирович попросил какое-то лекарство. Совершенно ерундовое — но для человека без ноги как добраться до аптеки?
Я немедленно купила то, что он просил, и на следующий вечер поехала в Измайлово. Поехала не одна, а с приятелем Борькой. Мы собирались потом в кино. Вот и решили: я забегу, передам лекарство, поговорю минут десять, а потом мы поедем в кинотеатр.
Борька остался ждать меня у подъезда. Я быстро взбежала по лестнице, позвонила. Роман Владимирович открыл — все такой же красивый, свежий, с сияющими глазами мальчика-подростка. Да, он был на костылях. Да, увы… Но это его не портило. Я обрадовалась. Вручила ему лекарство, прошла в комнату, уточнив, что могу остаться совсем на короткий срок — меня внизу приятель ждет.
— Зашли бы вместе, — удивился Роман Владимирович.
— Времени совсем нет, в другой раз. Вы скажите, что вам еще нужно привезти.
Роман Владимирович вдруг оказался совсем рядом со мной. Одной рукой он опирался на костыль, а другой — неожиданно крепко обнял меня и впился мне в губы. Вот жуть! Будь это какой-нибудь наглый ровесник, я бы оттолкнула его со всей силы… И все дела. Тут я боялась за него. Толкну — и что? Он упадет со своими костылями. И потом — старший же человек. Старшим нельзя грубить и все такое прочее…
Странно и непонятно учили нас ориентироваться в жизни. Что это за формула — слушайся старших? Будь вежлив со старшими, делай, как они говорят… Может быть, это годилось в древние времена, когда люди жили в племенах и каждого члена племени все знали как облупленного?
В наши дни учить слепому послушанию глупо, наивно, губительно.
Есть ситуации, которые имеет смысл заранее обсудить с человеком, еще не повидавшим жизни.
Вот тут, с Романом Владимировичем, например. Мне бы сказать:
— Простите, я к подобным взаимоотношениям не готова. Мне не понравилось то, что вы сейчас сделали. Всего доброго. До свидания.
Только и всего.
Дальше — пусть падает, пусть не падает… Это его дело. А мое — развернуться и уйти.
Ан — нет! Как же можно было обидеть старшего! И вот я, деликатно высвободившись из его жадного объятия, бегу в прихожую, хватаю пальто, обуваюсь…
— Тебя так никто не целовал? — спрашивает Роман Владимирович.
Я в ужасе распахиваю дверь.
— Привези мне апельсины, — вдруг говорит он. — У меня нет апельсинов. А мне очень нужно.
И я, жертва идиотской вежливости, обещаю привезти завтра то, что он просит.
Выбегаю к Борьке. Идем к метро, я рассказываю о пережитом.
— В морду бы дала, больше бы не полез, — резонно замечает мой дружбан.
— Он инвалид. На костылях. Упал бы, — возражаю я.
— А зачем лез? Упал бы — встал бы…
В общем, я сама виновата, как оказалось.
Дома рассказываю Танюсеньке. Она, похоже, сомневается, что я все правильно поняла! Ну не может быть! Ну — такой приличный человек! Может, просто обнял? Может, затмение какое-то секундное?
Я знаю, что не затмение! Ну ладно — куплю ему апельсины, отвезу. Но не одна. Прошу Борьку меня проводить. Он возмущенно отказывается. Бредом, говорит, ты занимаешься.
Звоню другу Левке. Описываю ситуацию. Левка соглашается быть моим телохранителем.
Едем в Измайлово. В авоське апельсины. Я все дорогу инструктирую Левку. Главное, чтоб он ни на минуту не отходил от меня. Тогда Роман Владимирович не решится…
…Я пытаюсь прямо на пороге вручить апельсины и убежать. Но хозяин дома так вежлив, так радушен. Он, оказывается, к чаю стол накрыл… Мы проходим. И правда — старинные фарфоровые чашки, чайник немыслимой красоты, ложечки серебряные… Все накрыто на двоих.
— Ничего, Лева сходит на кухню и принесет из буфета еще одну чашку, — предлагает Роман Владимирович.
— Нет, — вскакиваю я. — Он разобьет. Я принесу.
Пьем чай.
Беседа течет мирно и благопристойно. Левка смотрит на меня с укоризной: оклеветала такого хорошего дядьку! Собираемся уходить.
— О, я хотел еще фото показать — деды, прадеды… Дом наш… Лев, сходите в другую комнату, по коридору направо… Там на полке альбом…
— Я принесу! — устремляюсь я.
— Нет, пусть Лев, — сердито велит Роман Владимирович.
— Нет, я! — настаиваю я.
— Она найдет! — говорит Левка.
— Она останется здесь! — раздраженно заявляет хозяин.
Он хватает меня за руку, стараясь усадить на диван рядом с собой.
— Так вы чего хотите? С Галей рядом посидеть или фото показать? — напрямую спрашивает Левка.
Он, кстати, хватает меня за другую руку, не давая усадить меня.
Хватка Романа Владимировича поражает своей силой. Но я сопротивляюсь, к тому же Левка молод, крепок… Он буквально оттаскивает меня и заслоняет собой.
При этом все происходит в рамках какой-то абсурдной вежливости… Мы с Левкой боимся обидеть несчастного…
Выбегаем в прихожую, торопливо одеваемся…
— Приятно было познакомиться, Лев, — прощается Роман Владимирович. — Галя, я забыл… Мне нужны яблоки… Привези мне яблок…
— Ничего себе старичок! — удивляется Левка. — А я поначалу и не поверил тебе! Ну что? завтра яблоки ему повезем?
— Нет. С меня хватит… Яблоки пусть ему тимуровцы носят…
— Ну кто бы мог подумать! Такой приличный человек! — сокрушалась Танюся…
Половой вопрос
Надо сказать, что никто и никак нас в вопросе отношения полов не просвещал. Мы не знали ничего. Во втором классе девочка (та самая, что назвала меня воровкой), поделилась тайной: ей двоюродная сестра, которая была уже совсем взрослая, училась в пятом классе, рассказала, откуда берутся дети. Информация звучала так. Муж с женой (обязательно муж с женой) решают завести ребенка. Зовут медсестру (или врача), та (тот) засовывает мужское «переднее место» (так она деликатно назвала) в женское «переднее место». После этого у женщины в животе получается ребенок, он растет, потом рождается. Как? Это и пятикласснице было не совсем понятно. Скорее всего, разрезают живот, вынимают ребенка.
Мы пришли в ужас. Не верить авторитету пятиклассницы не получалось. Но и верить! Нет! Уму непостижимо! Это невозможно представить, весь этот стыд. Эта медсестра, эти безумные муж с женой… Потом разрезание живота…
— И что? Ты думаешь, твои мама и папа — тоже так? — спросила я подружку.
— Ну, наверное, — ответила та брезгливо.
— Ну, знаешь… Они на таких не похожи…
— Если и они т а к, я не смогу на них даже смотреть, — задумчиво сказала моя собеседница.
В общем, на том этапе мы постарались забыть этот кошмар.
Потом как-то это трансформировалось… То ли мы с мыслью свыклись, то ли что-то еще добавилось, но мы постепенно убеждались, что, видимо, все так и есть. И — даже — без врача и медсестры.
Так мы дожили до старших классов, мало что соображая и понимая в вопросах отношений мужчины и женщины. Я даже думала, будучи вполне взрослой на вид девицей, что дети могут возникнуть от поцелуев. Ну, не от таких, невинных, в щечку, а от настоящих…
Ведь информацию почерпнуть было неоткуда. В фильмах — целовались (ну, даже не то чтобы целовались, а обозначали поцелуй… потом объятие, наплыв…)… А потом вдруг начинал орать младенец. Что еще думать?
Какие-то тем не менее неясные слухи доходили. Находились более искушенные подруги, которым что-то кто-то рассказывал, они передавали… Что-то туманно вычитывали из художественной литературы…
И вдруг — открытие. Я, роясь у нас дома в книгах, нашла где-то на дальней полке старую-престарую книгу, фолиант 1907 года издания. Называлась она «Половой вопрос. Естественно исторический, психологический и социологический этюд, предназначающийся для образованных читателей». Автор — Август Форель, авторитетный швейцарский профессор.
Было мне уже к тому времени шестнадцать годков.
Я немедленно позвала подругу (она жила в соседнем подъезде), и мы принялись читать, приходя в ужас от словосочетания «половой акт»:
«По наступленiи соотвhтственнаго душевнаго и чувственнаго возбужденiя въ мужчине и минованiи возможнаго со стороны женщины сопротивленiя, мужчина вводитъ свой эрегированный членъ въ женское влагалище…»
Мы и тут мало что поняли. Но сильное впечатление произвело упоминание о «возможном сопротивлении со стороны женщины». То есть — «половому акту» полагалось сопротивляться! Уже кое-что! И, кстати, спасибо профессору за эту деталь. Это от многого уберегало впоследствии.
И еще один абзац впечатлил нас на долгие годы: «Замhчательно психологическое дhйствiе контраста, наступающее послh совокупленiя подъ влiянiем старыхъ инстинктивныхъ нервныхъ автоматизмовъ. Въ начале полового влеченiя обонятельныя ощущенiя, прикосновенiе, движенiя, взоры, словом, все, имhющее отношенiе къ другому полу, дhйствуетъ въ высшей степени привлекающимъ и возбуждающимъ образомъ, въ смыслh сладострастного экстаза, который подавляетъ все остальное и заставляетъ видhть въ данной минутh чуть ли не конечную цhль всей жизни. Очень скоро по совершенiи полового акта все это исчезаетъ и разлетается какъ сонъ. То, что за минуту казалось предметомъ величайшаго вожделенiя, теперь становится не только безразличнымъ и утомительнымъ, но даже вызываетъ чувство легкаго отвращенiя».
Нельзя этим заниматься без любви, если не хочешь, чтобы о тебе потом думали с чувством легкого отвращения — вот какой вывод я сделала для себе в результате чтения.
А еще… еще весь этот «акт», как выяснялось, приводил к беременности. Вот чем кончались такие игры.
Этот результат внушал нам глубокий ужас.
У нас намечались пока другие дела, кроме «полового вопроса» и последующей беременности. Мы знали свои цели: нам надо было школу закончить, специальность получить, чтобы стать независимыми и хорошо образованными людьми.
Остальное — глупости.
Цепь неслучайностей. Гораций
Я уже рассказывала эту историю в своем романе. Но пропустить ее тут не могу, потому что она очень повлияла на меня в юные годы. А в зрелости заставила задуматься о существовании судьбы.
Тут я буду краткой.
Я училась в десятом классе, выпускном. Первое школьное полугодие я жила практически одна: осенью у тети Ани случился обширнейший инфаркт, ее положили в МОНИКИ, Танюся с работы мчалась к ней — ухаживать, кормить… Сейчас освоены операции на сердце, тогда их делали в крайних случаях. Инфаркт лечили тем, что больного укладывали неподвижно, ожидая, когда сердце справится само (если справится).
Моя Танечка приходила домой часам к десяти вечера. А бывало, и оставалась на ночь дежурить.
Я вполне справлялась одна: годами налаженный распорядок и привычка строить свой день сказались в ответственное время. Я приходила из школы, переодевалась, мыла руки, ела и садилась за уроки. Потом мы могли пойти погулять с подругами. Потом я усаживалась читать… Ужинала… Ложилась спать. Никаких проблем. Я много думала, вела некое подобие дневника, делала обширные выписки по интересующим меня вопросам. Домашний книжный человек.
В декабре 1967-го мне позвонил незнакомый парень. Сейчас такие знакомства запросто происходят в Интернете, тогда, бывало, знакомились по телефону.
Он, как потом оказалось, увидел мой телефон у моей подруги по Круглому озеру Лариды Ширахмедовой в записной книжке. Ларидка, как я уже говорила, росла с тетей, которая преподавала русский язык в Академии Фрунзе. Вот к этой тете ходил на занятия русским языком перед поступлением в институт мой незнакомец. Он просто открыл Ларидкину записную книжку, лежавшую в прихожей, на той странице, где был записан мой номер с именем и фамилией. Он почему-то запомнил номер и позвонил.
Я про это все узнала через год после нашего знакомства.
Мне тогда, когда он позвонил, было достаточно одиноко: все-таки большую часть времени я проводила дома одна. Мы стали общаться. Он звонил каждый день. Я как раз успевала вернуться с уроков, переодеться, умыться… И раздавался звонок. Мы говорили обо всем на свете. Он много читал, как и я. Нам было о чем поговорить. И мы подружились, совершенно не зная друг друга. Но он хотя бы знал, как меня зовут. Я же не знала ни его имени, ни где он живет, ни в какой школе учится. Он предложил называть его Горацием (как звали друга Гамлета). Ну, пусть Гораций. Вот — я сейчас подумала, что мы предвосхитили время: это же теперь нормально: человек взял себе такой ник. Но меня это напрягало.
Так продолжалось до окончания школы. Потом, после выпускного, когда образовалась крохотная передышка перед вступительными экзаменами (они тогда проходили в августе), мы встретились. Наше уже сложившееся представление друг о друге не совпало с тем, что мы увидели. Он ждал маленькую брюнетку. А я была высокой и светловолосой. Он совсем мне не понравился. Надо же! Удивительно! Так хорошо и уютно общались — ежедневно — целых полгода, а встретились — и пошло отчуждение. Но это не казалось какой-то бедой. Много всего надо было преодолеть: поступление, нервотрепка…
Он продолжал звонить, но гораздо реже. Потом совсем пропал. Позвонил в сентябре — я уже училась. Оказывается, лежал в больнице: инфекционный мононуклеоз. Страшная болезнь. Мы встретились — словно впервые. И вот тогда, наверное, понравились друг другу и стали встречаться. Естественно, к этому времени он уже назвал свое настоящее имя…
Мы были хорошими друзьями, потом — то ли влюбленными, то ли нет… Общение вроде обязывало начать целоваться… Но ничего похожего на то чувство, которое по-прежнему жило в моей душе, на ту первую любовь, я не испытывала. А потом — привязалась. И полюбила. Иначе, чем в первый раз, по-родственному.