Наверное, это моя последняя возможность обратиться к вам: военно-воздушные силы бомбили радиостанции «Порталес» и «Корпорасьон». В моих словах не горечь, а разочарование, и они будут моральной карой тем, кто нарушил принесенную присягу: военным Чили — командующим родами войск и адмиралу Мерино, который назначил себя командующим флотом, а также господину Мендосе, генералу-подлецу, который еще вчера заявлял о своей верности и преданности правительству, а теперь тоже провозгласил себя генеральным директором корпуса карабинеров.
Перед лицом этих событий мне остается сказать трудящимся одно — я не уйду в отставку!
На этом перекрестке истории я готов заплатить жизнью за доверие народа. И я с убежденностью говорю ему, что семена, которые мы заронили в сознание тысяч и тысяч чилийцев, уже нельзя полностью уничтожить.
У них есть сила, и они могут подавить вас, но социальный процесс нельзя остановить ни силой, ни преступлением.
История принадлежит нам, и ее делают народы.
Трудящиеся моей родины!
Я хочу поблагодарить вас за верность, которую вы всегда проявляли, за доверие, оказанное вами человеку, который был лишь выразителем глубоких чаяний справедливости и который, поклявшись уважать конституцию и закон, сдержал свое слово. Это решающий момент, последний, когда я могу обратиться к вам. Но я хочу, чтобы вы извлекли урок. Иностранный капитал, империализм в союзе с реакцией создали условия для нарушения вооруженными силами традиции, верности которой их учил генерал Шнейдер1 и которой остался верен майор Арайа2. Оба они стали жертвами тех социальных слоев, которые сегодня отсиживаются в своих домах, надеясь чужими руками вернуть себе власть, чтобы и дальше защищать свои барыши и привилегии.
Я обращаюсь прежде всего к простой женщине нашей страны, к крестьянке, которая верила в нас, к работнице, которая много трудилась, к матери, которая знала, что мы заботимся о ее детях.
Я обращаюсь к специалистам нашей родины, к специалистам-патриотам, к тем, кто все эти дни продолжал работать, чтобы сорвать заговор, в то время как профессиональные объединения специалистов, классовые объединения помогали заговорщикам с целью защитить преимущества, которые дал немногим капитализм.
Я обращаюсь к молодежи, к тем, кто с песней отдавал борьбе свой задор и силу духа.
Я обращаюсь к гражданину Чили — к рабочему, крестьянину, интеллигенту, к тем, кого будут преследовать, потому что в нашей стране уже давно — в покушениях террористов, в взрывах мостов, в разрушении железнодорожных линий, нефте— и газопроводов — ощущалось присутствие фашизма. С молчаливого согласия тех, кто был обязан… 3 Их будет судить история.
Наверное, радиостанцию «Магальянес» заставят замолчать, и до вас уже не дойдет твердость и спокойствие моего голоса. Это неважно. Меня будут слышать, я всегда буду рядом с вами. По крайней мере, обо мне будут помнить как о достойном человеке, который отвечал верностью на верность трудящихся.
Трудящиеся моей родины!
Я верю в Чили и в судьбу нашей страны. Другие чилийцы переживут этот мрачный и горький час, когда к власти рвется предательство. Знайте же, что не далек, близок тот день, когда вновь откроется широкая дорога, по которой пойдет достойный человек, чтобы строить лучшее общество.
Да здравствует Чили!
Да здравствует народ!
Да здравствуют трудящиеся!
Таковы мои последние слова.
И я уверен — моя гибель не будет напрасной. Я уверен, что она будет, по крайней мере, моральным уроком и наказанием вероломству, трусости и предательству.
11 сентября 1973 г.
(Опубликовано: Альенде С. История принадлежит нам. Речи и статьи. 1970–1973. — М.: Политиздат, 1974. — С. 378–380.)
Сейчас считается, что Сальвадор Альенде покончил жизнь самоубийством перед тем, как в помещение, где он находился, ворвались путчисты. Они расстреливали уже мертвое тело (в нем при повторном вскрытии обнаружено 13 пуль).
Это все — победа зла и подлости — произвело сильнейшее впечатление.
И еще. Происходило ужасное. На глаза всего мира. И мы ничем не могли помочь.
Это как в поэме Давида Самойлова «Ближние страны», где поэт описывает свои ощущения во время гибели Варшавы во время подавления фашистами бунта Варшавского гетто. Наши войска стояли на другом берегу. Приказа наступать не было.
…Путчисты загнали тысячи человек на стадион в Сантьяго. Среди арестованных был и замечательный певец, композитор, режиссер, автор песни Venseremos, воодушевлявшей народ, — Виктор Хара. После жесточайших четырехдневных пыток он был расстрелян. Тела убитых людей путчисты вывозили со стадиона на грузовиках и выбрасывали прямо на улицах. Жена Виктора — Джоан Хара — нашла его тело в городском морге. Грудь его была изрешечена пулями, руки раздроблены. На бирке, приклеенной к плечу, значилось: «Неизвестный. Подобран на улице».
И знаете, что еще было? Во время правления Пиночета запрещены были в Чили народные инструменты. Они ассоциировались с порывом народа к свободе.
23 сентября 1973 года пришло сообщение о смерти великого поэта Чили — Пабло Неруды (лауреат Нобелевской премии 1971 года). Подробностей мы не узнали. Потом выяснилось, что в его дом несколько раз приходили путчисты, обыскивали, грабили. Неруду решено было отправить в госпиталь — ради обеспечения безопасности. Его водитель и охранник свидетельствовал: физически Неруда чувствовал себя хорошо. А после ночи, проведенной в госпитале, позвонил и сказал, что ему, спящему, сделали укол в живот, от которого ему очень плохо. Вскоре Неруда скончался.
Последние строки биографии Пабло Неруды «Признаюсь: я жил» посвящены Сальвадору Альенде. Поэт писал их сразу после путча, непосредственно перед собственной гибелью:
«Вся деятельность Альенде, имеющая неоценимое значение для чилийской нации, привела в бешенство врагов освобождения Чили. Трагический символ этого кризиса — бомбардировка правительственного дворца. Невольно вспоминается блиц-криг нацистской авиации, совершавшей налеты на беззащитные города Испании, Великобритании, России. То же преступление свершилось в Чили: чилийские пилоты спикировали на дворец, который в течение двух столетий был центром политической жизни страны.
Я пишу эти беглые строки — они войдут в мою книгу воспоминаний — три дня спустя после не поддающихся здравому смыслу событий, которые привели к гибели моего большого друга — президента Альенде. (…)
…Этот замечательный человек ушел из жизни изрешеченный, изуродованный пулями чилийской военщины, которая снова предала Чили». (Пабло Неруда. «Признаюсь: я жил». М., Политиздат, 1978.)
У меня было несколько знакомых студентов и студенток из Чили. Они оказались в жесточайшей ситуации: не получали долгое время вестей от своих родных, не знали, живы ли их близкие. У некоторых, как я узнала позже, действительно погибли братья и сестры.
И вот что еще. Я перебираю в памяти государственных деятелей, президентов… Нет ни одного аналогичного Сальвадору Альенде примера. Примеров трусости, жестокости, алчности, тирании — хоть отбавляй. А вот такого — чтобы в последние минуты жизни обращался — и с каким спокойствием, с какой любовью — к своему народу: женщинам, мужчинам, юношеству…
Нет, не было.
Сальвадор Альенде — уникальный пример Человека.
Мне повезло, что я жила в одно с ним время. Я точно знаю, что такие люди рождаются. Его образ дарил и дарит мне по сей день надежду и свет.
После диплома
В июне 1973 года я получила диплом о высшем образовании. Итак, можно было подвести итоги. Что имелось в моих активах?
Прежде всего, молодость — мне было 22 года — и огромное желание работать, заниматься дальше наукой… Я даже знала, чем именно хотела бы заняться: лексикологией и психолингвистикой. Помимо основного диплома я, занимаясь все годы в научном студенческом обществе психологией, получила специализацию по этому предмету. Кроме того, я закончила Госкурсы иняз (испанский язык), читала по-немецки, по-сербохорватски, по-польски.
Я печатала на машинке с огромной скоростью.
Я была полна энтузиазма и верила, что пригожусь стране со всеми своими честными знаниями и умениями.
Но я не пригодилась. В общем-то, я никому не нужна была даром. То есть — теоретически — во многие места требовались люди с дипломом и с другими моими данными. Но когда я приезжала, протягивала свой диплом и паспорт, выражение лиц у людей менялось, и оказывалось, что да, человек им нужен был, но вот только что, понимаете ли, взяли… Буквально пять минут назад.
Не надо было быть ясновидящей, чтобы понять причину. Фамилия моя работодателей не устраивала. Я почти ежедневно в течение трех месяцев ездила по разным гипотетическим местам работы, которые подсказывали наши знакомые доброжелатели. Все — мимо.
Не буду описывать свои чувства. Это лишнее.
Скажу только: мне казалось очень стыдным жить за счет Танюси. Ну, это просто неприлично было. Родители ничем помогать не собирались. Я была взрослой, с высшим образованием. Да я и не осмелилась бы у них попросить. Собственно, папа по настоянию своей жены перестал мне помогать сразу после того, как мне исполнилось восемнадцать. Ну, и правильно. Я подрабатывала всегда. А тут что-то совсем край пришел. Меня даже в школу не взяли, хотя там точно требовались учителя русского языка. Дело в том, что начался массовый выезд евреев в Израиль, а у начальства из-за отъезжающих возникали неприятности. Поэтому брать по своей воле на работу человека с говорящей фамилией было слишком большим риском.
Я стала сникать. Вообще-то я держалась долго, бодрилась. Но тут что-то мне стало плоховато.
Танюся, видя происходящее, задумчиво сказала как-то:
— Может быть, тебе взять материнскую фамилию?
— А может, мне в Израиль уехать? — возмутилась я.
Такой мысли не допускали ни она, ни я. Но мысль возникла. От очень плохой жизни.
В конце концов нашлась какая-то контора в районе Арбата, где требовалась секретарша. Я была готова — и с радостью — идти в секретарши.
Пришла на очередную пытку, не ожидая ничего хорошего. Меня встретил сам начальник этого заведения (жаль, совсем не помню, что это было за место — память сработала четко, стирая кошмарные воспоминания). Это был красивый человек в возрасте моего отца. На пиджаке его я увидела орденские планки. Фронтовик.
Он смотрел на мои дипломы, анкету, на меня. Потом сказал:
— Взять-то я вас возьму. Но как же вам будет работаться тут? На этой должности?
— Прекрасно будет работаться, — сказала я.
Я видела, что он мне сочувствует, и заставила себя не разреветься. Да и не из-за чего было — я же получала работу, на остальное плевать. Семьдесят пять рублей в месяц! И я больше не сижу на шее у тети. Что еще нужно для счастья?
А вечером позвонил наш дальний-дальний родственник, работавший в Союзе кино, и предложил должность нормировщицы в Бюро пропаганды советского киноискусства. За 90 рублей в месяц. Естественно, от такого богатства не отказываются.
Я поехала, написала заявление, меня приняли тут же. В этом заведении фамилией моей испугать кого-либо было трудно. Тем более должность моя — ниже мышиной норы.
Я позвонила тому человеку, который благородно брал меня в секретарши, и сказала, что нашла другую работу.
— По специальности? — спросил он.
— Нет, нормировщицей. Но там зарплата девяносто рублей.
Он меня поздравил. Мы попрощались.
А я вот всю жизнь его помню. Хороший человек.
Выйдя на работу, я ожила. Воспрянула духом.
Мне нужен был передых. Прекращение мучений от чувства, что я тунеядка. Тем более Танюся реально и всерьез очень боялась, что я сижу без работы: существовала уголовная статья. Если человек не работал в течение трех месяцев, его могли отправить на исправительно-трудовые работы за тунеядство. Я уже подпадала под статью.
Мы были совсем одни. И нам было страшно.
Все это время поисков работы я словно вела двойную жизнь. Сказалась моя черта характера, которую я тогда еще не осознавала, а сейчас понимаю вполне. В момент трудностей я полностью замыкаюсь в себе. Я не рассказываю о своих испытаниях и мучениях никому — иначе я просто не переживу всего, что мне выпадает. Я делаю вид, что у меня все хорошо. Это не обман, не притворство. Это такой способ спастись. Так вот — никто из моих подруг и друзей даже не догадывались, через какой ужас я прохожу. Я встречалась с друзьями, ходила в компании, как бы даже развлекалась. Мне говорили, что я прекрасно выгляжу.
Я, стало быть, удар держала.
Работа моя заключалась в том, чтобы, сидя в бухгалтерии, заносить в амбарную книгу адреса, по которым рассылались заказы на продукцию Бюро пропаганды: открытки с фотографиями артистов кино и буклеты. Я целыми днями этим занималась. Такое испытание. Был в нем смысл? Наверное. Только я до сих пор его не постигла. Впрочем, другим приходилось гораздо туже. О чем говорить.
Я все мечтала прежде, что, закончив институт, начну писать — рассказы, повести. С одной стороны, займусь наукой, а параллельно буду писать. Но поиски работы и сидение в бухгалтерии завели меня в тупик. Я была не в состоянии думать вообще. Какое-то время просто существовала. Меня вроде и не было тогда…
В начале 1974 года мне предложили перейти в издательский отдел — там же, в Бюро, на должность корректора. Я обрадовалась — это звучало очень обнадеживающе. И даже зарплата оказалась повыше. На деле я сидела в подвале маленькой типографии и целыми днями почти ничего не делала, работа у меня появлялась редко, от силы раз в неделю что-то надо было откорректировать. Однако зарплату платили.
Еще удивительно: на работу нельзя было опаздывать — трудовая дисциплина! Бежишь бегом, чтобы успеть минута в минуту… А потом сидишь целый день без дела. Так «работали» во многих местах: во всяких НИИ, бюро, конторах…
Жизнь продолжалась. Я теперь жила, ничего не планируя и не понимая, что со мной будет дальше. Встречалась с какими-то молодыми людьми, мне делали предложения выйти замуж, которые для меня звучали совершенно бессмысленно…
Я понимала, что должна отойти от состояния шока. И потихоньку это получалось.
Сколько бы так продолжалось?
У Танюси тем временем начались серьезные проблемы со здоровьем. Она днем как-то держалась, ездила на работу… А к вечеру у нее поднималось давление — катастрофически. И почти каждый вечер приходилось вызывать «скорую». Весь накопившийся стресс, все ее невосполнимые потери, все ее стремление достойно пережить ужасы, трагедии и неприятности — всё проявлялось в этих гипертонических кризах. «Скорая» приезжала, делали уколы магнезии. Через короткое время давление падало, можно было ложиться спать, а я спать почти не могла — от страха за Танюсю. Сидела рядом с ней и слушала: дышит ли.
А дальше…
К началу 1974 года я стала приходить в себя.
Я объяснила себе раз и навсегда: у меня все Хорошо.
Работа — какая-никакая у меня имелась. Я не сидела ни на чьей шее. Одно огорчало: я очень скучала по интеллектуальной деятельности. Казалось бы, на работе, где ничего не надо делать, только присутствовать, можно было бы заняться творчеством. Но — не получалось. Наши типографские женщины с утра громко обсуждали прошедший вечер и ночь с мужьями, планируемые покупки… Потом собирались, шли на близлежащий рынок, покупали еду, готовили обед (!!!), обедали… Душный быт душных теток. У меня не получалось думать. Но, к счастью, удавалось читать.
В начале марта 1974-го выдалось сразу несколько выходных: Женский день плюс суббота — воскресенье. Я собиралась пойти в гости к подруге отмечать 8 Марта.
Надо сказать, что все отмечания чего бы то ни было в те времена сводились исключительно к выпивке. Собирались парни-девушки, выпивали… Разбредались по комнатам. У кого не было пары, продолжал выпивать… Мне всегда жалко было времени на подобное веселье. Скучно непьющему человеку среди пьяных. А — повторю — поколение наше пило. И очень крепко. И малообразованные, и студенты, и молодые специалисты… То ли от скуки, то ли от безысходности… Не берусь анализировать. Только констатирую факт.
В любом случае — я обещала быть на вечеринке.
Танюся вдруг взмолилась:
— Помоги мне доехать до Ларисы Ефимовны.
Лариса Ефимовна Трофимова была вдовой ее любимого начальника Захара Трофимовича. Они порой созванивались, но встречались редко. И вот сейчас Танюся собралась навестить Ларису Ефимовну, а одна из-за плохого самочувствия ехать опасалась. Я очень долго отговаривалась, но она так жалобно просила меня… Я подумала: «Ладно, наряжусь на вечеринку, съезжу с Танюсей к ее знакомой, посижу-поскучаю, пока они пообщаются, потом отвезу ее домой, и сразу в свои гости».
Поехали.
…Дверь нам открыл крупный молодой человек в тренировочных штанах с обвисшими коленями, непричесанный. Ха! Тот самый замечательный и примерный мальчик Тёмочка… Вырос-то как!
Он как-то охнул и убежал в свою комнату, впустив нас. Вернулся через пару минут уже в джинсах (то есть при полном параде), умытый…
Танюся и Лариса Ефимовна немедленно удалились, оживленно беседуя, а мы отправились в комнату Тёмы и принялись общаться.
…Он позвонил мне через день после нашего знакомства. Выдерживал время. Я к тому моменту поняла, что влюбилась по уши. Мало того — я думала о том, что встретила человека, от которого мечтала бы иметь детей. Такое чувство — понимание, что встретила отца своих детей — возникло у меня впервые.
Он сказал, что влюбился в меня с первого взгляда.
Мы встречались каждый день. И через месяц подали заявление в загс.