Умер П. А. Артемьев 19 марта 1979 года. Похоронен на Новодевичьем кладбище.
Спустя два года после его смерти Ефросинья Никифоровна пришла на могилу мужа, прибралась на ней, села на мраморную лавочку у памятника и скончалась. Очень тосковала она по своему любимому мужу. Теперь они рядом.
Кафедра
Когда моей доченьке исполнилось пять месяцев, возникла возможность той самой долгожданной работы по специальности, которую я искала и не могла получить после окончания института. Преподавать на кафедре русского языка иностранным студентам — интереснейшая работа! Зачисление прошло без каких бы то ни было проблем. Фамилия у меня изменилась и никого не пугала.
Наконец-то я попала в филологическую среду, пусть кафедра была прикладная — не важно. Я была счастлива. Мне очень нравилось работать с иностранными студентами еще и потому, что наглядно виден результат работы, особенно если начинаешь работать почти с нуля.
Новая моя работа была хороша и тем, что я могла регулировать свое расписание. Я ведь еще кормила своего младенца. Но, конечно, если бы не помощь Танюси, ничего бы с новой работой не вышло. Она самоотверженно и любовно занималась внучкой, когда я уходила на работу.
На кафедре собрались одни женщины, все примерно в возрасте моей мамы или чуть младше. И вот тут я наглядно увидела, что сотворила война. Все мои коллеги были красивыми, умными, хорошо образованными, прекрасно профессионально реализовавшимися. И ни одна не имела ребенка, и практически никто не был замужем. Да, из поколения 1920–24 годов рождения война выбила 97 %. Так что на всех женского счастья не хватило. Статистика.
Мы, пара-тройка замужних молодых девиц, раздражали сложившийся коллектив полнотой своей личной жизни. Так или иначе, рано или поздно, но нам старались потрепать нервы…
Я очень долго ничего не замечала, пребывая в эйфории от сбывшейся заветной мечты — работы по специальности. Со студентами и аспирантами, которых я учила русскому языку, связано много удивительных историй, ведь знакомство с человеком из другой страны — это тоже своего рода путешествие… Все истории рассказать здесь не смогу, но вот хотя бы несколько.
У меня были четверо замечательных студента из ГДР. Русский они учили еще у себя дома. И вот трое говорили и писали по-русски отлично, а четвертый, Лутц, с трудом овладевал чужим языком. Старался, работал, как мог, но результаты проявлялись очень медленно.
Однажды они писали зачетную работу. Мне надо было отлучиться из кабинета на кафедру (минут на 7–10). Уходя, я подумала: ну, вот сейчас Лутцу все подскажут, пока меня нет. И результат выйдет нереальный.
Вернулась. Все спокойно сидят на своих местах, сосредоточенно пишут. Сдали работы. Проверяю. Никаких сюрпризов. Две пятерки, четверка и еле-еле натянутая тройка у Лутца.
Неужели не подсказали?
Мне стало любопытно. На следующем занятии, разбирая контрольные, я прямо спросила, не обращался ли Лутц за помощью, когда я отлучалась. Возник разговор, показавший всю разницу подхода к учебному процессу у нас и в Германии.
— Я же сюда учиться приехал, а не театр устраивать, — сказал Лутц. — Да, мне с русским трудно. Но если я буду списывать, мне никогда легко не станет. Мне же знания нужны.
Я была потрясена! Так все просто! Я тоже ни разу в своей жизни не воспользовалась шпаргалкой. Проще было выучить, чем позориться. И знания у меня в голове. И приносят пользу. Но я, похоже, была редкой птицей в наших краях, где даже в мединститутах умудрялись экзамены по шпаргалкам сдавать. А как же потом лечить людей?
Вопрос открытый…
Был у меня египетский аспирант Мустафа. Он приехал, не зная ни слова по-русски. Дома он, по-видимому, ходил в национальной одежде, европейский костюм очень его тяготил, рубашка все время вылезала из-под ремня брюк… Он был женат, жена ждала ребенка, он волновался… Никакие занятия в голову не лезли — тоска его заедала. Но что делать? Приехал учиться — учись.
Однажды он пришел на урок после выходных, сияя. Он сказал, что два дня занимался только русским языком.
«Отлично», — подумала я и решила посмотреть, каковы же результаты.
— Как дела? — завела я разминочную беседу.
Мустафа заглянул в разложенные на столе записи и ответил непринужденно:
— Х-ево.
Я не поверила своим ушам! Ну, не готова была такое услышать от иностранного аспиранта. И в ужасе переспросила:
— Как-как?
Мустафа, очевидно, решил, что плохо произнес ответ на мой вопрос, поэтому поднатужился и очень громко и членораздельно выговорил:
— Х…Ё-ВО!
Тут я взяла в руки его записи, в которые он заглядывал, и увидела, что за лексику осваивал Мустафа в выходные.
В общем, наши ребята-аспиранты из общежития развлеклись на славу. Спросили Мустафу:
— У тебя преподаватель молодая?
— Да.
— Строгая?
— Да.
— А давай мы тебе поможем, научим, как правильно отвечать на вопросы.
И они составили целый разговорник. Вполне невинные вопросы преподавателя перемежались с такими ответами, о существовании которых я в то время и не догадывалась. Таким образом диалоги сияли всей палитрой ярких и причудливых красок ненормативной лексики.
Мустафа по выражению моего лица догадался, что что-то не то у него на листочках написано. Схватил их и изорвал в мелкие клочки…
И все-таки я его научила говорить по-русски. А когда он научился, сумел объяснить мне, что после обучения в Москве обязательно совершит паломничество в Мекку, так как мы тут все нечистые…
Наверняка совершил.
Еще очень мне запомнился аспирант-алжирец по имени Бахи.
Однажды Бахи пришел на занятия сам не свой. Очень расстроенный. Буквально со слезами на глазах. К тому времени он уже хорошо говорил по-русски.
— Что случилось, Бахи? Как дела? — спросила я.
— Моя мама очень плохо себя чувствует. Я переживаю за нее.
— Ничего, она поправится, не волнуйтесь так, пожалуйста, — пыталась утешать я.
Ну на самом деле — Бахи было двадцать семь лет. Сколько могло быть его маме? Страна мусульманская, замуж выдают лет в пятнадцать… Ну, вполне еще молодая женщина его мама в любом случае…
Однако Бахи очень волновался. И даже отпросился и полетел на родину, чтобы как-то помочь маме.
Вернулся довольно скоро. Радостный. Все в порядке. Маме полегчало. Она поправилась. Жизнь продолжается!
— Вы так любите свою маму! — восхитилась я.
— Да! Мы с мамой не можем друг без друга. Я ее четырнадцатый ребенок. Последний.
— Вот это да! — позавидовала я. — Четырнадцать детей!
— Я — самый маленький, — продолжал Бахи. — Мама родила меня в 56 лет.
Я не поверила своим ушам. Разве можно рожать в пятьдесят шесть лет? И — сколько же ей теперь? Неужели?..
— Ей сейчас восемьдесят три года, — словно услышав мои мысли, проговорил Бахи. — Она в последнее время устает. Бывает, болеет. А я так люблю свою маму…
— Она вас так поздно родила, — только и смогла протянуть я.
— Да, — согласился Бахи. — Поздно. И больше не хотела рожать. А мы мусульмане, у нас нельзя применять контрацептивы.
— Значит, больше не получалось? Да?
— Ну, чтобы не забеременеть, наши женщины стараются как можно дольше кормить своих детей грудью. Пока кормят, не беременеют.
Об этом я, кстати, знала. Хотя этот прием давал сбои, но в большинстве случаев так и было… Естественная защита природы, дающей возможность сначала вскормить младенца, а потом уже заводить следующего. Однако Бахи продолжал:
— Мама кормила меня до шести лет. Я уже ходил в первый класс лицея, а все никак не мог обойтись без маминого молока. Прибегал домой, бросал ранец, бежал к маме, чтобы приникнуть к груди…
Вот это да!
То есть мама Бахи кормила его грудью до собственных шестидесяти двух лет!
Все дети в их семье, кстати, тоже подолгу вскармливались грудным молоком. Иначе было бы их не четырнадцать, а… Даже и не представляю, сколько. Ведь маму выдали замуж в шестнадцать лет! За сорок лет супружеской жизни можно незнамо сколько родить… Или погибнуть… Но природа все устроила мудро.
Только четырнадцать. Все успешные. Кто врач, кто адвокат, кто инженер. Бахи — аспирант в далекой стране.
Все хорошо. Только мама после восьмидесяти иногда неважно себя чувствует…
Хорошая история. О жизни, материнской и сыновней любви, долголетии…
…Когда мои ученики разъезжались на каникулы, я давала им задание: писать мне письма, чтобы не забывали русский язык. Бахи всегда передавал мне приветы от мамы. Я радовалась, что она поправилась.
Однажды летом на даче
На даче мы всегда слушали «вражеские голоса» — за городом приемник ловил хорошо, а в Москве передачи из-за границы глушили.
Меня интересовала не антисоветчина, а новости, выступления писателей, которые читали отрывки своих произведений, а также музыкальные программы.
Однажды летом на даче
На даче мы всегда слушали «вражеские голоса» — за городом приемник ловил хорошо, а в Москве передачи из-за границы глушили.
Меня интересовала не антисоветчина, а новости, выступления писателей, которые читали отрывки своих произведений, а также музыкальные программы.
И вот однажды проводили мы спокойный вечер, слушая радио, — то ли «Голос Америки», то ли что-то подобное, и объявили интервью с каким-то защитником прав евреев. Он начал вещать. Говорил с произношением и интонациями наших членов Политбюро. Я даже удивилась — откуда взялся такой правозащитник? Танюся изменилась в лице.
— Не может быть! — воскликнула она. — Это же он! Григоренко!
Это действительно был генерал Григоренко, как и было объявлено.
И Танюся рассказала.
Как раз после смерти в 1952 году дочки Светочки она вышла на работу, плохо соображая от горя, что происходит. А ее непосредственным начальником в то время и был Петр Григоренко, тогда еще полковник. Он вызвал Танюсю и велел ей немедленно писать заявление об уходе.
— Мне евреи на факультете не нужны.
Так прямо и сказал.
Такого ей слышать пока ни от кого не приходилось. И момент был — ну, самый неподходящий.
Она ничего не написала. Пошла на прием к начальнику академии. Решила, что если тот подтвердит требование Григоренко, тут уж деваться некуда.
Но начальник академии сказал:
— Идите и спокойно работайте.
Чуть позже она перевелась в другой отдел.
Но жестокость Григоренко, конечно, помнилась.
У того же все обстояло замечательно: получил звание генерал-майора, рос по службе.
Потом все рухнуло. Петр Григоренко выступил на какой-то конференции с критикой некоторых действий Хрущева, после чего был лишен всех званий, наград. Ему приходилось работать то ли сторожем, то ли швейцаром.
Ему помогли эмигрировать. Стал генерал Григоренко защищать наши права из далекого далека.
На самом ли деле он вдруг полюбил евреев и загоревал об их доле?
Я не берусь отвечать на этот вопрос.
Танюся в ужасе слушала его голос. Через столько лет не могла она забыть тот жуткий эпизод.
А потом сказала:
— Ну, если Григоренко — защитник евреев, то я — антисемитка.
Аспирантура. Лосев
Я родила своего второго ребенка и, как и с дочкой, не позволила себе оставаться в декретном отпуске. Я очень дорожила своей работой, хотя и очень страдала оттого, что должна уходить от своих ненаглядных деток. Они были главным смыслом моей жизни. Но без работы остаться я уже не имела права. Ради них.
Через три месяца после родов я уже работала в приемной комиссии… А в сентябре наша зав. кафедрой заговорила со мной об аспирантуре. Стала ли бы я поступать, если бы была такая возможность? Справилась бы, имея двоих детей?
Это было немыслимое предложение. В аспирантуру по филологической специальности поступить даже мечтать нельзя было. Устроено было так: к экзаменам допускались только те, у кого есть направление из вуза, где они работают. Потом этот же вуз обязан принять специалиста после аспирантуры и защиты диссертации на работу. Такие целевые направления давали обычно преподавателям провинциальных институтов, а также представителям других наших братских республик. Москвичи крайне редко имели возможность удостоиться подобной чести. И вот мне предлагалось такое!
Место мне выделили. Оставалось написать реферат, сдать вступительные экзамены, пройти по конкурсу. Потому что все равно, несмотря на направление вуза, конкурс был примерно два человека на место. В случае поступления меня ожидала райская жизнь: возможность спокойной размеренной научной работы, да еще и с получением вполне приличной стипендии — 100 рублей.
Как обычно бывает в жизни: если неприятности, они происходят одна за другой. Удачи тоже идут чередой. К моей удаче тут же присоединилось предложение мужу отправиться на службу в Чехословакию. Он к тому времени уже был офицером, старшим лейтенантом медслужбы. Пришел домой и говорит:
— Вот, в Чехословакию можем поехать. Что думаешь?
— Едем! — говорю я.
— А аспирантура?
— Поступаю! — решительно отвечаю я.
— И едем, и поступаешь?
— А как иначе?
Мы решили так. Все равно сначала едет офицер один, без семьи. Потом проходит время, пока он получает квартиру, делает вызов жене и детям. Мне надо будет получать паспорт и все такое… А я тем временем сдам экзамены в аспирантуру. Потом поеду к мужу. А там разберемся. Далеко загадывать нельзя.
Так и поступили.
Все получалось на редкость удачно. Я даже успела за месяц до экзаменов приехать к мужу и готовиться к экзаменам в нашем новом доме, где нам предстояло прожить пять лет.
Потом я поехала, успешно сдала экзамены и была зачислена! Чудо за чудом!
Все мы решили правильно. Потом, правда, пришлось взять академический отпуск на целых четыре года — до возвращения на родину после окончания командировки.
На первом курсе аспирантуры нам выпало счастье заниматься у выдающегося русского философа профессора Алексея Федоровича Лосева.
Получается, сбылось предсказание моего приятеля, советовавшего мне не печалиться, что пришлось поступать в МГПИ. Действительно: все происходит к лучшему, это я замечала не раз.
Впервые я увидела Алексея Федоровича в феврале 1979 года на Ленинских чтениях в нашем институте. Я приехала обсудить свой реферат для поступления в аспирантуру с доцентом кафедры русского языка Людмилой Васильевной Николенко. Договорились, что встретимся после чтений. Я с удовольствием (после шестилетнего перерыва) почувствовала себя студенткой, сидела в аудитории, едва слушая, о чем говорят докладчики, наслаждалась атмосферой.
Вошел Лосев, поддерживаемый женой. Ощущение возникло, что даже освещение поменялось. Он сразу оказался центром всеобщего внимания.
К тому времени, конечно, я знакома была с его «Историей античной эстетики». О Лосеве ходили легенды. Говорили, что он слеп, что обладает какой-то невероятной трудоспособностью, что женат на своей бывшей аспирантке, Азе Алибековне Тахо-Годи, которая в МГУ заведует кафедрой…
И все это оказалось чистой правдой.
Внешний облик Алексея Федоровича впечатлял. Античный профиль, профессорская черная шапочка, которую доводилось до того видеть лишь на старых фото, очки с сильнейшими линзами (он мог различать только свет и тьму, потеряв зрение еще в лагере, о чем мы, конечно, не знали, учась у него). Манера говорить — четкость, ясность, уверенность изложения, показывающая работу мысли, — восхищала.
Я смотрела тогда на Алексея Федоровича и не верила своему счастью: неужели мне повезет и я смогу целый год учиться у него.
Так и произошло. Начиная с сентября 1979 года мы, аспиранты-первокурсники двух кафедр — русского языка и общего языкознания, — приходили на Арбат, в квартиру профессора Лосева для занятий древнегреческим языком, латынью и сравнительным языкознанием.
Собирались мы в подъезде, поджидая всех, чтобы заходить всем вместе. Стояли у батареи и трепетали. Задания были большие, занятия проходили очень интенсивно, поэтому, стоя на лестнице, мы спрашивали друг у друга о том, как получилось разобрать текст и прочее. Наконец звонили в дверь. Открывала нам очень строгая женщина (помощница по хозяйству), мы переобувались в прихожей и проходили в комнату, где обычно занимались. Книжные шкафы повсюду, самый любимый запах — книг, большой круглый стол, лампа над ним… Мы рассаживались. Выходил Алексей Федорович. Обычно вела его Аза Алибековна, прекрасная, сильная, внимательная. Она строго проверяла присутствующих. Говорила нам потом, что Алексей Федорович очень огорчается, когда аспиранты пропускают занятия.
Мы к тому времени знали, что отец Азы Алибековны, видный государственный деятель, был репрессирован и расстрелян в 1937 году. Фон страданий предыдущих поколений постоянно сопровождал нашу жизнь. Но мы так и не узнали (не те были времена, чтоб об этом говорить с группой аспирантов), что Алексей Федорович тоже был репрессирован, приговорен к 10 годам лишения свободы, прошел лагеря. (Срок ему, по ходатайству Е. Пешковой уменьшили.) Там, в лагерях, и потерял зрение Лосев. Уже много позже, в конце 90-х, прийдя в ту же квартиру на Арбате к Азе Алибековне, сдружившись, сблизившись с ней, ее сестрой Миной Алибековной и племянницей Леной, я узнала детали, описанные к тому же в подробной биографии Лосева, которую опубликова Аза Алибековна.
…Выходил Алексей Федорович — после своего тяжелого трудового дня (в первую половину дня он очень интенсивно работал) — и начинался наш урок.
Первые же мои личные ощущения: я поняла, насколько же мало я знаю, насколько недостаточно и скудно мое образование. А ведь я была не худшей ученицей в школе. Но в общении с Алексеем Федоровичем наглядно и очень страшно проступала пропасть — разница между гимназическим дореволюционным образованием и нашим школьным, которое теперь считают чем-то выдающимся.