Я несу подобранные мной сокровища к кассе. Продавщица кладет на мою стопку роскошно изданную книгу Л. И. Брежнева. Я аккуратно откладываю ее в сторону. Она снова молча кладет.
— Это не мое, — говорю я. — Вот мои книги.
— А что мне с этим делать, если это никто не берет?
— Туалетную бумагу я покупаю в другом месте! — замечаю я.
Продавщица, вздыхая, откладывает томик вождя в сторону.
Как хорошо уметь выражать свои мысли на чешском!
Будни. Счастье
Именно в Чехословакии я впервые испытала счастье тихой обыденной жизни. Там время шло иначе. Каждый день проживался медленно, с чередой удовольствий и маленьких радостей. Я просыпалась утром, выглядывала в окно: с одной стороны виднелся наш двор с вековыми деревьями, детской площадкой, а дальше, за домом напротив, шла главная улица города. По ней ходил трамвай, люди спешили на работу. Окна кухни и детской выходили на нашу тихую улицу под названием Бланицка. Из окна виден был старинный двухэтажный дом с прекрасным садом. Дорога вдоль ограды этого дома вела к речке Быстричке, вдоль которой мы с детьми любили гулять…
Мы выходили все вместе. В подъезде пахло кофе, ванилью. Свежеполитые цветы на площадках лестницы радовали глаз. Муж шел в госпиталь, я на работу в школу. Детей отводили в детский садик.
Речка, бегущая с гор, шумела, перекатывалась по камням… Эта ежедневная дорога на работу до сих пор помнится мне как что-то удивительно прекрасное.
Работа тоже дарила мне много радости. Учить детей тому, что знаешь и любишь, оказалось для меня большим счастьем. Тем более что дети в школе № 36 Центральной группы войск собрались замечательные. Офицерские семьи, офицерские дети — это особое сословие, которое следовало бы беречь. У семей этих было чему поучиться. Там царила строгая иерархия: муж-кормилец, отдающий службе большую часть времени, жена, отвечающая за воспитание детей и дом. Дети из большинства таких семей были с малолетства ориентированы на получение образования, карьерный рост. Некоторые мои ученики за время обучения меняли пять-шесть школ. Это серьезное испытание — попадать в класс на положении новенького. Завоевывать свое место в сложившемся коллективе — проверка того, что ты на самом деле можешь. И куда бы ни попали эти ребята, они учились честно, преодолевали отчуждение…
Мне много потом пришлось работать с детьми и подростками. Скажу одно: самые цельные личности, самые порядочные юные люди, умеющие ценить добро, встретились мне именно в школе для детей советских военнослужащих. Со многими мы дружим до сих пор. И бесконечно жаль, что катастрофа, произошедшая с нашей страной, раскидала десятки тысяч талантливых, прекрасно образованных наших людей по всему свету. Парни, мечтавшие стать офицерами, как и их отцы, вынуждены были увольняться из армии лейтенантами: не было никаких перспектив, шло тотальное разрушение… Впрочем, до этого пока далеко. И мы даже представить себе такое не в силах. Мы пока говорим о книгах, о стихах и прозе, мы учимся жить на примере книжных героев…
В этот момент на нашего вождя Леонида Ильича снисходит облако вдохновения. На свет появляются «его» произведения «Малая земля», «Возрождение», «Целина». Сейчас известно имя журналиста, наваявшего эти нетленки за подписью Брежнева. А впрочем, какая разница? Книги выходили пятнадцатимиллионными тиражами!
Из Политуправления ЦГВ пришел приказ: в старших классах школы на уроках литературы детально изучить художественные произведения Генерального секретаря. Вот тебе и вопросы «Что делать?» и «Кто виноват?».
Я никогда не врала своим ученикам. Спрашивали — отвечала то, что думала. Не было ни страха, ни даже опасений. Знала: учитель не имеет права лгать. Именно вранье лишит учителя уважения. Ну разве можно уважать шулера, играющего краплеными картами? Нет, ясное дело, даже если у него виртуозно получается его махинация. Но если учителя не уважают, у него ничему не научатся. Это тоже своеобразный закон природы: сознание человека спасается от лжи непроизвольно, закрывая доступ словам лгущего.
И вот я пришла на урок с брошюрами нашего «дорогого Ильича» и сказала:
— Пришло указание: прочитать это. Заставлять и обязывать я не буду. Это не литература. Но при поступлении в институт в этом году на сочинении наверняка будут темы по «Малой земле», «Возрождению» и «Целине». Верный способ написать как минимум на четверку, если просто знать содержание.
Таким образом, изучение трудов вождя заняло у нас три минуты классного времени. А с содержанием мои сообразительные ученики ознакомились дома. И, кстати, я оказалась совершенно права: почти все в итоге и писали при поступлении про эту «бессмертную трилогию»…
Примерно в два часа дня уроки заканчивались. В это время мы всей семьей оказывались дома, обедали. Потом муж снова уходил в госпиталь, а мы с детьми отправлялись гулять. Шли к Собору Святого Вацлава, где когда-то, во времена Великой Моравии, монахи Кирилл и Мефодий создали нашу азбуку. Рядом с собором стоял небольшой дом с памятной доской: там неоднократно останавливался Моцарт. Мы оказывались на главной площади с удивительными курантами, вторыми по величине после Пражских. Во всех старинных европейских городах на центральных площадях стоят Моровые столбы — памятники чуме, уничтожавшей во время эпидемий сотни тысяч людей. В Оломоуце Моровый столб — один из самых поразительных по экспрессии и своеобразной красоте, я не уставала им восхищаться.
Мы бродили по средневековым улочкам, заходили в храмы — мне все время казалось, что я была в этом городе когда-то: все словно всплывало в памяти. Я могла идти наугад, зная, какой дом увижу за поворотом. Я чувствовала, что попала домой. И при этом осознавала: не навсегда. Пройдет определенный срок, закончится отведенное нам время, и мы вернемся за решетку железного занавеса. И потом уже никогда не попадем в любимый город. Кто и почему лишил нас права бывать там, где нам хочется? Таких вопросов мы пока не задавали. Они придут позже.
А пока… Я часто осознавала, что счастлива. Здесь и сейчас.
Незамыслице
В зимние каникулы мы с моими десятиклассниками отправились в Брно. Хотели побродить по городу. Прямого поезда не было. Пришлось делать пересадку в крохотном городке под названием Незамыслице. Там предстояло ждать час. Мы продрогли, погода стояла сырая, промозглая, дул ветер. Стоять на платформе было невыносимо. Пошли смотреть город. Хоть он и был мал, но устройство его повторяло устройство больших городов: площадь, к которой сходились улочки, даже свой Моровый столб.
А еще там на площади стоял памятник погибшим советским воинам и чешским патриотам, погибшим в 1945-м году в боях с гитлеровцами. Там перечислены были все имена и звания павших, а на постаменте памятника мы прочитали надпись:
«Расскажи там, ДОМА, что мы здесь лежим мертвые, как нам велел наш долг».
Эти слова, обращенные к нам, обладали огромной силой.
Помню их до сих пор.
Переход на летнее время
В первую же осень нашей жизни за границей я удивилась тому, что осенью время переводили на час позже. Тех, кто любил подольше поспать, это очень устраивало. Объясняли перевод времени экономией электроэнергии. Наверное, это так и было. Рабочий день в стране начинался очень рано: в шесть можно было увидеть, как идут впотьмах на работу люди. Зато и заканчивалась работа рано. Например, детские сады работали только до четырех: работающим мамам хватало времени добраться до садика после окончания трудового дня.
Я, как человек очень зависимый от распорядка дня, перенос времени (и осенний, и весенний) воспринимала очень тяжело. Просто плохо себя чувствовала, ощущала усталость. Организм приспосабливался к таким переменам с трудом.
В восьмидесятом году и у нас заговорили об экономии электроэнергии и сезонных переводах времени. Тем более все время повторяли идиотский бессмысленный лозунг «Экономика должна быть экономной». Наконец, начиная с весны 1981 года, и в СССР время стали переводить на летнее.
Так продолжалось ровно 30 лет. В 2011 перевод времени отменили. Но — не в ту сторону. Теперь зимой у нас разница во времени с Европой три часа. И зимнее утро начинается около десяти. Игры со временем не проходят даром для здоровья людей.
По себе знаю одно: я просыпаюсь со светом и засыпаю с наступлением тьмы. Древний инстинкт. Свет дает мне бодрость и импульс к свершениям нового дня. Тьма — приносит покой.
В Прагу
Мой выпускной класс предложил: «А давайте в Прагу поедем!»
Ну да, ребятки закончат школу и разъедутся по разным городам и республикам Союза. Родители останутся служить, а детям с аттестатами положено возвращаться и учиться дальше на родине. Конечно, хочется побыть вместе, посмотреть побольше. Кто знает, смогут ли еще раз побывать в стране, к которой привязались всей душой?
В Прагу из Оломоуца ехать четыре часа в один конец. И билеты дорогие. Значит, надо просить автобус.
Мы с моей коллегой отправляемся в Штаб Корпуса. Автобус надо просить у комкора.
Командиром 28-го армейского корпуса Центральной группы войск был в то время Игорь Николаевич Родионов. Несколько раз по школьным делам приходилось обращаться к нему за помощью, и каждый раз все решалось быстро, легко, без проволочек. И всегда возникала уверенность: этот сильный, одаренный, умный командир должен быть гордостью нашей армии. Ребята, готовившиеся поступать в военные училища, считали комкора образцом офицера.
Да, ему действительно выпала участь быть на виду в катастрофические времена. Все это впереди. И — в который раз: какое счастье, что в будущее заглянуть нельзя… Иначе — как собрать силы?
…Имя генерала Родионова было у всех на слуху в конце восьмидесятых. Тогда он командовал войсками Закавказского военного округа. Во время разгона националистической демонстрации в Тбилиси 9 апреля 1989 года в результате давки погибло 19 человек. Родионова принялись со всех сторон обвинять в том, что он отдал приказ о разгоне этой демонстрации (на деле — приказ пришел из Кремля).
Родионов описал, как после тбилисских событий обратился к тогдашнему министру обороны Д. Язову (кстати, Язов командовал ЦГВ в то время, когда Родионов командовал там корпусом) и попросил перевести его из Закавказья в любой другой округ. Язов сказал: «Нет, Горбачев тебя вообще в армии видеть не желает. После Тбилиси Запад требует твоего наказания». (Обратите внимание мимоходом на то, кто же правил страной тогда и кто диктовал условия.)
В итоге Родионова перевели на должность начальника Академии Генерального штаба.
В июле 1996 года И. Н. Родионов по рекомендации генерала Лебедя был назначен министром обороны Российской Федерации. Через десять месяцев Ельцин уволил Родионова, возложив на него ответственность за медленное продвижение военной «реформы». На деле же Родионов пытался препятствовать ослаблению и развалу Российской армии.
…Мы идем в штаб корпуса, просим адъютанта доложить о нас командиру. Через минуту мы уже в кабинете комкора.
— Нам бы автобус. Прагу ребятам показать.
— Будет вам автобус. Называйте число, время и куда подать.
Еще несколько фраз, вопросы о нуждах школы, предложение обращаться в любой момент. Выходим счастливые. Так все просто и четко!
И вот едем мы в Прагу. Сбор у школы в шесть утра. Решили ехать пораньше, чтобы в десять быть у цели и иметь весь день в нашем распоряжении. Детей в садик обещал отвести муж, он же и заберет. Они и поужинают без меня — исключительный случай. Позавтракать я не успела. А мой организм обладает одной особенностью: он требует положенные ему завтрак-обед-ужин строго по часам. Если не съем что-то утром, могу упасть а обморок — такое случается. Мне бы кусок хлеба с собой взять… Не успевала…
Хоть организовали все мы, «командовать парадом» взялась, естественно, наша секретарь парторганизации. Составила план экскурсий по городу. Первым пунктом нашей программы, разумеется, стоял музей-квартира Ленина. Автобус остановился у входа в музей.
— Мне срочно надо что-то съесть, — сказала я нашей партийной даме.
— Сначала музей, потом все остальное, — жестко отвергла она мои поползновения.
Сейчас бы я пошла, купила бы себе воды и рогалик, присоединилась бы к экскурсии… Но это сейчас. А тогда — ни-ни. И опять же: тут не страх. Тут уродливо понимаемое чувство долга. Помните, что нам, малышам, в школе сказано было? — (Забудьте слово «хочу», теперь есть только слово «надо»).
В музее было долго и скучно. Невыносимо долго и судорожно скучно. Наконец пытка закончилась. Поехали есть. И вот тут я совершила ошибку. Есть мне как раз было теперь нельзя! Только попить сладкого чаю. И все. А вместо этого я поела, как и все, первое, второе и третье. И пошли мы пешком на Вацлавскую площадь.
Ах, как прекрасна Прага! Дивный город. Но в тот день я только краем глаза отмечала эту красоту. Организм мой взбунтовался. К горлу подступала тошнота. Невыносимо болел живот. Танечка Фареник, моя ученица, заметила, что мне нехорошо.
— Что с вами, Галиночка Марковна?
— Тань, похоже, меня сейчас вырвет.
— Так надо вырвать, и все, — посоветовала практичная Танечка, — пойдемте, я с вами побуду.
— Но мы же на Вацлавской площади!
Тогда Вацлавская площадь была местом официальным. Это сейчас вокруг нее магазинчики (в том числе и мой любимый книжный), ресторанчики, кафе… Обычная человеческая жизнь. В те времена это было место сакральное, некое подобие нашей Красной площади с Мавзолеем. Ну кто осмелится рвать на Красной площади? Ведь сочтут за злонамеренное оскорбление всего святого!
— Какая разница, Галиночка Марковна, где мы, если вам плохо и вас тошнит? — резонно возразила Танечка.
Да я и сама понимала, что разницы уже никакой…
В общем, как в анекдоте, меня неудержимо рвало на Вацлавскую площадь…
И, что удивительно, меня не арестовали, моим поведением не возмутились. Все мне сошло с рук!
И принялись мы гулять по Праге…
Декабрь 1981-го
В конце осени — начале зимы 1981 года мужа несколько раз посылают на границу с Польшей. Планируется развернуть полевой госпиталь — то ли в ЧССР, то ли в Польской народной республике. Руководство СССР решает, вводить ли дополнительные войска в Польшу или нет. Там происходят народные волнения, стачки, активно действует профсоюз «Солидарность».
Неужели войска в Польшу все-таки введут? Разве нам не хватит Афганистана? Разве не учтут, что поляки по характеру сильно отличаются от крайне миролюбивых чехов? Поляки будут воевать. Прольется кровь, много крови…
Планы о вводе войск обсуждают все: и офицеры, и их семьи. Офицеры готовы в любой момент подняться по тревоге. Собраны вещи в «тревожный» чемодан мужа. Напряжение нарастает. Лишь бы не было войны!
К счастью, войска не ввели. Видимо, в Кремле решили, что полякам надлежит самим разобраться со своими штормами. В декабрьский воскресный день делаю выписки из научной статьи по теме своей диссертации. На кухне работает радио — чешская радиостанция. Новости: в Польше введено военное положение. Во главе правительства — Войцех Ярузельский, кадровый офицер.
Что это значит для нас? Что войска наши останутся там, где сейчас и находятся, что воевать не придется, что волнения улягутся… Пусть так.
«Будьте осторожны!»
Помимо преподавания в школе я еще периодически читала лекции для гимназических преподавателей русского языка Северной Моравы. Это был интересный опыт. Чаще всего меня везли в какую-нибудь гимназию, где сначала проходила лекция, потом я отвечала на вопросы, после чего мы обедали в гимназической столовой.
Однажды меня попросили сделать обзор и анализ последних журнальных публикаций. Я с огромным удовольствием вдохновенно повествовала о новых популярных у нас произведениях советской литературы. И между делом высказалась, что в последнее время прорастает нечто новое, живое, человечное. Сквозь запреты, цензуру пробивается настоящее слово. Примерно так я сказала. Меня слушали с большим интересом, задавали вопросы. После окончания встречи ко мне подошел человек лет пятидесяти и шепотом попросил уделить ему пять минут. Выглядел он встревоженным, оглядывался по сторонам.
— Конечно, давайте поговорим, — беззаботно согласилась я.
— Я только хотел лично поблагодарить вас, я получил ни с чем не сравнимую радость слушать русскую речь, столь мной любимую. Вы прекрасно владеете словом. Вот потому и хочу предупредить вас: будьте осторожны!
— Я была неосторожна?
— Да! И очень! Вы сказали, что в последнее время прорастает что-то новое, живое, человечное, несмотря на цензуру и запреты. Вы говорили опасные вещи! Ведь если в последнее время появилось новое, то что же? Раньше было все плохо? И — про цензуру и запреты ни в коем случае нельзя говорить! Поймите: у нас каждый третий из здесь сидящих пишет отчеты в определенные органы. Вы должны к этому серьезно отнестись. Это большая опасность для вас.
Я ничего не понимала! Я говорила то, что вполне открыто говорилось у нас на лекциях и высказывалось в опубликованных критических статьях.
— Мне нечего бояться, — сказала я. — Я не сказала ничего крамольного.
— Вы еще очень молоды, — вздохнул человек, — поверьте человеку, пережившему страшные времена.
— Я вам верю, но… Не волнуйтесь за меня. Я отвечаю за каждое свое слово.
— Будьте осторожны, — повторил чех, прощаясь.
Он хотел мне добра. Им владел страх. Я это почувствовала. И такого страха я у нас не замечала. Я верила ему: и про стукачей верила, и про опасность… Но, право слово, ничего страшного не содержалось в моих речах. Они боялись сильнее нас! Может быть, больше дорожили жизнью? Не знаю.