Я ждала. Ждала с тревогой, которую скрывала всеми силами от Лешки. Мама, как она сейчас? Наверно, ребеночек уже хочет родиться. Интересно, каким он будет: темненьким или светлым? На кого он будет похож: на маму или на папу? Какого цвета будут глазки?
Запахло углем. Обычно в это время надо топить. Хотя зима в Чехословакии теплая, не то что у нас морозы. Посмотрела на часы. Четыре. Сейчас чехи пойдут по домам, у них рано рабочий день кончается. Лешка принес мне с кухни печенье, которое нам утром пани Мария принесла. Она наша соседка. Когда пекла что-нибудь, всегда нас угощала. Кто-то позвонил в дверь. Может, папа? Обрадовалась я. Побежала к двери. Нет, это не папа. Это пан Говорка, дедушка нашего друга Иржика к нам пришел. «Дети, как ваша мама?» Мы рассказали ему про то, как папа утром увез маму и с тех пор его не было. «Не бойтесь, ребята, все будет хорошо, ну что вы сидите в темноте, мордашки испуганные. Пойдемте ко мне. Я сейчас один, Иржик с родителями уехал в Прагу. Будем играть, а если хотите, я вам почитаю. А папе оставим записку».
Мы обрадовались, мы любили этого доброго старика и решили пойти к нему. Я взяла мамочкину кофту, Лешка взял печенье, закрыли дверь. Написали записку. Игрушек у Иржика было много, пан Говорка объездил весь мир и отовсюду какую-нибудь игру привозил ему. Мы пили чай, ужинали, и как только сели смотреть телевизор, в дверь позвонили, да так, что мы подумали, что у нас пожар. Пан Говорка тоже так думал, но когда дверь открыли и в комнату влетел папа, он сразу все понял. Мы с Лешкой тоже в этот момент все поняли, а чего не поняли, то нам папа через минуту крикнул, разбудив, по-моему, весь дом: «Дети, у нас мальчик!»
Я писала обо всем моей дорогой Танюсеньке, по которой очень скучала.
Вот кусочек письма о той нашей жизни. Пашеньке в то время было чуть больше двух месяцев:
«9 мая 1983 года.
Здравствуй, моя дорогая!
(…) Пишу о детях: о них можно говорить и говорить. Оля уже стала барышней. Помогает мне здорово. Она очень по тебе скучает: „Бабуленька моя, как я тебя люблю и жалею, как я к тебе хочу“. Все время вспоминает о тебе, о том, как вы жили на даче, читает книги, присланные тобой, и все говорит: „Вот бабуля какая молодец, какие книжечки нам прислала!“
Зорик — очень милый и разумный, добрый мальчик. Тоже всеми силами старается помочь, очень любит Пасика, разговаривает с ним (думает, что тот его понимает), говорит: „Мы с Пасиком будем генералами“. Ну, дай Бог.
А наш сладкий маленький Павел Артемьевич очень хороший мальчик. Он понял, когда надо спать, очень улыбчивый, агукает вовсю. Все говорят, что похож на меня. Он очень хорошо реагирует на детей, когда видит Олю или Зорю, весь расплывается в улыбке. Оля его укачивает, помогает мне.
Тёма в нем души не чает. И что интересно: усталости от него совсем нет — только радость. Правду писала одна многодетная мать, что самое тяжелое — это двое детей, с тремя становится легче. Я тогда не поверила, а это действительно так. Я уверена, что наш Пасюла тебя очень будет любить и улыбаться тебе так же широко, как нам.
(…)
Да, когда Пасик описается, я говорю: „Ай-яй-яй, кто у нас такой писун, как стыдно!“ А Зорик говорит: „Мама, ведь Пасюля еще маленький, его нельзя ругать, ему можно писаться и какаться. Писайся, Пасюля, ты мой маленький, мой хорошенький!“ И это он произносит своим нежным голоском.
Господи, ничего мне не надо, только им ЗДОРОВЬЯ!
Еду с Пасей и Зорей в лифте с прогулки, и с нами едет Иржин дедушка и вздыхает (чехи очень любят детей): „Милые дети, что вас только ждет в жизни“. (он имеет в виду обстановку в мире), и я вспомнила дорогую тетю Стеллочку, которая так же вздыхала, когда Соня родилась. Кто прошел войну, тот это понимает.
Целую, моя родная, пиши.
Очень хочу увидеть».
Через два месяца после рождения сына я вышла на работу. Насущная необходимость побудила меня. Отпуск без сохранения содержания — это, конечно, хорошо. А где тогда взять содержание? Муж приносил зарплату, но потом постепенно сообщал мне, что должен тому, другому, третьему. Я боялась долгов, беспрекословно соглашалась, чтобы он урезал семейный бюджет, лишь бы не быть никому должным. И опять взяла на себя то, что вообще-то полагается мужчине. Жили мы поблизости от моей работы, учительское расписание можно было составить относительно удобно. К тому же приближались каникулы. Я переведу дух… Поеду к своей дорогой Танюсе. Я всей душой стремилась к ней. Мы же не виделись почти год! Она писала, что хоть и не видела Пашеньку, но очень его любит и мечтает о встрече.
Попутчики
Уже не сосчитать, сколько раз за время нашей жизни в Чехословакии я ездила по маршруту Москва — Прага. Каждый раз попадались такие попутчики, что впору о каждом роман писать. Память моя хранит удивительные истории человеческих жизней.
Сейчас расскажу только о трех встречах.
Однажды (летом 1981 года) я ехала из Москвы в Оломоуц с двумя детьми. На детей не полагалось отдельное место, давали один билет на двоих. Так что, кроме нас, в купе было еще два человека. Я уложила детей спать, и мы разговорились с молодым человеком, который до этого очень ловко помог мне расстелить детям постель.
Ему было 23 года, учился на заочном в Москве, ездил сессию сдавать, а теперь вот возвращался домой, в Чечню. Он оказался отцом троих детей!
— Вот это да! Такой молодой, а уже трое, — восхитилась я.
— С третьим целая история произошла, — принялся рассказывать попутчик. — Мы же только второго родили, жена уставала… И решили мы, что надо сделать аборт. Повел жену в больницу, положил, сказали, что назавтра все сделают. Я лег спать и вижу сон. Иду будто за женой туда, в больницу, а она стоит в нечистотах, как в болоте, и эти нечистоты ее затягивают. Она ко мне руки тянет: помоги. Я бегу к ней, тяну ее, тяну… Вытащил… Проснулся весь мокрый. Сразу понял, надо бежать в больницу, жену забирать, пока не сделали с ней то, что мы задумали. Прибежал, там все спят. Я кричу: «Отдавайте жену!» Отдали… А жена идет ко мне, плачет и рассказывает свой сон, в котором она тонула в нечистотах и меня звала! Вот от какой грязи мы спаслись. А сын родился — одна радость от него…
Рассказ этот меня поразил. Мы познакомились и обменялись адресами. Я пригласила его с семьей к нам в Москву, когда мы вернемся. А он сказал:
— Приезжайте к нам отдыхать. У нас горы, чистый воздух. Как родных примем.
Звали его Асуев Супьян. Адрес так и хранится в моей записной книжке его рукой записанный. Жив ли? С тревогой думала о нем и его семье во время страшных войн, развязанных безмозглыми нашими правителями.
Я вспомнила о нем, когда и мне через год после нашего разговора в поезде приснился подобный сон. В ночь после памятного визита к врачу, которая предложила мне уничтожить моего ребенка, приснилось мне, что стою я на пороге больницы, меня встречает муж. Я плачу и говорю: «Что же мы наделали! Что мы наделали!» Проснулась я в ужасе и не сразу поняла, что это всего лишь сон, что ребенок со мной…
Помню еще одного попутчика, парня в солдатской форме, возвращавшегося домой после службы в армии. Он ехал издалека, в Москве сделал пересадку, кажется, дорога его лежала на Украину. Он странно выглядел. Глаза… Я таких глаз не видела… Он улегся на верхнюю полку и заснул. Мы с мужем уложили детей, а сами пока не ложились. Парень внезапно проснулся, как от толчка, спрыгнул со своей полки, встал перед детьми:
— Какие деточки, какие красивые деточки…
Он потянулся руками к ним…
— Не надо, пожалуйста, они спят, — сказала я.
Парень словно очнулся. Осмотрелся вокруг. Понял, что все это не сон.
— Я из Афганистана еду. Домой возвращаюсь. Понимаете? Простите, если что не так.
Он вышел, покурил, вернулся, улегся на свою полку и заснул.
А я не спала до утра, боялась за детей.
Я понимала, что парень возвращался с войны, что до конца не понимает еще, что жив, что впереди мирная жизнь… Но я тогда совсем ничего не знала о наркотиках… Сейчас, вспоминая те его глаза, уверена: из Афгана парень привез не только воспоминания о войне…
…Когда мы ехали по территории Союза, проводники подсаживали в купе кого угодно, не считаясь, что дорога наша длинна и утомительна. Им главное было заработать. И вот ночами на каждой станции входили-выходили разные люди. Однажды на пути в Москву проснулась я ночью. Поезд отходил от какого-то украинского города. В купе, стараясь быть деликатными, вошли два пассажира. Они понимали, что тут спят дети, они не хотели мешать, но счастье так и перло из них, им надо было поделиться.
— Трое суток уехать не могли! Спали на земле вповалку! — возбужденно сообщили они мне шепотом. — А потом кто-то надоумил к поезду подойти, проводнику сунуть! И вот — едем! Мы мешать не будем! Не беспокойтесь! Мы все понимаем! Деточки спят! А мы-то! Сели! Трое суток — и никак не уехать! Взопрели все!
…Когда мы ехали по территории Союза, проводники подсаживали в купе кого угодно, не считаясь, что дорога наша длинна и утомительна. Им главное было заработать. И вот ночами на каждой станции входили-выходили разные люди. Однажды на пути в Москву проснулась я ночью. Поезд отходил от какого-то украинского города. В купе, стараясь быть деликатными, вошли два пассажира. Они понимали, что тут спят дети, они не хотели мешать, но счастье так и перло из них, им надо было поделиться.
— Трое суток уехать не могли! Спали на земле вповалку! — возбужденно сообщили они мне шепотом. — А потом кто-то надоумил к поезду подойти, проводнику сунуть! И вот — едем! Мы мешать не будем! Не беспокойтесь! Мы все понимаем! Деточки спят! А мы-то! Сели! Трое суток — и никак не уехать! Взопрели все!
То, что деликатные мужики сильно взопрели за истекшее в ожидании время, ощущалось очень сильно. Но, как оказалось, это было только начало. Мужики стянули с усталых за трое-то суток ног сапоги и размотали портянки.
Воздух в купе наполнился таким неописуемым ароматом!
— Мешать не будем! — пообещали мужики и вышли из купе босиком, предварительно разложив на полу нашего тесного общего помещения свои взопревшие портянки. Сапоги деликатно стояли рядом с портянками.
— Пусть проветрятся, — пояснили мужики и удалились радостно удивляться своему везению в тамбур.
Их ноги проветривались, и я даже как-то ухитрялась радоваться за незнакомых мне до этого момента людей. Ведь и правда: трое суток! И взопрели-то как!
Правда, радость моя за них продолжалась лишь миг. Портяночная вонь одолевала… Я пыталась терпеть, заставляла себя входить в положение несчастных, старалась заснуть… Дети раскашлялись во сне… Тогда я, собрав все свое мужество в кулак, пошла в тамбур и попросила убрать портянки. Мужики даже не сразу поняли.
— Нам бы просушить, взопрели, — поясняли они мне, как дитю неразумному.
— Так вот тут, в тамбуре, и просушите. Мы в купе задыхаемся.
— Как же в тамбуре? — испугались мужики. — В тамбуре стащут!
Пришлось объяснить, что взопревшие портянки вряд ли кому-то неотложно понадобятся этой самой ночью. Видимо, эта простая мысль все-таки была воспринята нашими попутчиками. Они забрали свои ценные портянки, и мы кое-как проспали остаток ночи.
29 июня 1983 года
В тот год 29 июня нашей семье исполнялось девять лет. К тому же это был день рождения моей мамы. Вот ведь совпадение! За девять лет наша семья здорово увеличилась: от двух до пяти! Мне очень хотелось отметить этот день, сделать его праздником. Тем более днем раньше Пашеньке исполнилось ровно четыре месяца. Мы договорились с медсестрой из госпиталя, что она пару часов посидит с детками, пока мы будем праздновать нашу дату в ресторане.
Мы встретились с мужем после его работы. Я хотела забежать в парикмахерскую (все еще старалась выпрямить свои кудри). Он хотел зайти домой, чтобы сменить форму на гражданскую одежду.
— Через двадцать минут зайду за тобой, — пообещал он.
И зашел. Все еще в форме и абсолютно пьяный.
Вот и весь наш праздник.
Весь этот день с утра настроение у меня было угнетенное, и, видя нетрезвого мужа, я решила, что сердце мое предвещало это его очередное предательство. Мы пошли домой. Тоска меня охватила.
Потом я вспоминала: как же хорошо, какое же для меня счастье, что не пошли мы в тот день отмечать годовщину свадьбы. Я бы себе этого не простила.
В этот день, в то самое время, когда сердце мое исходилось от тоски, умерла моя ненаглядная Танюсенька. Всего несколько дней не дожила она до нашей встречи.
Узнали мы об этом горе не сразу, хотя телеграмму Женечка послала мне немедленно. Телеграмма не дошла. Странное дело. Хотя — вполне понятное. Представьте, телеграммы о смерти ценились в ЦГВ на вес золота! Почему? Все просто: чтобы получить возможность внепланово съездить в Союз, нужна была веская причина. Например, смерть близкого родственника. Такие телеграммы специально заверялись. А внеплановые поездки нужны были офицерам и их женам потому, что практически все, кто проходил службу за границей, занимались еще и куплей-продажей, чтобы обеспечить свое будущее. В СССР шла эпоха тотального дефицита. Людям хотелось уюта, красоты. Основными элементами уюта и красоты считались в те времена ковры и хрусталь. В Чехословакии все это стоило сущую ерунду. Зато в Союзе продавалось в десять (а то и больше) раз дороже. Купишь за сто крон (10 рублей) хрустальную вазу, а продашь ее за сто рублей. Легко и просто. Из Союза везли цветные телевизоры и аппаратуру. Качество этой нашей продукции, конечно, уступало западным и восточным образцам, зато цена…
И вот — чем чаще ездили люди туда-сюда, тем больше сделок могли совершить.
Что же произошло с моей телеграммой? Она ведь дошла. Ее не вручили. Из подлости. Я даже знаю, кто это сделал тогда. Замполит госпиталя. Решил, что нам зачем-то понадобилось на несколько дней раньше оказаться в Москве, вот мы и организовали телеграмму. Что же творят люди по отношению друг к другу — подумать страшно.
В результате моя свекровь, не получая от нас ответа, позвонила по спецсвязи в Польшу, где служили родственники. Вот через генерала Дубинина, позвонившего из Польши в ЦГВ, нам и была передана весть о смерти моей Танечки. К этому времени похороны уже состоялись. Мы приехали к свежей могилке. Я так и не простилась с той, которая была всем моим добрым миром.
Я позвонила папе, и он тут же приехал. Один. Впервые за много лет мы находились с ним вдвоем и могли говорить, говорить. Рядом со мной был прежний папа, добрый, понимающий, ласковый. Тогда он признался мне, что несчастлив со своей второй женой из-за ее деспотичного давящего нрава и стремления к стяжательству. Между ними не было взаимопонимания. Но менять что-то было уже поздно. У них подрастал сын…
Я поехала на могилку к Танечке сразу, как только добралась до Москвы. Положила на свежую землю букет белых роз. Стоял июль, жаркое лето. Прошло дней десять, мы снова поехали на кладбище, на этот раз с папой. Белые розы, которые я принесла в первый раз, лежали совершенно свежие, будто их только что срезали. Я поразилась. Словно неведомая сила посылала мне утешение…
Владыка Никанор
К мужу в госпиталь приходил лечиться епископ православной церкви. Владыка Никанор, в миру — Николай Иванович. У него был сахарный диабет, он нуждался в постоянной медицинской помощи. Резиденция епископа Оломоуцко-Брненского находились неподалеку от нашего дома и от православного храма Св. Горазда.
— Вот бы с ним поговорить! — размечталась я.
В следующий визит Владыки в госпиталь муж спросил, нельзя ли с ним встретиться. Тот с готовностью согласился. Так начались наши прогулки.
К тому времени я уже давно и вполне осознанно верила в Бога. К тому же, оставшись без Танюси, я остро ощущала свое сиротство. Я мечтала о храме, о молитве.
В храмах я бывала не раз. Особенно любила храм Николы в Хамовниках с его чудотворными иконами. Он никогда не закрывался, не подвергался поруганию. Попадая в него, я оказывалась совсем в другом мире, далеком от злобы и грязи. Я не раз молилась в том храме, своими словами, как умела. Перед экзаменами в аспирантуру заходила и ставила свечки к иконе Николая Чудотворца. Просила помочь. Экзамены проходили легко.
Я жалела, что меня не привели в храм в детстве. И чувствовала: моим детям необходим Дом, их Дом, куда они могут войти для молитвы.
Муж сказал, что хотел бы покреститься всей семьей. Наши желания совпали. И вот мы говорим и говорим с Владыкой Никанором. Он отвечает на все вопросы, он рад моим знаниям Евангельских текстов (а самого Евангелия я еще и в руках не держала, все из Хрестоматии по старославянскому и древнерусскому языку).
— Я покрещу вас приватно, чтобы не было неприятностей, — говорит Владыка Никанор.
Но мы ничего не опасаемся. В выходной день приходим в его просторную квартиру всей семьей. Владыка уже все приготовил для крещения.
— Отреклися от сатаны? — трижды спрашивает нас епископ во время таинства.
— Отреклися, — отвечаем мы, не понимая, что это значит.
Мы даже не в начале пути еще. На пороге.
Еще много-много времени должно пройти…
— Ну вот, — поздравляет нас Владыка, — а то как же? Такие хорошие деточки — и некрещеные.
Он дарит нам подарки: иконы Спасителя, Казанской Божьей Матери. Еще мы получаем от него красивую хрустальную вазу. А самое главное: Библию! Она издана к тысячелетию крещения Руси. Владыка ставит на первой странице свою печать: «Епископ Оломоуцко-Брненский». И еще. Он вручает нам Молитвослов, тоже со своей печатью, и учит:
— А вот теперь — начинайте потихонечку молиться!
Как спасали меня эти молитвы!
Но все это начнется чуть позже.