— Там полно кюре.
Высокий солдат с достойным и суровым видом поднял руку:
— Нет. Нет. Никого не вмешивать. Это наше дело. Он сделал полоборота и пошел за остальными. Они пересекли площадь и исчезли.
— Что было с парнем? — крикнул Шарло.
Матье обернулся: Шарло поднял голову и положил книгу рядом с собой на ступеньку.
— Он умер.
— Глупо, — сказал Шарло, — а я и не подумал посмотреть; я только увидел, когда его уносили. По крайней мере, он не из наших?
— Нет.
— А, ну ладно.
Матье и Пинетт подошли к нему. Из окна мэрии раздавалось пение и неслись нечеловеческие вопли.
— Что там происходит? — спросил Матье. Шарло улыбнулся.
— Обычный бардак, — сказал он,
— И ты можешь читать?
— Я только просматриваю. — скромно признался Шарло.
— А что это за книга?
— Это Волабелль.
— Я думал, ее читает Лонжен.
— Лонжен! — фыркнул Шарло. — Лонжену не до чтения.
Большим пальцем он через плечо показал на мэрию,
— Он там, пьяный в стельку.
— Лонжен? Он же не пьет.
— Что ж, пойди посмотри сам.
— Который час? — спросил Пинетт,
— Тридцать пять шестого, Пинетт повернулся к Матье.
— Ты не идешь? Ручаюсь, что нет.
— И правильно ручаешься. Я не иду.
— Тогда проваливай!
Он обратил на Шарло красивые близорукие глаза.
— Как это мне осточертело.
— Что тебе осточертело, дуралей?
— Он нашел себе бабу, — пояснил Матье.
— Если она тебе осточертела, можешь сбагрить ее мне.
— Не могу, — сказал Пинетт. — Она в меня втюрилась.
— Тогда выпутывайся сам.
Пинетт яростно передернулся, повернулся к ним спиной и ушел. Шарло, улыбаясь, проводил его взглядом:
— Он нравится женщинам.
— Да уж, — хмыкнул Матье.
— Я ему не завидую, — сказал Шарло. — Я сейчас при одной мысли вскочить на бабу…
Он с любопытством посмотрел на Матье:
— Говорят, от страха член напрягается.
— И что?
— Со мной по-другому: у меня съеживается.
— Ты боишься?
— Нет. Но что-то давит мне на желудок.
— Ясно.
Шарло вдруг схватил Матье за рукав; он понизил голос:
— Мне нужно тебе что-то сказать. Сядь. Матье сел.
— Знаешь, некоторые несут несусветную чушь, — тихо сказал Шарло.
— Какую чушь?
— Знаешь, — смущенно продолжал Шарло, — это действительно чушь.
— Но что именно?
— Так вот, капрал Кабель говорит, что фрицы нас кастрируют.
Он засмеялся, не сводя с Матье глаз.
— Что ж, — согласился Матье. — Это и в самом деле чушь.
Шарло продолжал смеяться:
— Знаешь, я этому не верю. Слишком много работы им будет.
Они замолчали. Матье взял томик Волабелля и пролистал его; он втайне надеялся, что Шарло даст ему почитать книгу. Шарло небрежно спросил:
— А своих евреев они кастрируют?
— Нет.
— А я слышал, что да, — тем же тоном сказал Шарло. Вдруг он схватил Матье за плечи. Матье не смог вынести этого перекошенного от ужаса лица и опустил взгляд.
— Что они со мной сделают?
— То же, что с остальными. Наступило молчанье. Матье добавил:
— Разорви свой военный билет и выкинь бляху.
— Это уж давно сделано.
— Тогда что еще?
— Посмотри на меня, — сказал Шарло. Матье не решался поднять голову.
— Я тебя прошу посмотреть на меня!
— Я смотрю, — сказал Матье. — И что?
— У меня сильно еврейский вид?
— Нет, — ответил Матье, — у тебя не еврейский вид.
Шарло вздохнул; из мэрии, шатаясь, вышел солдат, спустился по трем ступенькам, пропустил четвертую и, промчавшись между Шарло и Матье, упал посреди мостовой.
— Да он пьян! — сказал Матье.
Солдат приподнялся на локтях, и его вырвало, затем голова его упала, и он больше не шевелился.
— Они свистнули вино в интендантстве, — объяснил Шарло. — Ты бы видел их, когда они шли тут с графинами, не знаю уж где они их взяли, и с большим тазом, полным вина! Смотреть было противно.
В одном из окон первого этажа появился Лонжен, он рыгнул. У него были красные глаза и одна щека совсем черная.
— Ты посмотри, на кого ты похож! — строго крикнул ему Шарло.
Лонжен уставился на них, щурясь; когда он их узнал, он трагически воздел руку:
— Деларю! — Что?
— Я осрамился.
— Тогда уйди оттуда.
— Я не могу, помоги мне.
— Иду, — сказал Матье.
Он встал, прижимая к себе томик Волабелля.
— У тебя доброты больше, чем нужно.
— Нужно же убить время.
Он поднялся на две ступеньки, и Шарло крикнул ему в спину:
— Эй! Отдай моего Волабелля.
— Ладно, не кричи так громко, — раздосадованно отозвался Матье.
Он бросил ему книгу, открыл дверь, вошел в белостенный коридор и остановился, пораженный: кто-то крикливым и сонным голосом пел «Артиллериста из Меца». Это ему напомнило психиатрическую больницу в Руане в двадцать четвертом году, когда он навещал свою тетку-вдову, сошедшую с ума от горя: и там сумасшедшие пели в палатах. На левой стене под решеткой висел плакат, он подошел и прочел: «Всеобщая мобилизация» и подумал: «Еще недавно я был гражданским». Голос то засыпал, оседал, булькал, пресекался, то просыпался в крике. «Я был гражданским, это было давно». Матье смотрел на плакат, на два маленьких перекрещенных флага, и представил себя в пиджаке из альпага и с крахмальным воротничком. Он никогда не носил ни того, ни другого, но сейчас представлял себе гражданских именно такими. «Мне было бы противно вновь стать гражданским, — подумал он. — Впрочем, это вымирающая раса». Он услышал, как Лонжен крикнул: «Деларю!», увидел открытую дверь слева и вошел. Солнце было уже низко; его длинные пыльные лучи делили комнату на две части, не освещая ее. От резкого запаха вина у Матье перехватило горло, он сощурился и сначала различил только полевую карту, пятном темневшую на белой стене; потом он увидел Менара — тот сидел, свесив ноги, на невысоком шкафу, и размахивал солдатскими башмаками в багровом свете заката. Это именно он пел; его обезумевшие от веселья глаза вращались над открытой пастью; голос выходил из него сам, он высасывал из Менара, как огромный паразит, внутренности и кровь; вялый, с обвисшими руками, Менар ошалело смотрел на этого паразита, который неудержимо исторгался из его рта. В комнате не было никакой мебели: должно быть, со столами и стульями уже расправились. Все приветственно заорали:
— Деларю! Здорово, Деларю!
Матье опустил глаза и увидел людей. Один сидел в собственной блевотине, другой храпел, вытянувшись во весь рост; третий прислонился к стене, у него, как и у Менара, был открыт рот, но он не пел; седоватая борода росла от уха до уха, на носу пенсне, глаза закрыты.
— Здорово, Деларю! Деларю, здорово!
Справа от него другие солдаты были в не менее аховом положении. Гвиччоли расселся на полу, котелок, наполненный вином, стоял меж его раздвинутых ног; Латекс и Гримо сидели по-турецки; Гримо держал свою кружку за ручку и бил ею по полу в такт пению Менара; Латекс до запястья запустил руку в ширинку. Гвиччоли что-то сказал, но все заглушил голос певца.
— Что ты говоришь? — спросил Матье, приставив рупором руку к уху.
Гвиччоли бросил яростный взгляд на Менара:
— Помолчи хоть минуту, идиот! У меня уже барабанные перепонки лопаются.
Менар перестал петь. Он жалобно сказал:
— Я не могу остановиться.
И тут же затянул «Девушки из Камаре».
— Хороши мы! — сказал Гвиччоли.
Он был не слишком смущен; на Матье он смотрел скорее с гордостью.
— А у нас тут весело! — сказал он. — Здесь все веселые; мы хулиганы, горячие головы, банда скандалистов!
Гримо одобрил его кивком и засмеялся. Он старательно, как на иностранном языке, выговорил:
— С нами не соскучишься.
— Вижу, — сказал Матье.
— Хочешь опрокинуть стаканчик? — предложил Гвиччоли.
Посередине комнаты стоял медный таз, заполненный красным вином из интендантства. В тазу что-то плавало.
— Это таз для варенья, — сказал Матье. — Где вы его взяли?
— Не твое дело, — огрызнулся Гвиччоли. — Так ты пьешь или нет?
Он изъяснялся с трудом, и у него глаза закрывались сами собой, но агрессивный вид он сохранял.
— Нет, — сказал Матье. — Я пришел увести Лонжена.
— Куда увести?
— Подышать свежим воздухом.
Гвиччоли взял свой котелок двумя руками и опустошил его.
— Уводи, я мешать не буду, — сказал Гвиччоли. — Он все время что-то мелет о своем брате и всем надоел. Помни, у нас банда весельчаков, а унылых пьянчуг нам не нужно.
Матье взял Лонжена за руку.
— Ну, пошли!
Лонжен с раздражением высвободился.
— Минутку! Дай мне привыкнуть.
— Минутку! Дай мне привыкнуть.
— Ну, привыкай, — сказал Матье.
Он повернулся и бросил взгляд на шкаф. За стеклами он увидел толстые тома, покрытые холстиной. Есть что почитать. Он бы стал читать все что угодно: даже Гражданский кодекс. Шкаф был заперт на ключ: Матье тщетно попытался его открыть.
— Разбей стекло, — посоветовал Гвиччоли.
— Нет! — зло отказался Матье.
— Чего ты, бей! Скоро увидишь, будут ли фрицы так церемониться.
Гвиччоли повернулся к остальным.
— Фрицы все спалят, а Деларю боится шкаф разбить. Солдаты загоготали.
— Буржуа! — с презрением процедил Гримо. Латекс потянул Матье за китель.
— Эй, Деларю! Иди посмотри. Матье обернулся:
— Что посмотреть?
Латекс вынул член из ширинки.
— Смотри! — сказал он. — И сними перед ним шляпу: у него шесть достижений.
— Каких достижений?
— Шесть толстячков. И каких красавчиков: каждый весил чуть ли не восемь кило; а теперь я не знаю, кто их будет кормить? Но вы нам сделаете других, — сказал он, нежно склонившись над членом. — Вы нам сделаете еще дюжину, шалунишка вы наш!
Матье отвел взгляд.
— Сними шляпу, слабак! — гневно крикнул Латекс.
— У меня нет шляпы, — ответил Матье. Латекс обвел взглядом комнату.
— Шестерых за восемь лет. Кто больше? Матье вернулся к Лонжену.
— Ну как? Готов?
Лонжен мрачно посмотрел на него:
— Я не люблю, когда меня торопят.
— Я тебя не торопил, ты сам меня позвал. Лонжен ткнул ему пальцем под нос.
— Я тебя не слишком люблю, Деларю. Я тебя никогда особенно не любил.
— Взаимно, — парировал Матье.
— Хорошо! — удовлетворенно сказал Лонжен. — Так мы, может, столкуемся. Прежде всего, почему бы мне не пить? — спросил он, глядя на Матье с подозрением. — Какой мне интерес не пить?
— На тебя вино тоску нагоняет, — сказал Гвиччоли.
— Если я не буду пить, будет хуже. Менар горланил:
Матье посмотрел на Лонжена.
— Ты можешь пить, сколько хочешь, — сказал он ему.
— Чего? — разочарованно пробурчал Лонжен.
— Я говорю, — крикнул Матье, — пей, сколько хочешь: мне на это начхать!
Матье подумал: «Мне остается только уйти». Но он не мог на это решиться. Он наклонялся над ними, вдыхая сильный сладковатый запах их опьянения и несчастья; он подумал: «Куда я пойду?», и у него закружилась голова. Они не внушали ему отвращения, эти побежденные, которые пили до дна горечь своего поражения. Если кто-то и внушал ему отвращение, так это он сам. Лонжен нагнулся, чтобы поднять свою кружку, и упал на колени.
— Гадство!
Он дополз до таза, окунул руку в вино по локоть, вытащил из вина мокрую кружку и, склонившись над тазом, стал пить. Подбородок его дрожал, и вино стекало в таз из углов рта.
— Ой, как мне плохо… — сказал он.
— Тебе надо сблевать, — посоветовал Гвиччоли.
— Как ты это делаешь? — спросил Лонжен; он был бледен и еле ворочал языком.
Гвиччоли засунул два пальца в рот, склонился на бок, захрипел, и его вырвало слизью.
— Вот так, — сказал он, вытирая рот тыльной стороной ладони.
Лонжен, все еще стоя на коленях, переложил кружку в левую руку, а правую засунул в горло.
— Эй! — крикнул Латекс. — Тебя сейчас вырвет в вино!
— Деларю! — крикнул Гвиччоли. — Толкни его! Толкни его побыстрей!
Матье толкнул Лонжена, и тот упал, не вынимая пальцев изо рта. Все ободряюще смотрели на него. Лонжен вынул пальцы и рыгнул.
— Не меняй руку, — посоветовал Гвиччоли. — Потерпи, уже подходит.
Лонжен закашлялся и побагровел.
— Ничего не подходит, — возразил он, заходясь от кашля.
— Ты нам осточертел! — в бешенстве крикнул Гвиччоли. — Не умеешь блевать, не надо пить!
Лонжен порылся в кармане, стал на колени, потом присел на корточки у таза.
— Что ты делаешь?! — закричал Гримо.
— Охлаждающий компресс, — пояснил Лонжен, вытаскивая из чана носовой платок со стекающими каплями вина. Он приложил его ко лбу и детским голосом попросил:
— Деларю, пожалуйста, завяжи мне его сзади.
Матье взял платок за два уголка и завязал его на затылке Лонжена.
— Ага, — сказал Лонжен, — так лучше.
Платок скрывал его левый глаз, струйка красного вина катилась вдоль щек и по шее.
— Ты похож на Иисуса, — смеясь, сказал Гвиччоли.
— Это уж точно, — отозвался Лонжен. — Я тип вроде Иисуса Христа.
Он протянул свою кружку Матье, чтобы тот ее наполнил.
— Нет уж, — возразил Матье, — ты уже и так нахлестался.
— Делай, что говорю! — крикнул Лонжен. — Делай, что говорю, прошу тебя! — Он добавил ноющим голосом: — Видишь, у меня хандра!
— Сто чертей! — крикнул Гвиччоли. — Дай ему скорее выпить, иначе он опять начнет к нам приставать со своим братцем.
Лонжен надменно взглянул на него:
— А почему бы мне не говорить о моем брате, если я хочу? Не ты ли мне запретишь?
— Ох, отстань! — взмолился Гвиччоли. Лонжен повернулся к Матье.
— Мой брат в Оссегоре, — объяснил он.
— Значит, он не солдат?
— Еще чего — он белобилетник. Сейчас прогуливается в сосновом бору со своей женушкой; они говорят друг другу: «Бедному Полю не повезло», и они милуются, думая обо мне. Что ж, я им покажу бедного Поля!
Он на минуту сосредоточился и заключил:
— Я не люблю своего брата. Гримо расхохотался до слез.
— Чему ты смеешься? — раздраженно спросил Лонжен.
— Ты, может быть, запретишь ему смеяться? — возмутился Гвиччоли. — Продолжай, дружок, — по-отечески сказал он Гримо, — веселись, смейся, мы здесь собрались повеселиться.
— Я смеюсь из-за своей жены, — пояснил Гримо.
— Плевал я на твою жену, — сказал Лонжен.
— Ты говоришь о своем брате, а я хочу поговорить о своей жене.
— А что с твоей женой? Гримо приложил палец к губам:
— Тсс!
Он наклонился к Гвиччоли и доверительно сказал:
— У меня жена страшна, как черт. Гвиччоли хотел было что-то сказать.
— Ни слова! — повелительно сказал Гримо. — Страшна, как черт, и нечего тут спорить. Подожди, — добавил он, приподнимаясь и пропуская левую руку под ягодицы, чтобы добраться до заднего кармана брюк. — Я сейчас тебе ее покажу, будешь блевать от омерзения.
После нескольких бесплодных попыток он опять сел.
— Повторяю, она страшна, как черт, поверь мне на слово. Я же не буду тебе врать, какой мне в этом интерес?
Лонжену стало любопытно.
— Она действительно такая страшная? — спросил он.
— Говорю тебе: как черт.
— А что в ней безобразного?
— Все. Сиськи до колен, а зад до пяток достает. А если б ты видел ее кривые ноги, кошмар! Она может мочиться, не раздвигая ног.
— Тогда, — сказал Лонжен, — ты мне ее перепульни, такая баба как раз для меня, я всегда вожжался только со страхолюдинами, красотки — для моего брата.
Гримо лукаво прищурился.
— Нет уж, я тебе ее не перепульну, мой дружочек. Потому что если я тебе ее отдам, не факт, что я найду другую, поскольку я тоже не красавец. Такова жизнь, — заключил он, вздохнув. — Нужно довольствоваться тем, что имеешь.
— «Такова, — запел Минар, — такова жизнь, которую ведут добрые монахи».
— Такова жизнь! — повторил Лонжен. — Такова жизнь! Мы мертвецы, вспоминающие свою жизнь и, сучья мать, жизнь у нас была не шибко красивая.
Гвиччоли бросил свой котелок ему в лицо. Котелок слегка коснулся щеки Лонжена и упал в таз.
— Смени пластинку! — злобно рявкнул Гвиччоли. — Мне тоже тошно, но я никому в душу с этим не лезу. Мы сейчас веселимся, усек?
Лонжен повернул к Матье отчаянные глаза.
— Уведи меня отсюда, — тихо сказал он. — Уведи меня отсюда!
Матье нагнулся, чтобы схватить его под мышки, но Лонжен извивался, как уж, и вывернулся. Матье потерял терпение.
— Мне это осточертело! — разозлился он. — Так ты идешь или нет?
Лонжен лег на спину и лукаво посмотрел на него:
— Тебе очень хочется, чтобы я ушел, а? Очень хочется?
— Мне наплевать. Я хочу только, чтобы ты решил наконец что-то одно.
— Что ж, — сказал Лонжен. — Выпей стаканчик. Пока я размышляю, у тебя есть время выпить.
Матье не ответил. Гримо протянул ему свою кружку. — Спасибо, — ответил Матье, отказавшись жестом.
— Почему ты не пьешь? — изумился Гвиччоли. — Здесь хватит на всех: тебе нечего стесняться.
— Просто не хочу. Гвиччоли засмеялся:
— Он говорит, что не хочет! Ты разве не знаешь, дурень, что мы банда пей-через-не-хочу?
— Нет, пить я не буду. Гвиччоли удивленно поднял брови:
— Почему они хотят, а ты нет? Почему? Он сурово посмотрел на Матье: