— Ха-ха! — вскричала Мари. — Ты умеешь заставить меня согласиться с тем, что не имеет к делу никакого отношения! Во всяком случае, ты думаешь, что стрелять весело! В ночь на Ивана Купалу ты изрешетила пулями всю трубу летней баньки, и с тех пор она вечно дымила. Я хоть слово об этом сказала?! Нет! Но теперь позволь мне сказать тебе раз и навсегда, что я ненавижу этот пистолет!
Мари взяла ведро с помоями и вышла.
Немного погодя она вернулась.
— Юнна! Они опять здесь. Эти, на фиолетовой пластиковой лодке. Ты не можешь спуститься к берегу и поговорить с ними?
— Если они рискнут, — ответила Юнна. — Но может, они приплыли, чтобы извиниться. Может, у них с собой вода. Или дрова. Подожди, я пойду погляжу.
Когда Юнна успела пройти полдороги по прибрежному лугу, Мари бегом догнала ее.
— Возьми это, — сказала она. — Ведь никогда не знаешь наверняка.
И она протянула Юнне револьвер.
Туве Янссон Рыба для кошки
Лето успело войти в июнь. Юнна все переходила от окна к окну, переходила не спеша и, думая, что это незаметно, стучала по барометру, выходила на склон холма, на мыс и снова, войдя в дом, роняла какие-то слова о делах, что не были как следует выполнены, и ругала чаек, которые кричали и спаривались, как проклятые, и высказывала свою точку зрения на местное радио с его самой идиотской программой, например, о дилетантах, выставлявших свои картины и воображавших, будто они — Господь Бог и пуп земли.
Мари ничего не говорила, да и что она могла сказать…
В конце концов Юнна пустилась во все тяжкие, она, словно баррикаду, выстроила целую теорию против своей профессии с ее вечными муками; с помощью маленьких, тонко отшлифованных инструментов она начала мастерить разные изысканные мелочи из дерева, которые выходили все меньше и меньше, все красивее и красивее. Она плавала на западные острова, чтобы отыскать нужную корягу в лесу, бродила кругом по берегу и собирала выброшенные волной на сушу необычные куски древесины, необычные по форме, такие, что могли подать идею, и все вместе приводилось в порядок на столярном верстаке, складывалось в равные кучки… меньшие, большие… Каждый отшлифованный морем обломок дерева, который так и норовит помешать тебе создавать картины.
Однажды Юнна, сидя на склоне холма, занималась тем, что отделывала овальную деревянную шкатулку. Она утверждала, что шкатулка — африканского дерева, но название его она забыла.
— А крышка у нее тоже будет? — спросила Мари.
— Естественно!
— Ты всегда работала с деревом? Я имею в виду не резьбу и не гравюры, а по-настоящему?
Юнна отложила шкатулку в сторону.
— По-настоящему? — повторила она. — Это было бы бесподобно. Пойми наконец, что я играю. И думаю играть и дальше. Ты что-то имеешь против?
Явилась кошка и села напротив, неотрывно глядя на них.
— Рыба, — сказала Мари. — Нам надо вытащить сеть.
— А что случится, если я ничего другого не стану делать, кроме как играть? Аж до самой смерти, что вы скажете тогда?
Кошка закричала, злобно-презлобно.
— Ну а как амбиции? — спросила Мари. — Как ты поступишь с этим?
— Никак. Вообще никак!
— Ну а если не сможешь?
— Смогу. Разве ты не понимаешь, времени совсем не остается. Заниматься чем-то одним, ничего не делать, кроме как наблюдать, наблюдать до отчаяния картины, видеть прежде, чем создаешь их, какие из них — никуда не годятся, переделывать их — этого хватит на всю жизнь, на одну-единственную жизнь! Вообще я их больше не вижу. Разве я не права?!
— Да, — ответила Мари. — Ты права!
Небо покрылось тучами, и в воздухе запахло дождем. Кошка снова замяукала.
— Рыба! — сказала Мари. — Еда для кошки кончилась.
— Сеть может полежать до утра.
— Нет. Если повезет. Там одни водоросли, и сеть застревает на дне. Ты прекрасно знаешь: это последняя сеть дядюшки Торстена, маминого брата.
— О’кей, о’кей, — сказала Юнна, — священная сеть дядюшки Торстена, которую он сплел, когда ему было девяносто лет.
— За девяносто. Мы ошиблись. Я думаю, мы закинули сеть слишком близко к берегу. Там повсюду камни.
Кошка пошла за ними вниз, к берегу. Юнна гребла, а Мари сидела на корме, чтобы поднять улов в лодку. Поплавки виднелись далеко за мысом. Поднялся ветер.
— Мы никуда не приплывем, — сказала Юнна, — разве ты не видишь, мы топчемся на месте. Твой дядюшка и его благословенная сеть…
— Не болтай, это последнее, что он сделал. Чуть-чуть туда, нет-нет, поверни! Подтяни немного, подтяни… Ну вот. — Мари ухватилась за поплавок. — Так я и думала, она застряла на дне. Поднимемся выше, навстречу ветру… Поворачивай! Не греби! Бесполезно! Это его последняя сеть!
— Да, да, — сказала Юнна, — прекрасно, замечательно, ее не поднять, не поднять, и все тут. Я больше не могу! Чего ты хочешь?
Мари тянула сеть обеими руками и чувствовала, как та трещит и рвется там внизу, среди камней; то, что она держала, выскользнуло у нее из рук, превратившись в сплошную ветошь на дне лодки, и Юнна закричала:
— Отпусти сеть, ладно!
И всё целиком свалилось за борт, пока не высунулся поплавок и все не исчезло. Юнна поплыла навстречу ветру и с треском ударилась носом лодки о склон горы, где сидела, мяукая, кошка. Они не стали пришвартовываться, так и сидели на банках[22]. Море почернело на юге, поднялся сильный ветер.
— Ну и что теперь? Что теперь? — спросила Юнна. — Не жалей свою сеть, пожалей обо всем остальном, что разбилось и уже никогда не станет целым. Твоему дядюшке нравилось плести сети. Он знал это дело, он был умельцем, это приносило ему спокойствие и уверенность, я думаю, он даже не замечал всего остального, других людей, когда входил в чулан, как ты рассказывала… Он не думал о рыбе, меньше всего об этом, не думал о тебе, которая получит сеть в подарок… Он лишь был спокоен и работал с тем, что было только его, и больше ничьим иным. Разве я не права? Ему и дела не было до амбиций.
— Плевать на амбиции, — сказала Мари. — То, о чем я говорю, — наслаждение, от которого не отказываются.
— Не отказываются от чего?
— Ты сама знаешь…
— Ну а что потом? Эти картины. Они сгинут. Они сгинут и затеряются среди миллионов других картин. А большинство из них никому и вовсе не нужны, и вообще претенциозны. — Юнна чуть спокойнее добавила: — Я имею в виду других. По большей части…
Непогода приближалась. Грандиозный незнакомый пейзаж царствовал над морем, пейзаж, прежде никогда не виданный в таком великолепии и, вероятно, никогда уже неповторимый. Небо двигалось им навстречу в виде тонко нарисованной завесы из грозовых ливней, каждый в своей легкой драпировке. Море коварно желтело, подводные мели стали зелеными, будто бенгальские огни. Вот-вот все готово было обернуться серо падающим дождем.
— Займись лодкой! — закричала Юнна.
Она спрыгнула на берег и помчалась наверх, к дому. Мари пришвартовала «Викторию» — два линя[23] безопасности с северной и два с южной стороны. Она поднялась вверх по склону и увидела, что завеса дождя приближалась, но приближалась медленно. У Юнны было достаточно времени, чтобы набросать первый, самый важный эскиз.
Туве Янссон Однажды в июне
В начале века мама Мари[24] приложила немало сил, чтобы организовать движение девочек-скаутов в Швеции. Девочки, естественно, восхищались ею, но абсолютно безраздельное поклонение выпало ей на долю от маленькой девочки-скаута, которую звали Хельга. Хельга была тихая, как мышка, и боялась всего вокруг. Мама Мари поняла, что Хельге ни при каких обстоятельствах хорошим скаутом не стать, и поэтому попыталась прежде всего защитить ребенка от простых трудностей, какие только могут усугубить испуг.
Больше всего на свете Хельга боялась грозы. Как только гроза приближалась, мама Мари не отходила ни на шаг от несчастного дитяти и пыталась успокоить его, объясняя как могла причины резких перемен погоды и природу электричества и рассказывая о поднимающихся и опускающихся воздушных потоках. Уверенности в том, что Хельга понимала это, отнюдь не было, но все же становилось ясно: ей уже лучше.
У Хельги был фотоаппарат, чей объектив следил за всем, чем занималась ее любимая предводительница скаутов. Фотографии Хельги наклеивались в книгу-альбом, который она никогда никому не показывала, то было ее тайное сокровище, баррикада против ужасов окружающего мира. На первой странице она приклеила маленький локон, который, после осуществления дерзкого плана и несмотря на страх, был отрезан с самого кончика роскошной косы руководительницы скаутов.
Странно, что Хельга никогда не пыталась разыскать своего кумира после окончания занятий, даже не посылала ей обязательных рождественских открыток, которые всякий раз приносят с собой несколько сентиментальную праздничную атмосферу или, что случается чаще, уколы нечистой совести. Напротив, Хельга продолжала заниматься своим альбомом, и все, что касалось ее Друга, заносилось туда, со временем даже заметки о свадьбе и рождении детей. И статья под названием «Она была прежде всего Художником», и все, что касалось выставок, газетных комментариев, упоминаний о той или иной репродукции, а также несколько интервью. Альбом заканчивался некрологом и стихотворением, в которое Хельга попыталась вложить все, что никогда не высказывала вслух.
Странно, что Хельга никогда не пыталась разыскать своего кумира после окончания занятий, даже не посылала ей обязательных рождественских открыток, которые всякий раз приносят с собой несколько сентиментальную праздничную атмосферу или, что случается чаще, уколы нечистой совести. Напротив, Хельга продолжала заниматься своим альбомом, и все, что касалось ее Друга, заносилось туда, со временем даже заметки о свадьбе и рождении детей. И статья под названием «Она была прежде всего Художником», и все, что касалось выставок, газетных комментариев, упоминаний о той или иной репродукции, а также несколько интервью. Альбом заканчивался некрологом и стихотворением, в которое Хельга попыталась вложить все, что никогда не высказывала вслух.
Много лет спустя Хельгу угораздило прочитать как-то в утренней газете, что ранние работы художницы будут выставлены на продажу на аукционе, там же был приведен список названий. Хельга выиграла на аукционе коллекцию рисунков и акварелей, которые мама Мари писала еще в первые годы учебы. Они были вставлены в красивые рамки и развешаны на стенах, а также сфотографированы и помещены в альбом. Великолепно!
Как раз нынешним летом это великолепие стало ощущаться Хельгой как бремя. Она решила возложить свое подношение на другой алтарь и поэтому отправила письмо Мари. Мол, тот материал, что она собрала, слишком драгоценен, чтобы посылать его по почте, ей нужно передать его лично и как можно скорее.
Мари прочитала письмо и некоторое время медленно бродила по острову. Когда она вернулась, Юнна сказала:
— Мы ведь можем ночевать в палатке. Это всего лишь на пару дней.
— Да, всего лишь на пару дней.
И вот июньским вечером морское такси Брундстрёма доставило Хельгу на остров. Она молча, с серьезным видом, кивнула головой, словно выражая соболезнование. Хельга была по-прежнему маленькая, хотя разрослась в ширину, лицо ее носило печать сосредоточенного упорства. Они поднялись в домик, где на очаге стояла сваренная уха и где им оказалось трудно начать беседу. Хельга не хотела распаковывать свой багаж.
— Завтра, — сказала она. — Завтра! Ее день рождения!
В палатке Юнна заметила, что у Хельги с собой полным-полно вещей.
— Да, — согласилась Мари. — Почитаем немного?
На ночлег в палатку пришла кошка.
На другое утро альбом Хельги лежал посреди стола. Переплет был украшен эмблемой скаутов, выполненной в золоте. Хельга зажгла свечу, что горела неприметным пламенем на солнечном свету.
— Пожалуйста, садитесь! — пригласила Хельга. — Мари, это книга о ее жизни!
И она начала свой рассказ; обстоятельно и серьезно поведала она обо всех ожиданиях, надеждах и разочарованиях, которые выпали ей на долю во время долгой и кропотливой работы, дабы мама Мари могла занять достойное место в священных кущах памяти. Фотографии были передержаны и поблекли, а кое-где густые тени как будто скрывали нечто важное для Мари и Юнны. Но Хельга разъяснила все, что происходило с матерью Мари.
— Мари, открой страницу двадцать третью. Ты знала, что твоя мама в тысяча девятьсот четвертом году лучше всех в классе умела писать заглавные буквы чертежным шрифтом? Я вычитала это из годового отчета ее школы… А ты знала, что она была искусным снайпером? Страница двадцать девятая. Первый приз в Стокгольме в тысяча девятьсот восьмом и второй приз в Сундсвалле в тысяча девятьсот седьмом. А ты знала, что в тысяча девятьсот тринадцатом она оставила скаутов? И почему?
— Знаю, — ответила Мари, — перемены в их организации шли одна за другой, и она устала от всего этого.
— Нет, нет! Она не устала! Она оставила учительскую Мантию, дабы посвятить себя Искусству. Открой страницу сорок пятую…
— Подождите! — произнесла Юнна. — Я выйду на минутку покормить кошку. Не хотите ли кофе?
— Нет, спасибо! — ответила Хельга. — Это слишком важно!
Через некоторое время Мари, не выдержав, метнулась из дома.
— Ты слышала! — закричала она. — Священные кущи памяти! А ты знала, что у моей мамы были почти самые длинные волосы в Швеции в тысяча девятьсот восьмом году? От этих прядок под целлофаном я заболеваю, она не имеет на это права!
— Стоп! — воскликнула Юнна. — Знаешь, что я думаю: я думаю, ты должна попросить, чтоб тебе дали «почитать» эту книгу одной, для самой себя. Скажи это по-доброму, не злись… скажи, что это очень лично и важно для тебя, а потом уйди подальше на мыс, там она не увидит, читаешь ты или нет.
— Естественно, читаю! — воскликнула Мари. — Ведь я не могу оставить это так! И почему ты вообще вмешиваешься в такие дела?!
— Двое на одном острове в худшем случае могут ужиться, но куда хуже, если их трое. Мари, она не пытается украсть у тебя маму, поверь тому, что я говорю.
Мари ушла подальше на мыс с альбомом Хельги. Стояла прекрасная теплая погода, с моря дул легкий бриз.
Когда Юнна вошла в дом, Хельга уже распаковала свой багаж. Все рисунки и акварели, созданные мамой Мари в годы учебы, были выставлены в ряд вокруг стен.
— Ничего не говори! — сказала Хельга. — Это сюрприз. Подожди, пока придет Мари!
Ждали они долго.
В конце концов Юнна пошла и позвонила в большой колокол, которым пользовались лишь в случае беды или какого-либо происшествия. Мари прибежала, распахнула дверь и неподвижно застыла. Солнце сияло на красивых золоченых рамах. Хельга неотрывно глядела на Мари.
Мало-помалу Юнна высказалась, высказалась крайне осторожно:
— Твоя мама, пожалуй, была тогда еще очень молода.
— Да! — ответила Хельга. — Она была молода. Это слишком драгоценное наследие для того, чтобы распространять его.
Они сняли со стен свои зарисовки и повесили вместо них работы мамы Мари.
— Теперь нам, собственно говоря, следует выпить, — предложила Юнна. — Не правда ли, Мари?
— Да. Что-нибудь крепкое! Но у нас ничего нет.
И как раз в этот миг домик сотрясла долгая череда выстрелов. Одна из акварелей съехала на пол, а стекло треснуло.
— Это русские? — прошептала Хельга.
— Вполне возможно, — ответила Мари. — Тут до другого берега совсем недалеко… рукой подать…
Юнна прервала ее:
— Не злись… не надо… Хельга, это всего лишь военные учения. Не стоит беспокоиться! Может, нам выйти и посмотреть?
Хельга покачала головой, лицо ее побледнело.
— Это далеко на холме… — сказала Мари. — Она боится.
— Нечего делать такой довольный вид. Есть у нас еда для кошки, чтобы на неделю хватило?
— Нет, столько у нас нет. Но пока это будет продолжаться, кошка все равно ни к одной колюшке не прикоснется.
Тут снова зазвучали выстрелы.
— Так, так! — произнесла Мари. — Я знаю это наизусть: радио сообщает, что Вооруженные силы используют тяжелые артиллерийские орудия, зона опасности пятикилометровый сектор… предельная высота два километра… население предупреждается и так далее — и ей надо уехать завтра!
— Я знаю, знаю! — вскричала Юнна. — Это моя вина; мне нужно было раздобыть новые батарейки для радио, а я этого не сделала…
Маленькое буксирное суденышко с громадной мишенью, волочившейся за ним, медленно устремлялось к морю. Там, где снаряды падали в море, поднимались белые столбы воды.
— Они стреляют не целясь, — заметила Мари. — Посмотри, последний снаряд почти попал к ним на палубу. Им бы нужен буксирный канат подлиннее.
Мишень мало-помалу исчезла за мысом в море, теперь снаряды падали прямо над островом, слышно было, как они со свистом пролетают мимо, и все трое — Мари, Юнна и Хельга — всякий раз приседали; отказаться от этого было трудно.
— Ребячество, — произнесла Мари. — Думаю, они просто забавляются.
— Вовсе нет. Ты не понимаешь. Им ведь надо научиться стрелять, это важнее, чем все рыбаки и дачники, вместе взятые, которых угораздило скопиться вокруг. Это жесткое правило. Попросту говоря: Вооруженные силы существуют, чтобы нас защищать, и нам следует делать все, чтобы помогать им… Личный состав воинской части, когда у них учения, обычно составляет восемьсот человек. Это тебе о чем-то говорит?
— Ха-ха! — воскликнула Мари. — Мне это говорит о том, что девятьсот две гаги как раз сидят на яйцах!
И внезапно с той предельной ясностью, с какой случается все неожиданное, столб воды, очень высокий и очень белый, поднялся у самого берега, снаряд ударился о берег, и дождь каменных осколков взмыл, кружась над грядками с овощами. Они вошли в дом.
— А теперь послушайте меня, — сказала Юнна. — Мы должны воспринимать это правильно, так, как оно есть. Ребята чрезвычайно молоды и еще не научились целиться. Мишень движется за островом, хорошо; поэтому они стреляют над островом, но рассчитать расстояние вначале очень сложно. Это надо понимать.
Она отставила кофейные чашки в сторону и отодвинула альбом Хельги.