Поэтому письмо Хрусталева некое время использовалось в качестве закладки для одной из вышеперечисленных книг, а металлические штучки сами собой приспособились под чайные и прочие подставочки. Однако, чуть позже, когда чемоданы стали действительно собираться, письмо все-таки прочиталось.
"Милая Маргота, - писал Хрусталев, - я вынужден так нелепо просить прощения, в письме, не могу сделать сие лично, понимаешь ты, думаю, почему. Прости меня. Вовсе не для того, чтобы заслужить место в сердце твоем, но лишь из желания помочь тебе, хотя, в чем? как объяснить слепому человеку, что еще шаг, и в пропасть? Я не хочу тебя оскорбить сиим невозможнейшим сравнением, но мой разум вынуждает меня, вопреки моим чувствам, напомнить тебе о своем существовании, чувства не отважились бы на такое письмо. Моя беда, при огромных знаниях, я очень плохо разбираюсь в людях, как-нибудь, потом, при встрече, я расскажу тебе о "Черной Орхидее", о мессах, об энвольтациях, мы тогда совершенно серьезно хотели изменить наш убогий мирок. Но это все потом, видишь ли, год с небольшим назад, мой коллега по давешнему сатанизму, Кузьма, страшный чернушник, познакомил меня с одним достаточно забавным молодым человеком. Человек представился Якобом Турбинсом и был вежлив со мной и крайне обходителен. Правда, его речи и, в особенности, манера исчезать и появляться без всякой на то, очевидной, надобности, настроили меня на лад критический по отношении к оному Якобу. После, начал я задумываться, а не агент ли он? Как я был близок к истине! Однако, справедливости ради, отметить следует, что Якоб научил меня обращаться с Картами, дослал редкие книги, иные даже XVI века! Я совершенно искренне радовался настоящему другу, после смерти Андрея я впал в совершенно банальную депрессию. С какой горечью я осознал позже свою ошибку, я просто был нужен Якобу, так и не понял зачем, но ты появилась, и он стал следить за тобой, вернее, за твоим мечом, я подумал было, сейчас ты отдашь ему этот наибессмысленнейший меч, и все будет хорошо, очень хорошо. Но не зря же я называю себя магом! Я охранял тебя как мог, я молил Сашиэля! Умолял Камаэля, чтобы не оставили тебя. По сему, в посылке - тебе два охранных пантакля, они должны были быть изготовлены лично тобой, но я позволил себе сделать их сам, дабы не ввергать тебя в уныние каббалистики. Тот, который, с рукой, он из серебра и спасет тебя от Воды, я полагаю, некая опасность будет исходить именно от Воды. Другому пантаклю, он с крестом, оловянный, покровительствует Михаэль, этот пантакль прибавит тебе силы, поможет тебе в трудный час, оградив от Хаоса. По возможности, держи их при себе, носи их с собой. Будь осторожна и осмотрительна. За тобой следят, но пока чего-то боятся. Только не исчезай. Позвони мне. Ты, наверное, решила, что из ума я выжил. Прошу, поверь мне. Я не сумасшедший. А правду всю не могу написать, Они наверняка прочитают письмо и не раскрывая. Боюсь, не проснулась ли Ехидна?.."
Сколько-то минут Рита не могла понять: смеется ли над ней Илья или взаправду грядут беды разные... Получи такое письмо год назад, Рита бы бросилась к Хрусталеву за Великой магической помощью, увешалась бы этими штуками, читала бы денно и ночно заклинания, но сейчас...
"А, впрочем, я и бросилась." Вспомнила, как у Соломона выпрашивала телефон человека, хоть любым боком имеющего отношение к магии.
"Вот он заботится обо мне, бедненький..."
Набрала машинально хрусталевский телефон. В трубке, после двух длинных гудков, послышалось едкое пиликанье: определитель!
Рита нажала на рычаг. "Если его нету дома, то зачем ему знать, что я звонила? а если есть..."
Набрать номер вторично духу не хватило.
"Обойдется."
7.
Просто так.
Подсевший на измену, словно на иглу, - по веняку - елей многокубовый, распавшийся сожженным божеством сбежавшим из слепого дома на бой с несуществующим рассудком; их музыка - не узы - кандалы, когда их композитор спит - они бессмертны, бейби! В безверии безмерном моя смерть пусть служит им примером их измены...
Да, я не умел гордиться тем, что был, но все же я успел поверить в бога, который дорог тем, кто боль свою рассыпал по секрету всему свету, который им уже не сохранит их славной музыки хрустальные каменья, который катится ко всем чертям отсюда вместе с ними, с вами, со всем блудливым хламом их богов, о, бейби!
Глаза разбивши о засов часов, ведущих в бездну, я выдрал слезы словно струны из нутра тоскою изнуренного пустого инструмента, это странно: мне видеть изнутри, как ржавые и жалость, и любовь приобретают облик стали, бессмертно белой боли; но им довольно - я уже влюблен, чего же мне желать еще от бездны? достаточно, статичность этих снов меня достала, Астэ!
Подсевший на измену, точно на иглу, не изменивший своему бесчувствью, - я непричастен, я мишень, я сердцевина, но тот, кто слышит, будет лгать, что он ван Гог, а тот, кто знает, будет лгать, что он Магог, зачем им: будет больно?
Потом, - где боль моя?
Достаточно, довольно, - я упал на дно слепого пьедестала тоски, и зависти, и страха, я устал: статичность подлой доброты меня достала, бейби...
Смотри, я - колесованный урод на злом круговороте своих струн в природе. Кто разорвет мой круг, сорвет с чела их черно-белую корону, из бубенцов кто вырвет языки, кольцо из горла вырвет, кто умрет, кто сможет стать жестоким?
Самосожженый жалостью к себе, я жил из милости к закону; так что ж еще вам надо, я влюблен; смотрите: что за только сказка! Но тем больнее мне остаться одному - я не играл и проигрыш мой жалок и ничтожен.
Инъекцией подкожно - шутовство, как снотворное для снов на стол грядущий. Не плачь, я не сумел стать пищей для ума, о, я не смог стать даже нищим... Но небеса, как панацея от всех бед, смотри - былое циркулем зрачок бельмом очертит; что твердь им, коль им будет лучше, когда мой Бог, скучая скрутит свет в две радуги, в одно кольцо измены?!
Ни своевременный, ни даже - современный, но: я радуюсь, я куча крутизны, бесчувственный, нелепый и слепой, как подобает быть тому, кто видел только свет и пепел; о, бейби, сравнительный анализ крови зла и боли правды так прекрасен...
Мне повезло, что я бескровен, мне повезло, что ты бессмертна; по крайней мере, в этой лживой сказке, по крайней мере, в этом ржавом сердце, по крайней мере, в этом жженом блюзе, бейби!..
Они продолжат свой дурацкий разговор спустя три года, им будет скучно вспоминать язык злых откровений, они действительно достаточно бессмертны, умрет их сказка, а они останутся: без жалости, без веры.
А что? кому-то надо ведь сломать закон иллюзий, нарушить правила игры, не став бессмертным, сыграв по-настоящему, по вере, - по вене, пусть его вину тогда докажет ее время!
И вот, когда - на одну чашу космических весов ляжет равновесие, а вера - на другую, он посмеется и над вашей бездной, и над Богом... Я не откроюсь, не проснусь, я: пройду, я никого не встречу; а ветер бездны высушит вам слезы, и все пройдет; - без боли будет больно. Довольно, я влюблен, ну, что я мог еще себе позволить, ну - что я мог еще с собою сделать, ну чем еще я заслужил бы эту сказку? За что ж еще их простая смерть так лжива и прекрасна?
Прости меня, я слишком долго верил в эти сказки, слишком больно верил в свои сказки, Астэ...
* * *
"Где-то я уже слышала этот блюз," - подумала Рита.
Проснулась.
Трамвай, совершив полукруг по Лужской заставе, выехал вновь на набережные.
"Чуть не проспала свою. Зачем еду? Опять в 39-ом трамвае, опять с мечом, в гости к психу с картами. Только тогда зима кончалась..."
Начиналась - теперь. Ударили третьего дня первые заморозки, а вчера повалило снегами. А ранний снег, нелепый, робкий, даже еще и не снег, а только воспоминание о том, прошлогоднем снеге. Так, быть может, лишь в силу своей робости, он - набрасывается, накидывается на город, словно желая съесть его, поглотить без остатка, объять и дома и людей, он торопится как толстый мальчишка на взрослом банкете, крем так и брызжет из-под его липких пальцев, - сейчас скажут: домой! Надо успеть съесть, надо успеть.
Снег шепелявит, заикается, пытается петь с набитым ртом, глазки потупив, улыбается: нашкодил, так ведь - хочется. Толстого мальчишку уводят. Он успевает еще стащить пару пирожных и - в карман их, на потом, на память.
"Юра, Юра... - думалось Рите, - почему так: нет чьей-то одной смерти, есть, может быть, вся смерть, смерть вокруг меня."
Проехала остановку; вышла на конечной.
Через двор, через насыпь: "Только бы он дежурил..."
Снег укрывал аллеи. Там, в темноте, домик, там должен быть огонек.
"Нет огонька! может, спит?" Поднялась на крыльцо, скрипнуло крыльцо морозом деревянным, ночным. И - ни звука больше: тихо так.
- Соломон Борисович, откройте, прошу Вас! пожалуйста!
- нахлынул страх тишиной, покоем, безлюдием: никого нет.
А покойники?
Вы - есть.
"А я?"
Села на ступеньку перед дверью. Лаяла где-то собака. Холодно: метель. В темноте взлетела птица, проколыхались: ветка за веткой, ссыпался снег в кружевные корзины могил. "Почему - темно? ведь снег так сияет..." подумала Рита. Где-то там, там и там над гробницами горели лампадки... "Праздничные торты..."
Снег укрывал аллеи. Там, в темноте, домик, там должен быть огонек.
"Нет огонька! может, спит?" Поднялась на крыльцо, скрипнуло крыльцо морозом деревянным, ночным. И - ни звука больше: тихо так.
- Соломон Борисович, откройте, прошу Вас! пожалуйста!
- нахлынул страх тишиной, покоем, безлюдием: никого нет.
А покойники?
Вы - есть.
"А я?"
Села на ступеньку перед дверью. Лаяла где-то собака. Холодно: метель. В темноте взлетела птица, проколыхались: ветка за веткой, ссыпался снег в кружевные корзины могил. "Почему - темно? ведь снег так сияет..." подумала Рита. Где-то там, там и там над гробницами горели лампадки... "Праздничные торты..."
- примстилось Рите, - нежные, сладкие, все покойники пахнут сладко, они добрые и легкие, как "птичье молоко", только цвета земельного. Наоборотные торты! Белая пенная глазурь, розочки кружевные оград, а внутри - темнота. Свет во тьме...
"Надо ехать к Хрусталеву."
Одна, поздним вечером, на кладбище, нет, уже не боялась: снежно, светло так. Тропинки помнила; сквозь дыру в заборе выбралась на Липецкую, к остановке 39-ого трамвая: к Хрусталеву.
* * *
- Привет, ты чего такая?
- Какая?
- Взъерошенная.
- Ветер.
- Сильно метет? я из дома второй день не выбираюсь, как там? Ты проходи в комнату, я сейчас чаек поставлю.
- Угу.
- Кстати, десятый час, - дома по шапке не надают, нет? Что ж ты так поздно приехала?
- Ну, день немного сместился, часа на два... А Соломон Борисыч привет Вам передает.
- А, это хорошо. Ты чай с чем будешь? есть варенья разнообразные, а?
- Да я просто, я скоро пойду.
- Я не заметил, извини: меч-то с собой?
- Угу, вот, я в коридоре его...
- А что, на улице очень холодно?
- Да так, нормально.
- В смысле?
- Ну нормально.
- А ты?.. Тщаий готов! ты сахаревича будешь?
- Угу.
- Может пасьянсик для тебя разложим?
- Не, спасибо. Вкусный чай.
- А, это с травами, ты чево?
- Да я пойду, пожалуй.
- Погоди... я хотел тебе... м-м-м... понимаешь...
- Это уже без пятнадцати десять?
- Они немного спешат.
- Ну все равно уже. Как тут у Вас в коридоре - свет?..
- Вот. А меч оставишь?
- Зачем?
- Чтобы... чтобы потом забрать его.
- Знаете, давайте я просто завтра зайду? просто так.
- Слушай, ну зачем же все - "на Вы"?
- Угу, я потом звякну тебе.
- Как приедешь.
- Ладно, - пожала плечами, - пока.
- До завтра, - захлопнул за ней дверь.
8.
"Значит, никогда."
"Кто там?"
Рита ускорила шаг, обернулась: опять что ли, Хрусталев следит! Но был бы кто, - нет: испугал пустой переулок. Ссыпался снег с крыш, гулко хлопнул о крышу машины. Там, вдалеке, мелькнул облак.
- Рита, ты, - зашуршало, запричитало, - не ходи, не дыши, слушай...
- Кто здесь?
- Я, я, я же храню вас всех, глупые...
- Кто ты, что тебе надо от меня?!
- От тебе - ничего, ты - нужна.
- Не понимаю... кто ты?
Облак дохнул снегом, теплым, гнилым, завопило, заохало, душным запахло, прогорклым.
- Отпусти себя!..
Бежала по переулку, через подворотню, мимо детской площадки, "все, не могу больше, не могу...", бежала, а над ней парил облак, смеясь и взвывая, споткнулась и - кого-то поймал ее...
- Хрусталев!
- Уйди, я сам!
Хрусталев отбросил ее к стене. Облак взревел гортанным густым голосом, тяжелым, тугим.
Хрусталев взмахнул руками, высоким голосом крикнул что-то, в руках Хрусталева вспыхнула ослепительно Карта и - внезапно тело Хрусталева уменьшилось, а тень его - взлетела под крыши: "прочь!"
Шурале метнулось в сугробы, и снег там взорвался, и брызнули черные искры, и вздыбились мороки сизого терпкого дыма.
- Прочь! - крикнула тень под крышами.
- Моя, она моя... - вздохнули сугробы, рассыпаясь.
"Ну вот, вроде, пока все... надо теперь ей как-то все объяснить, успокоить..."
Все: успокоить!
Рухнул с высоты крыш Хрусталев в снег.
- Илья, милый!..
- Ты испугалась? Все нормально... Извини, я следил за тобой... Куда ты сейчас?.. вернемся ко мне?
Хрусталев тяжело дышал, очки его запотели, белесая челка закрыла лысый лоб.
"Он же замерзнет!"
Одет: кроссовки на босу ногу, пижамные штаны, легкий шарфик, распахнутая дубленка.
"Он замерз, а я - согрею его?"
- Пойдем отсюда, - Хрусталев взял ее за руку, улыбнулся, улыбка, правда, не получилась - холодно.
- Я никуда...
- Что? - Хрусталев чуть сильнее сжал ее пальцы.
- Я не пойду! пустите!! я...
- Постой погоди, я не совсем могу сейчас все рассказать, как-нибудь после, нет, ты не о том... послушай...
- Не надо...
- Я понял, ну да, конечно, я понимаю тебя, но - не могу тебя так просто сейчас отпустить... Ты знаешь, кто это был, нет? Я ведь и то еле догадываюсь; мне страшно за тебя, что-то с картами, я когда разложил, карусель какая-то получается, ничего не понимаю, ты представляешь? я ведь порвал ее, Ехидну поганую, порвал! так она опять - в колоду! как она вырвалась, через Белого, вероятно, это он, я подставил тебя, через Андрея, они зомбировали его! Карты подсунули мне, а я, как последний... Ведь сжечь Ехидну хотел, так не нашел спичек... Глупая, что делать?.. я же за тебя испугался, по-настоящему, действительно... ну и потом...
- Пустите.
- Что? - простите? ты... ты о чем? это ты должна...
- Вы что-то ведь меня с кем-то путаете; я домой пойду, я пойду, завтра, все завтра... спасибо Вам... пустите...
- Ах, да, конечно.
Пустил. Шагнул назад, снял очки, сжал пальцами виски.
Рита побежала. Путалась метель по ее ногами.
- Дура! - крикнул Хрусталев ей во след.
Но Рита смешно так бежала, пытаясь не упасть, и метель кидалась ей под ноги, лизала ноги ей, закручивалась в узлы и кольца, запутывалась в петли, пела, стенала, причмокивала, улица - не улица, мостик подвесной над бездною, упасть, ринуться ввысь, головою в снега спасительные; он смотрит, бедный, нелепый он смотрит; пробежать по раскачивающейся над снегами, в снегах улицей, пролепетать в метели, руками неловко взмахнуть и грохнуться в сугроб! Что там Хрусталев - неужели смеется?
Метнулась в темную арку, прислонилась к стене, переводя дыхание.
Но Хрусталев не смеялся, плакал: замерзал, холодные очки в руке сжимая и не чувствуя уже, как трещат они, ломаются; дужка упала в снег, осколки, чуть с кровью, - за ней.
- Я еще встречу, нет, вероятно - не здесь...
Бортовка легко соскользнула с меча, Рита улыбнулась: как просто вдруг пальцы сами нашли удобного положение на трубке рукояти, а головка мягко легла на запястье.
"Что это? память тела? Тогда, с левушкой, было не так, какое дело рубануть! а здесь... здесь..."
Шурале остановилось, словно острие эстока смутило его. Шурале удивленно загудело, зашуршало, всплеснуло нежными руками: и - грянул снежный буран, вскричало:
- Ты все равно - Рита, все равно, все равно...
Рита... чуть ступила назад, покачнулась, упала на колени, взмахнула мечом. Меч впился в снежный облак и невероятная словно стынь охватила тело, тельце; тельце готово было уже выронить меч, в - снег забыться, уснуть...
- Спи! тебя не возьмут, годы, столетия, серые танцы в кругах Москвы, спи, тайна - в тебе, только пепел и снег...
- Блядь! дура! врежь ему нахер! меч! да держи свой свой сраный эсток, я сейчас!.. - по переулку, над сугробами, к Рите бежал Турбинс.
Шурале попятилось.
- Ну, - быстро проговорил, подбежав, Турбинс, - меч давай.
- Не-э-э, - все еще стоя на коленях прошептала Рита,
- вы мне все так надоели...
- Давай сюда, - Турбинс схватил Риту за руку, рванул, Рита упала лицом в снег, - ну на кой он тебе? ты-то что с ним будешь делать? ну, будь умницей, отдай игрушку, отдай, сука! - пнул ногой в грудь, в живот, в лицо и еще, и еще...
Снег.
Снег серебряный или черный?
Тепло или холодно? Костяшки пальцев уперлись в стальную гарду, холодно. Темная, мягкая кровь ласковая залепетала, тепло. Теплее, теплее... Лучше - тепло когда, так ничего, так даже очень хорошо...
Ришечка.
Ты убита, милая... Я? где, когда? Тогда, тогда уже, тогда... Меч отдай, а? Да почему? Не надо... Мы убиты. А?
- Вот вцепилась, - выкручивая меч из холодных ритиных пальцев, бормотал Турбинс над холодеющим тельцем.
- Мертвую: верните! - верещало поземкой Шурале.
- Пшло вон, - огрызался Турбинс, - черт, вот ведь вцепилось! отрезать, что ли или оторвать?..
Но пала золотая тень на снега, на улочки, на Риту, на Шурале, на Турбинса, - вскочил, в темень подворотни бросился Турбинс, скрежетнул зубами: не выполнил, не успел...
Стенали, выли снега, успокаиваясь. Дома отступали, гасли окна, люди уходили во тьму. Раскрылся над Турбинсом телепортатор, поглотил Турбинса, исчез.
- Возьмите меч, Риту верните!
Но Михра не слышал.
- Доченька...
Пальцы разжались, и меч выскользнул из холодной руки, минула кровь, утихла метель, и Рита слово во сне - улыбнулась.
- Риту мертвую верните! - кричало, корчась в улочках Шурале.
Михра не слышал.
Он шел к морю, на руках его лежали девушка.
Львиный лик его исчезал, уступая лицу старика. Упала на плечи седина густых волос. Рассмеялся, как встарь...