«Silence! „Ruhig!“
Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.
Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имѣла унылый видъ. Закоптѣлый потолокъ и стѣны, окрашенныя въ зеленую сухую и мѣстами уже облупившуюся краску, заледенѣвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли сѣрый цвѣтъ. По стѣнамъ узенькія деревянныя скамьи.
Полторы сотни дыханій еще не успѣли нагрѣть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.
Я сидѣлъ въ уголку на скамьѣ, прижавшись къ стѣнѣ и уныло опустивъ голову. Это былъ мой первый вечеръ въ пансіонѣ. Мнѣ не хотѣлось бѣгать и рѣзвиться. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и только изо всѣхъ силъ удерживалъ то-и-дѣло подступавшія слезы. Въ головѣ моей былъ туманъ, и мнѣ казалось, что я не живу, и что все это — сонъ. Меня привезли въ пансіонъ утромъ, въ половинѣ девятаго, къ началу классовъ. Привезъ меня дядя. Въ зеленой пріемной онъ со мною простился, и обѣщалъ дня черезъ два навѣстить меня.
— Смотри, будь молодцомъ! — сказалъ онъ мнѣ на прощанье. — Докажи, что ты мужчина.
— Чего же мнѣ унывать! — воскликнулъ я храбрясь и дѣйствительно рѣшая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.
Дядя еще разъ поцѣловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:
— M… m… mon enfant, soyez sage!
Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспѣвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каѳедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каѳедрѣ, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.
— Silence! — взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.
Надзиратель встрепенулся, въ классѣ наступило глубокое молчаніе.
— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ! — сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.
— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.
Надзиратель развернулъ лежавшую на каѳедрѣ большую книгу.
Тиммерманъ указалъ мнѣ мое мѣсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мнѣ будутъ выданы всѣ нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: „Silence!“ — и, склонивъ голову на бокъ, съ развѣвавшейся гривкой, умчался изъ класса.
Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотѣлъ поближе разглядѣть новаго товарища.
Меня окружили, всѣ говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.
Но вотъ раздался звонокъ. Въ классъ вошелъ учитель, и надзираіель уступилъ ему свое мѣсто. Я, несмотря на одурь, взявшую меня отъ перваго пріема, сдѣланнаго мнѣ товарищами, невольно, не отрываясь, глядѣлъ на вошедшаго учителя.
Это былъ дѣйствительно странный человѣкъ. Я никогда не видалъ такихъ людей въ жизни, но не разъ видалъ ихъ на картинахъ или, вѣрнѣе, въ каррикатурахъ. Это былъ учитель нѣмецкаго языка, Фреймутъ, большой, жирный нѣмецъ, съ гладко выбритымъ честнымъ нѣмецкимъ лицомъ, съ круглыми очками и въ въ рыжеватомъ парикѣ. На немъ былъ надѣтъ коричневый старомодный фракъ со стальными пуговицами, клѣтчатый атласный жилетъ и блѣдно-голубоватые брюки въ обтяжку и со штрипками. Его красныя блестящія щеки подпирались туго-накрахмаленнымъ высочайшимъ воротничкомъ манишки. Шея была обвязана безконечнымъ галстукомъ. Весь костюмъ его, очевидно сшитый по меньшей мѣрѣ лѣтъ двадцать пять тому назадъ, былъ тщательно вычищенъ, но все же носилъ на себѣ явные слѣды всесокрушающаго времени.
Фреймутъ усѣлся за каѳедру, вынулъ изъ кармана круглую табакерку, осторожно открылъ ее, всадилъ себѣ въ обѣ ноздри по щепоткѣ табаку, потомъ вытеръ носъ старымъ фуляровымъ платкомъ и раскрылъ „журналъ“. Онъ остановился на новой фамиліи, обвелъ глазами всѣхъ учениковъ и протянулъ указательный палецъ по направленію ко мнѣ.
— Komm mal her! — строго произнесъ онъ.
Я ни живъ, ни мертвъ поднялся съ моего мѣста и подошелъ къ каѳедрѣ.
— Sprichst du deutsch:- останавливая на мнѣ холодный взглядъ своихъ маленькихъ глазъ, спросилъ онъ.
— Nein! — прошепталъ я.
— Aber du kannst doch wohl lesen?
— Ja, ich kann lesen! — опять прошепталъ я.
Фреймутъ подалъ маѣ книгу и указалъ толстымъ пальцемъ, украшеннымъ огромнымъ перстнемъ съ сердоликовой печаткой, на страницу. Такъ какъ я зналъ нѣмецкій языкъ довольно плохо, то прочелъ нѣсколько строкъ не бойко и не безъ ошибокъ.
— Sehr schlecht! — сказалъ Фреймутъ.- Gehe auf dein Platz.
Я поплелся на свое мѣсто. Учитель сталъ вызывать то одного, то другого. Мальчики отвѣчали довольно бойко, кромѣ одного, который совсѣмъ не зналъ урока. Фреймутъ молча поставилъ ему единицу. Мальчикъ началъ было упрашивать, но строгій учитель приказалъ ему молчать такимъ тономъ, что тотъ больше и не пикнулъ. Тогда Фреймутъ объявилъ ученикамъ, что онъ сейчасъ имъ будетъ разсказывать „eine sehr merkwürdige Geschichte“, а чтобы они внимательно слушали и къ слѣдующему разу каждый долженъ написать по нѣмецки то, что онъ имъ разскажетъ.
И медленнымъ голосомъ, по временамъ останавливаясь и нюхая табакъ, онъ повелъ свой разсказъ, въ которомъ я не понималъ почти ни слова.
„Боже мой! — съ отчаяніемъ думалось мнѣ. — Что я теперь сдѣлаю?! Они всѣ понимаютъ, имъ легко… а я даже не знаю, о чемъ такое онъ говорить!..“
Это было для меня такъ ужасно, и я почувствовалъ такую безнадежность, что готовъ былъ плакать. Отрывки мыслей безпорядочно мелькали въ головѣ моей; мнѣ то и дѣло вспоминалось все, только что покинутое мною. Вотъ мнѣ слышится будто голосъ матери. Вотъ видится бабушка, дѣти… И вдругъ все это обрывается и въ моихъ ушахъ звучать непонятныя фразы строгаго, каррикатурнаго учителя…
Наконецъ въ корридорѣ раздается звонокъ. Фреймутъ встаетъ и уходитъ. Снова шумъ въ классѣ, снова меня окружаютъ, я безсчетное число разъ долженъ повторять свое имя и фамилію. Является другой учитель. На этотъ разъ я нѣсколько оживаю — это Ивановъ.
Ивановъ неуклюже помѣстился на каѳедрѣ, то и дѣло прикрывая волосами свою шишку на лбу. Онъ развернулъ журналъ и, будто въ утомленіи, склонилъ голову. Такъ продолжалось двѣ, три минуты. Мальчики зашумѣли, пюпитры поднимались и опускались, на дальнихъ скамейкахъ завязалась даже драка.
Ивановъ поднялъ голсву, обвелъ классъ быстрымъ взглядомъ и тихо проговорилъ;
— Ну какъ-же вамъ не стыдно!.. не шалите… сидите смирно… мнѣ и такъ уже господинъ Тиммерманъ вчера замѣтилъ, что у меня всегда шумно въ классѣ…
— Мы не будемъ, Александръ Капитонычъ!.. — крикнуло нѣсколько дѣтскихъ голосовъ, и мгновенно воцарилась полнѣйшая тишина.
Ивановъ сталъ переводить глаза съ одного мальчика на другого. Наконецъ, его взглядъ остановился на мнѣ. Онъ едва замѣтно и ободрительно кивнулъ мнѣ головою, какъ старому знакомому, и затѣмъ приступилъ къ спрашиванію урока.
— Штуббендорфъ! — вызвалъ онъ.
Недалеко отъ меня поднялся со своего мѣста бѣленькій хорошенькій нѣмчикъ, немножко курносенькій, съ голубенькими какъ фіалка глазами.
— Вы знаете сегодня вашъ урокъ? — спросилъ Ивановъ,
— Знаю! — неувѣренно отвѣтилъ нѣмчикъ.
— Такъ разскажите!
Нѣмчикъ началъ что-то, очень путаясь, о персидскомъ царствѣ и о царѣ Кирѣ. Я слѣдилъ за нимъ и тотчасъ-же замѣтилъ, что сосѣди ему подсказываютъ по книжкѣ. Замѣтилъ это и Ивановъ.
— Опять подсказыванье! — грустнымъ тономъ проговорилъ онъ:- а еще обѣщали, что никогда не будете. Ну, можно-ли вамъ теперь вѣрить? Штуббендорфъ, пойдите сюда, къ каѳедрѣ!
— Александръ Капитоновичъ, простите! — сказали подсказывавшіе мальчики:- въ послѣдній разъ, это мы ошиблись, у васъ никогда не будемъ подсказывать…
— Что такое — у меня?! Вы ни у кого не должны подсказывать… вѣдь, я вамъ объяснялъ, что этимъ вы мало того, что обманываете учителя, но дѣлаете вредъ товарищу, большой вредъ, отучаете его отъ работы и ему, чѣмъ дальше, тѣмъ будетъ труднѣе…
— Да и вы тоже, — обратился онъ къ нѣмчику опять, — не знаете урока!
На фіалковыхъ глазахъ показались слезы.
— Что-же мнѣ дѣлать? — жалобно пропищалъ нѣмчикъ. — Вы посмотрите, Александръ Капитонычъ, въ журналѣ у меня по всѣмъ предметамъ „пять“ да „четыре“, а у васъ то „двойка“, то „дубъ“!.. всегда вы меня, всегда голодомъ морите!..
— Какъ голодомъ морю? — удивленно воскликнулъ Ивановъ:- какъ?!
— Какъ-же, вѣдь, за единицу почти вовсе безъ обѣда оставляютъ.
Ивановъ промычалъ себѣ что-то подъ носъ, чего инкто не разслышалъ.
— Такъ что-же мнѣ съ вами дѣлать? Не ставить-же пятерки, когда и разобрать невозможно, что вы тамъ такое бурчите! Неужели такъ ужъ трудно приготовить урокъ?!
— Ужасно, ужасно мнѣ трудно изъ исторіи! — еще жалобнѣе пропищалъ нѣмчикъ. — Учу, учу, и никакъ не могу запомнить!
Ивановъ пожалъ плачами.
Ивановъ пожалъ плачами.
— Ну, хоть въ слѣдующій-то разъ, постарайтесь запомнить, а теперь садитесь.
И нѣмчикъ, отчаянно слѣдившій за движеніемъ его правой руки, державшей перо, вдругъ весь такъ и вспыхнулъ, и радость изобразилась на его курносенькомъ личикѣ. Онъ убѣдился, что Ивановъ не поставилъ ему никакой отмѣтки.
— Алексѣевъ, отвѣчайте вы…
Поднялся рядомъ сидѣвшій со мною большой, лѣтъ четырнадцати мальчикъ, съ довольно красивымъ, но блѣднымъ лицомъ, хилый и вялый. Я уже съ нимъ познакомился и этотъ сосѣдъ казался мнѣ очень страннымъ, какимъ-то старикомъ.
Какъ-то онъ будетъ отвѣчать?!..
Алексѣевъ отвѣтилъ безъ запинки, не перемѣняя интонаціи.
— Слово въ слово, по книжкѣ, - съ неудовольствемъ замѣтилъ Ивановъ, — А, вѣдь, я вамъ не по книжкѣ разсказывалъ. Вы думаете — пятерка, а нѣтъ — четверка, да еще и съ минусомъ. Я васъ не зубрить учу, а знать и разсказывать. А вы, вотъ, сегодня вызубрили, а завтра все какъ есть и позабудете!..
Алексѣевъ сѣлъ на свое мѣсто, потянулся, зѣвнулъ, съѣжился и сталъ не мигая смотрѣть въ одну точку.
„Старикъ, совсѣмъ, совсѣмъ, старикъ!“ — подумалъ я про него.
Ивановъ спросилъ еще нѣсколько учениковъ, а потомъ сталъ разсказывать къ слѣдующему уроку. Все, что онъ разсказывалъ мнѣ было давно извѣстно. Я уже прошелъ всю древнюю исторію и началъ среднюю. А все-же я съ большимъ удовольствіемъ слушалъ Иванова, — такъ онъ хорошо и живо разсказывалъ.
Но раздался звонокъ и черезъ нѣсколько минутъ на каѳедрѣ очутился самъ Тиммерманъ. Онъ давалъ уроки латинскаго языка во второмъ классѣ.
Я могъ въ теченіе этого часа предаваться своимъ наблюденіямъ и впечатлѣніямъ. Я зналъ, что Тиммерманъ будетъ заниматься со мною отдѣльно латинскимъ языкомъ, пока я не нагоню товарищей.
Послѣ этого урока появился нѣмецъ надзиратель. Мальчики выстроились парами и двинулись внизъ въ столовую обѣдать. Я шелъ въ парѣ съ Алексѣевымъ и снова изумился его старости. Онъ такъ медленно передвигалъ ноги.
— Развѣ у васъ болятъ ноги? — не утерпѣвъ, спросилъ я.
— Да, болятъ! — равнодушно отвѣтилъ Алексѣевъ. — У меня все болитъ.
Я взглянулъ на его блѣдное, пухлое лицо и почувствовалъ къ нему большую жалость. Но вотъ мы въ столовой. Длинная съ низенькимъ потолкомъ комната, заставленная въ три ряда узенькими, соединенными одинъ съ другимъ столами. Пансіонеры шумно размѣщаются на скамьяхъ.
— Silence! — пронзительно кричитъ Тиммерманъ, проносясь по столовой и быстро изчезая.
По концамъ столовъ разсаживаются надзиратели. Два грязныхъ лакея разносятъ тарелки съ супомъ.
Я очень проголодался, но съ изумленіемъ смотрѣлъ вокругъ себя и на-столъ передъ собою. Я никогда не могъ себѣ представить, что буду сидѣть за такимъ столомъ и такъ обѣдать. Грязная, толстая, дырявая скатерть, такія же салфетки. Передо мною въ толстой сѣроватой тарелкѣ супъ. Я попробовалъ и тотчасъ же оставилъ ложку, — такъ этотъ супъ былъ невкусенъ. Вслѣдъ за супомъ подали намъ по куску жесткой говядины, облитой какимъ-то желтоватымъ, вязкимъ и дурно пахнувшимъ соусомъ. Я понюхалъ, меня даже стало почти тошнить. Я не притронулся къ тарелкѣ и ждалъ, что будетъ дальше. А дальше былъ розоватаго цвѣта кисель съ двумя черносливинами. Я вздохнулъ и сталъ ѣсть лежавшій передо мною кусокъ чернаго хлѣба.
— Вотъ уже вторую недѣлю хлѣбъ мышами пахнетъ! — замѣтилъ кто-то изъ учениковъ, и кусокъ выпалъ у меня изъ рукъ, и я понялъ, что хлѣбъ дѣйствительно пахнетъ мышами, хотя и не зналъ до сихъ поръ мышинаго запаха.
— Развѣ тутъ всегда такой обѣдъ? — робко спросилъ я своего сосѣда, Алексѣева.
— Всегда, а то какъ же? Впрочемъ, нѣтъ, не всегда, бываетъ гораздо хуже. Какъ-то недавно въ мискѣ со щами нашли цѣлую мышь. Въ этомъ домѣ мышей страхъ сколько, такъ Потемкинъ, изъ большого класса, вонъ видите, — тотъ, стриженный, который кричитъ, — онъ взялъ эту мышь за хвостъ и прямо въ лицо бросилъ экономкѣ… Такая исторія была!.. А бы что же… вы совсѣмъ, не обѣдали… вѣдь, голодны будете?
— Я не могу ѣсть такого обѣда! — грустно сказалъ я.
— Другого нѣтъ, а ѣсть, вѣдь, надо! — серьезно замѣтилъ Алексѣевъ. — Вотъ надзиратели, смотрите, вѣдь, совсѣмъ другое имъ подаютъ… другія кушанья… видѣли, а послѣ обѣда кофе… смотрите!
— Зачѣмъ же это такъ? — недоумѣвалъ я.
Алексѣевъ только пожалъ плечами и зѣвнулъ.
„Что-же я буду ѣсть“? — подумалъ было я, но тотчасъ-же эта мысль исчезла.
Мнѣ живо, живо такъ представились наши завтраки и обѣды. Еще вчера я сидѣлъ за столомъ, покрытымъ чистой скатертью. Мнѣ представлялись вкусныя кушанья, всякія сласти. И снова показалось мнѣ, что это сонъ, этотъ клейкій соусъ, этотъ хлѣбъ, пахнущій мышами, этотъ ужасный разсказъ Алексѣева… Но сонъ все продолжался.
Мальчики выходили изъ столовой опять парами въ рекреаціонную залу. Когда они проходили корридоромъ, ко мнѣ подошелъ Карпычъ, тотъ самый лакей, съ веселымъ и въ то же время заспаннымъ лицомъ, который снималъ съ насъ шубы, когда мы съ матерью въ первый разъ пріѣхали въ пансіонъ, онъ подошелъ и шепнулъ мнѣ.
— Господинъ Веригинъ, пожалуйте, васъ спрашиваютъ.
— Гдѣ? Кто? — весь вспыхнувъ, крикнулъ я.
— На верхъ пожалуйте, въ свой дортуаръ, я проведу васъ.
Въ дортуарѣ стояла Дарья, хохлушка, довѣренная горничная моей матери, бывшая въ числѣ людей, подаренныхъ дѣдомъ моему отцу. Я такъ и кинулся ей на шею, цѣлуя ея некрасивое, но доброе лицо и обливая его вдругъ хлынувшими слезами. Дарья цѣловала мнѣ руки и изумленно спрашивала:
— Баринъ, голубчикъ, Ганечка, чего такъ, чего?! не плачьте!
Но я плакалъ все больше и больше и не могъ ничего выговорить. Дарья сѣла на стулъ, посадила меня къ себѣ на колѣни и стала меня гладить по головѣ.
— Да что такое, развѣ здѣсь худо?! Обидѣлъ васъ кто, золотой мой?! — повторяла она со своимъ малороссійскимъ выговоромъ.
— Худо, Дарья! — наконецъ, сквозь рыданія произнесъ я.
Но въ эту минуту влетѣлъ Тиммерманъ. Онъ покосился на Дарью.
— М… m… mon enfant, vous pleurez? Это не надо… нужно быть благоразумнымъ, вы уже не маленькій…
И на ломаномъ русскомъ языкѣ онъ спросилъ Дарью:
— Вы привезли весши? Карашо, я сейчасъ скажу моей женѣ…
Онъ исчезъ и, прежде чѣмъ мы съ Дарьей могли опомниться, въ комнату вошла маленькая, худенькая, съ прилизанными волосами, съ круглыми сѣрыми глазами, въ простенькомъ черномъ шерстяномъ платьѣ пожилая женщина. Она протянула мнѣ руку и сейчасъ-же стала спрашивать Дарью, что именно она привезла.
Дарья указала на большой ящикъ и два узла, а затѣмъ все это принялась развязывать. Madame Тиммерманъ вынула изъ кармана маленькую записную книжку, лизнула карандашикъ и принялась записывать.
— Бѣлья слишкомъ даже много и оно черезчуръ хорошо! — замѣтила она.
— У насъ оны иного не носятъ, сударыня! — съ достоинствомъ отвѣчала Дарья. — А вотъ ихъ одежда-съ… сапожки…
— Что же въ этомъ узлѣ?
— Это, сударыня, съѣстное, сласти.
Madame Тиммерманъ поморщилась, но ничего не сказала.
Осмотрѣвъ все, она спросила Дарью:
— А серебро вы привезли?
— Какъ-же… какъ же-съ, вотъ ихъ приборчикъ!
Она подала ножъ, вилку и три серебряныя ложки: большую, среднюю и маленькую. Madame Тиммерманъ пристально взглянула на все это, потомъ взяла и уже не выпускала изъ рукъ.
Таковъ былъ обычай въ пансіонѣ: каждый пансіонеръ долженъ былъ доставить свой приборъ, причемъ ложки обязательно были серебряныя. Конечно, мальчики никогда не видали этого прибора и ѣли всегда изъ общихъ, накладного серебра и отъ старости превратившихся совсѣмъ почти въ мѣдныя, ложекъ. Одна madame Тиммерманъ знала дальнѣйшую судьбу серебряныхъ приборовъ.
— Которая-же будетъ ихняя кроватка? — спросила Дарья.
— Вотъ эта!
— Ужъ позвольте, сударыня, я имъ приготовлю.
— Хорошо!
Дарья стала приготавливать мнѣ постель, неодобрительно похлопывая по жесткому пансіонскому тюфяку, за который была моей матерью выплачена изрядная сумма.
Madame Тиммерманъ не уходила.
— Это еще что? — вдругъ спросила она, замѣтивъ довольно большой, прикрытый замшевымъ чехломъ ящикъ.
— А это сундучекъ ихній, съ ихними вещицами. Вотъ тутъ возлѣ кровати мы его и поставимъ. Комодика только я что-то не вижу! Куда-же мы бѣлье да платье сложимъ?
— Объ этомъ не безпокойтесь! — сказала madame Тиммерманъ:- я сама буду выдавать и бѣлье и платье.
— Да тутъ-бы возлѣ кровати комодикъ и поставить, мѣста довольно, а коли нѣтъ у васъ свободнаго комодика, такъ може барыня прикажутъ, я изъ дома привезу.
— Нѣтъ, этого не надо! — подумавши объявила madame Тиммерманъ:- у него должно быть все какъ у другихъ… Vous êtes un peu gâté, mon petit ami! — обратилась она ко мнѣ.
Я при этомъ только покраснѣлъ и опустилъ глаза.
Madame Тиммерманъ не ушла до тѣхъ поръ, пока издалека не послышался звонокъ. Тогда она сказала, что я долженъ идти въ классъ. Я вздрогнулъ.