Но у Гурня собственный взгляд. Он никогда не старался примкнуть к большинству. Не курил, только чтобы показаться взрослым. Не осуждал Машу лишь потому, что другие ее осуждали. Демонстративно сел за одну парту.
И когда родители взяли Машу из школы, потому что ей трудно было заниматься по стандартной программе, одному только Гурию открыла она тайну своих успехов и неудач. А позже, когда оказалось, что опыт удачен, безвреден и нужна целая школа для вариантов, Маша тотчас известила Гурия. И он был принят.
Отец и мать возражали, но Гурий настоял на своем…
Второй этап: школа варитантов. Здесь выращивают в человеке конкретный талант. Как это делают?
Тоже надо обдумать.
Есть два способа совершенствования организма. Назовем их гимнастический и гастрономический.
Гимнастический избирателен: в плавании работают такие-то мускулы, в прыжке — такие-то, в боксе — совсем другие. Боксер упражняется со скакалкой, борец с тяжелым мешком, конькобежец на велосипеде. Упражняют самые нужные мускулы.
Гастрономический применяется в столовых. Вот тебе, едок, котлеты, жуй и глотай. Организм сам разберется, какие ферменты пускать в ход, как и что переваривать, а что не переваривать.
Профессионалы применяют оба способа. Художники — гимнастический: натюрморты, натура, эскизы, этюды, наброски, выезды на природу, уголь, гуашь, акварель… Для писателя же главное — жить полнокровной жизнью. А уж как удалось отобразить эту жизнь на бумаге, оценит читатель… Чисто гастрономический способ.
Думается, что и школа варитантов пойдет по этому же пути. Уважаемый мозг, тебе дана резервная мощность, дана задача, сам решай, какие отделы снабжать кровью, куда направлять подкрепления. И мозг разберется. Не было способности — она появится, разовьется, укрепится, придет умение, возникнут новые интересы. Неважное прежде станет насущным и увлекательным.
Говорилось уже, что мальчиком Гурий любил рисовать. Большого таланта не было, но склонности намечались. Во всяком случае, Гурий видел мир как художник, видел в кроне дерева десятки оттенков — Красноватых, буроватых, желтоватых, синеватых, лиловых в тени, почти черных… На чистом снегу смаковал синие, сиреневые и желтые блики. И на прогулках каждый пень и каждую лужицу хотелось ему перенести на холст — не для коллекции, а потому, что, только прорисовывая, разглядываешь как следует каждый листик, каждую веточку, каждую трещину коры, а все они достойны любования.
Но вот окончена школа варитантов, и в Гурии просыпается математик. Не формы видит он, а формулы; вместо цветных пятен — кривые линии на координатной сетке. Увлекательная взаимосвязь величин открывается ему: каждому уравнению соответствует кривая, каждой кривой — уравнение. Реальный мир уходит на задний план. Гурий рассчитывает орбиты астероидов, но нет в голове мрачных скал, висящих на звездном фоне. Любой вопрос переводит он на язык производных и интегралов. В этом очищенном мире Гурий чувствует себя шахматистом за шахматной доской. Условия даны, фигуры расставлены: требуется найти правильный ход. Желательно, чтобы решение было простым и красивым — неожиданным, новым, эффектным. Как выигрыш с жертвой ферзя. И у математика Гурия это всегда получается.
На втором этапе ваританты становятся инженера и. Математические точки приобретают объем, превращаются в массивные глыбы, которые надо вести по расчетным кривым, подгонять и притормаживать, поворачивая так и этак, обрабатывать лучами и взрывами… Предметы снова становятся зримыми… но не такими, какими видел их мальчик Гурий, любитель карандаша и кисточки. Инженер Гурий с удовольствием думает о кубических метрах и километрах, ощущает их плотность и массу. У него инженерное чутье, он без вычислений находит удачные решения: как и где подтолкнуть, чтобы разом перевернуть и уложить на место подлетающую гору. Красивые решения: остроумные и неожиданные не решения — изобретения настоящие… Технические открытия.
Да, радостно быть талантливым. И сменная талантливость утвердилась, оправдала себя на практике, потребовалось массовое обучение. Ваританты первого призыва становятся наставниками, инструкторами, педагогами. И конечно же, тоже талантливыми
Третий этап. Гурий — педагог, инженер душ человеческих. И этот новый Гурий снова мыслит конкретно. Он интуитивно понимает, кто из его учеников на что будет способен, какие склонности надо развить, какие шероховатости убрать, как сгладить острые углы, как подогнать людей друг к другу, чтобы не толпа была, а коллектив. Скульпторы так ощущают мраморную глыбу. Для посторонних — бесформенный камень, а для ваятеля очертания фигуры. Здесь надо отсечь, здесь сгладить, тогда прост пит наружу скрытая в камне красота…
Приятно ваять красивые души… и душам приятно становиться красивыми. Радостно принимать благодарность оперившихся, сознавать, что делаешь благородное дело и делаешь его хорошо.
В чутком, с полуслова все понимающем педагоге и нашла Люба то, что не хватало ей в жизни.
Итак, мне предстоит описать счастливого человека. Великолепный математик, великолепный инженер, великолепный учитель. Везде удачи, все достается легко. Материал покоряется, даются красивые решения, лепятся добрые души. Что еще? Чего мне не хватает? Мне, автору?
Изюминка
Изюминки не хватает мне. Фантастической. Предстоит описывать талантливого математика, инженера, учителя. Но есть такие люди и сейчас, только живут они в разных телах. Я объединяю их в биографии Гурия, но мог бы и разделить ее на три рассказа, на серию рассказов о счастливых, талантливых людях. Что же дало сложение? Неужели количество не перешло в качество?
Какое же новое качество может родиться в мозгу?
Давайте подумаем. И для разбега начнем с нуля.
У человека две сигнальные системы: образная и словесная, или, по Павлову, «первая» и «вторая». Но до первой была у живого и более примитивная система автоматических ответов на раздражения. Подсолнечник не видит солнца, но к свету поворачивается. Паук не видит муху, он опутывает нечто трепещущее, трясущее паутину. Муху или ножки камертона пауку безразлично.
Только у высших животных звуки, запахи, краски сливаются в образ мухи, солнца или, допустим, льва…
Обобщение раздражений и есть первая сигнальная система.
А вторая — обобщение образов в слова: муха — двукрылое — насекомое — животное — живое…
Первая сигнальная — обобщение, вторая — обобщение, по логике вещей и третья должна быть обобщением
Может быть, у наших варитантов, у Гурия в частности, родится в мозгу этакий клубок ассоциаций. Так и представляю себе спутанные нитки, переливчатые, звучащие, ароматные, как-то влияющие друг на друга. А в результате вывод: «Ваша идея дурно пахнет» или: «Диссонанс, так и режет глаз».
Не исключено, что такие фразы — это символы будущих ощущений.
— Понравилась тебе книга? — спросят Гурия.
— Блеклая она какая-то.
— Стоит ли строить поселок?
— Пунктир… определится не скоро.
— Валентин объяснился в любви Верочке. Она так счастлива.
— Мутный союз получается.
— Что это значит? Объясни, пожалуйста.
— Я так вижу. Он пронзительно-желтый. А Верочка бледно-голубая. Вместе получаете» что-то мутное грязноватое.
Гурий увидит в будущем гораздо больше, чем обычные люди. Но именно это видение и разлучит его с Любой. Ведь к сочувствующему, не к трезво расчетливому тянулась она душой.
И, подобно Маше, придет Гурий к своим учителям, умоляя сделать его обычным человеком. Но, увы, он обречен быть выдающимся. И придется ему написать правдивую книгу о переживаниях варитантов. Ведь он же когда-то мечтал стать журналистом. А такая книга нужна для поступающих в школу, они должны знать, на что идут.
Вот он и пишет:
«Та странная девочка появилась у нас в середине учебного года. Помню бледное пятно ее лица, возникшее на фоне крашенной суриком двери, жиденькие косы вокруг головы, настороженный взгляд. Классная руководительница подпирала ее сзади, как бы вдавливала в класс своей пышной грудью. Девочки вздернули носики — не соперница! Мальчики кисло поморщились — некрасивая! Кажется, я ничего не подумал. Или подумал что никакая, бескрасочная. Мне даже не захотелось сделать ее портрет. Ничего не было примечательного в ее внешности, да и странного не было…»
Так начнет Гурий, с прихода Маши в школу. Остальное я должен написать за него…
Или уже не должен? Может быть, читатели сами напрягут свою первую сигнальную систему и вообразят космический бильярд, школу талантов, Гурия, девушку Машу, девушку Любу… И даже голубенькую Верочку с ее пронзительно-желтым женихом.
А может быть, у кого-нибудь и третья сигнальная возникнет в голове. Тогда вы сами расскажете, как выглядит мир в ее цветисто-ароматном клубке.
Или уже не должен? Может быть, читатели сами напрягут свою первую сигнальную систему и вообразят космический бильярд, школу талантов, Гурия, девушку Машу, девушку Любу… И даже голубенькую Верочку с ее пронзительно-желтым женихом.
А может быть, у кого-нибудь и третья сигнальная возникнет в голове. Тогда вы сами расскажете, как выглядит мир в ее цветисто-ароматном клубке.
Александр Казанцев
ТМ 1981 № 12«Уважаемая редакция! В конце апреля — начале мая с. г. в нашем городе Свердловске состоялось вручение премии «Аэлита» — премии журнала «Уральский следопыт», а также Союза писателей РСФСР, первой, кстати, премии в СССР по фантастике. Ее обладателями стали А. Каэанцев и братья Стругацкие, Думаю, этот факт вам известен или вас заинтересует…»
Из письма студента Н. Белозерова, г. Свердловск.Думается, небезынтересно будет узнать о новой премии и нашим читателям. В честности, старейший советский писатель-фантаст Александр Петрович КАЗАНЦЕВ был награжден в связи с юбилеем — в этом году ему исполнилось 75 пет.
Судьба открыла перед ним три дороги, и он с честью прошел по каждой из них: от инженере до директора института, от рядового до полковника, от шахматиста-любителя до известного мастера по композиции. А четвертый путь ему пришлось прокладывать самому, и он отлично справился с ролью первопроходца. Ведь именно по ЛУННОЙ ДОРОГЕ и АРКТИЧЕСКОМУ МОСТУ приходит теперь читатель на ПЫЛАЮЩИЙ ОСТРОВ фантастики. Мы от всей души поздравляем Александра Петровича и желаем ему творческого долголетия. Уверены, что к нам присоединятся все многочисленные поклонники научной фантастики в Советском Союзе.
Рассказ «Подвиг зрелости» Александр Петрович написал специально для нашего конкурса. Он считает его своим самым лучшим коротким произведением.
ПОДВИГ ЗРЕЛОСТИ
В таинственный мир бескрайних вод, в беспредельный простор разгула стихий, к землям, овеянным сказками и легендами, к островам, огражденным оскалом рифов, в мир неведомых сил, подстерегающих тех, кто появится здесь, упорно стремился дерзкий человек.
В лютый шторм на тридцатый день плавания Христофор Колумб, хмурясь и прихрамывая, вышел из адмиральской каюты, чтобы подняться на мостик. Трап проваливался под его ногами. Каравелла взлетала и падала, а ее движения повторяла в разрывах туч ущербная луна, похожая на прыгающий в небе смятый мяч. «Санта Мария» кренилась на сорок пять градусов. Волны прокатывались через тольду, нижний ярус между передней и задней судовыми надстройками, смывая за борт запасные блоки и канаты. Лишь прославленная остойчивость судна не давала ему перевернуться.
Колумб, упрямо расставив ноги в ботфортах, словно врос ими в палубу. Его преданный паж де Сельедо, хрупкий, но ловкий, стоял подле обожаемого адмирала, готовый выполнить любое его поручение. Неистовый ветер рвал с его головы нарядную шляпу с перьями, больно стягивал под подбородком шнурок и свирепо бросал в женственное лицо свинцовые брызги, слетавшие с пенных гребней.
А до начала шторма все в точности соответствовало дневнику настоящего плавания Христофора Колумба. Правда, моряки не испытали священного трепета при виде зеленых морских просторов, покрытых как бы речной травой с ползающими по стеблям ракообразными (водоросли саргассы, давшие имя Саргассова моря этой части Атлантики). Но зато потом жуткое чувство охватило добровольных спутников Колумба. Отчаянные смельчаки готовы были от безотчетного ужаса броситься за борт, но тот же парализующий страх сковал их движения. И они стояли с выпученными, вылезшими из орбит глазами и вздыбленными, словно наэлектризованными, волосами…
Спас положение паж адмирала. Он сбежал по трапу на нижний ярус, сумев увлечь за собой и «маэстро» корабля (шкипера), силача-великана Хуана де ла Коста, и «пилота» (штурмана) темнокожую Паралесо Ниньо, быструю и гибкую, чье прозвище Крошка так подходило к ней.
Все трое на глазах адмирала и потрясенной команды пустились на тольде в пляс.
Сто тысяч дьяволов и одна ведьма! Вот это был танец! В прежние времена ему позавидовали бы черные бесовки африканских джунглей, краснокожие воины у победного костра, исполнительницы танца живота с тихоокеанских островов и исступленные фанатики шествия шахсей-вахсей, мусульмане-шииты. Всем им было бы далеко до грузно притопывающего гиганта и порхающих вокруг него теней, одна из которых казалась воплощением легкости и изящества, другая — знойного порыва и движения.
Христофор Колумб и сам примкнул бы к танцующим, если бы не нога, поврежденная при восхождении в Альпах.
Кроме Колумба, никто не знал, что уши пляшущих заткнуты смолой и сами они повинуются лишь движениям темной руки Ниньо, бьющей в бубен.
Остальные моряки, увлеченные этим заразительным танцем, начинали непроизвольно двигаться в такт бубну, постепенно пробуждаясь от кошмара. В древности танец тарантелла спасал от ядовитых укусов, ускоряя ток крови; теперь, победив ужас, он уберег команду от участи многих экипажей, покинувших в Бермудском треугольнике свои корабли.
Христофор Колумб повелел всем заткнуть уши смолой. И только тогда паника, вызванная запредельными, действующими на психику звуками далекой бури (пять, шесть герц!), улеглась.
Потом пришел шторм. Закрученный над океаном исполинский вихрь, в центре которого стояла обманчивая тишина, пронизанная неслышными, но губительными инфразвуками, сдвинулся и задел своим «ободом» флотилию Колумба. Несущийся с непостижимой скоростью воздушный поток раскидал каравеллы. Им предстояло теперь в одиночку сражаться со взбесившимися стихиями.
Рвались стародавние треугольные паруса. Вздымались перед бушпритом мраморные горы с пенными гребнями, касающимися черных туч. Гул, скрежет, грохот, казалось, разламывали черепа. Шансы на спасение каравелл были ничтожны, Колумб понимал это. Его товарищам и ему самому предстояло показать черты характера, достойные «подвига зрелости».
Повиснув на вантах над ревущими волнами, юные моряки убирали паруса.
Великой традицией молодежи XXV века стало знаменовать вступление в жизнь «подвигом зрелости». Его совершали и в полетах к другим планетам, и на пути к неприступным вершинам, и в лыжных походах к полюсам, и на Великих Стройках Тысячелетня. «Подвигом зрелости» считалось и повторение славных деяний предков. И потому спустя тысячу лет после открытия Америки горстка смельчаков взялась повторить плавание Христофора Колумба. На таких же утлых суденышках, без всяких средств связи, полагаясь лишь на собственное мужество. Примером для них служили знаменитые походы ученого-романтика XX века Тура Хейердала и его товарищей, покоривших на плоту и тростниковых лодках Тихий, Атлантический и Индийский океаны.
Молодые энтузиасты тоже были романтиками и, ступив на борт сделанных по древнему образцу «Санта Марин», «Пинты» и «Ниньо», приняли исторические имена открывателей Нового Света.
Так, невозмутимый болгарин Христо Колев стал Христофором Колумбом, а прелестная полька, восемнадцатилетняя Ванда Сельедская, — пажом де Сельедо. Их друг по альпинизму, добродушный увалень с Балатона Иштван Коча превратился в «маэстро» корабля Хуана де ла Коса. «Пилотом» же «Санта Марии» стала готовая следовать за венгром хоть в пучину морскую шестнадцатилетняя, огненная по характеру кубинка Нинетта Перелонья, тонкая и гибкая, как тростинка сахарных плантаций, решившаяся приплыть на каравелле вместе с другом на Кубу, к родителям. В списках экипажа она значилась под именем Паралесо Ниньо, младшего брата капитана самой маленькой из каравелл.
Многие из добровольцев откликнулись на призыв Всеевропейского союза коммунистической молодежи повторить открытие Америки и отправились вместе со своим Колумбом, наэлектризованные «страшными рассказами» о Бермудском треугольнике, который предстояло пересечь каравеллам. Веками исследовались эти места, но оставалась неизвестной причина исчезновения здесь кораблей и самолетов, терявших ориентацию и радиосвязь. И невозможно было опровергнуть антинаучную гипотезу о существовании якобы в здешних водах «базы инопланетян», способных переводить самолеты и корабли в некое высшее измерение, откуда они порой возвращались с часами, отставшими на десятки минут, а чаще не возвращались совсем