Много лет прошло с тех пор, как я пускался последней раз в галоп, и, сказать по правде, я бы не возражал попробовать еще разок. В нем есть вce же что-то энергично-воодушевляющее.
Помню, как я увидел первый aвтомобиль. Как почти все мы, я принял его за смертное неукорененное существо какого-то нового для меня вида. Я был немного удивлен, так как думал, что за сто тридцать два года своей жизни изучил всю местную фауну. Новое всегда волнует просто потому, что оно новое, и я с вниманием следил за этим существом. Я приблизился к нему довольно быстро, прежде я сказал бы рысцой, но аллюр был другой, соответствующий непривлекательному виду этого создания, — неудобный, скачущий, рваный. Но уже через две минуты, раньше чем я вырос на фут, я уже знал, что это не смертное существо — укорененное, неукорененное или какое-либо еще. Оно было сделано людьми, как и повозки, в которые впрягали лошадей. Я, признаться, подумал, что оно сделано настолько плохо, что, перевалив через холм на западе, больше уже не вернется, и я от души надеялся на это, потому что мне не доставили никакого удовольствия эти дергающиеся скачки. Но оно стало ходить по расписанию, которого в силу обстоятельств пришлось придерживаться и мне. Каждый день в четыре часа мне приходилось приближаться к нему, когда оно, дергаясь и трясясь, появлялось с запада, расти, зависать над ним и снова уменьшаться. А в пять мне снова приходилось возвращаться с востока заячьими подскоками — совсем несолидно для моих шестидесяти футов, — раскачиваясь во все стороны до тех пор, пока мне наконец не удавалось избавиться от этого маленького противного монстра, расслабиться и подставить ветви дуновениям вечернего ветерка.
Их всегда было двое в машине: молодой мужчина за рулем и недовольная пожилая женщина, закутанная в меха, на заднем сиденье. Может быть, они и говорили друг с другом, но я никогда не слышал ни слова. Я был свидетелем многих бесед на дороге в те дни, но ни одна из них не была рождена в этой машине. Верх ее был открыт, но она производила столько шума, что перекрывала все голоса, даже песенку остановившегося у меня в тот год воробья. Шум был почти так же отвратителен, как тряска.
Я принадлежу семье с твердыми принципами, обладающей высоким чувством собственного достоинства. У нас, вязов, есть девиз: «Ломаюсь, но не гнусь», и я всегда старался придерживаться его. Когда простая механическая поделка заставляла меня прыгать и трястись, — здесь, понимаете, была затронута не моя личная гордость, а фамильная честь.
Яблони во фруктовом саду, что у подножия холма, по-видимому, не возражали; впрочем, покорство было в их природе. За столетия их гены были изменены людьми. К тому же у них преобладало стадное чувство — ни одно садовое дерево не может иметь по-настоящему собственного мнения.
Я держал свое мнение при себе.
И был очень доволен, когда автомобиль прекратил совершать набеги на нас. Целый месяц его не было, и весь месяц я с радостью ходил для людей, и бегал рысью для лошадей, и даже двигался вприпрыжку, если видел ребенка, держащегося за руку матери, стараясь, хотя и не совсем успешно, оставаться в фокусе его глаз.
Но на следующий месяц — это был сентябрь, потому что ласточки улетели несколькими днями раньше, — появилась другая машина, новая, и неожиданно поволокла и меня, и дорогу, и наш холм, и сад, и поля, и крышу фермерского дома, подбрасывая и дергая, с востока на запад. Я двигался быстрее, чем при галопе, быстрее, чем когда-либо раньше. И, едва успев зависнуть, был вынужден снова припасть к земле.
На следующий день появилась еще одна, другая.
Год от года, с каждой неделей, с каждым днем они становились все более обычным явлением. Порядок Вещей вобрал их в себя, и они стали его главной чертой. Дорогу перемостили, расширили и покрыли чем-то очень гладким и противным, похожим на улиточью слизь, на чем не было ни колеи, ни луж, ни камней, ни цветов, ни тени. Прежде на дороге встречалось множество маленьких неукорененных существ — кузнечиков, муравьев, лягушек, мышей, лис и разных других животных. Они, как правило, были слишком малы, чтобы я двигался для них, — они не смогли бы и разглядеть-то меня как следует. Теперь, набравшись опыта, большинство из них избегало дороги, остальных давили колеса. Очень многие кролики погибли прямо у моих ног именно так. И я благодарен судьбе за то, что я вяз и что, хотя ветер может выворотить меня с корнем, хотя меня могут срубить или спилить, ни при каких обстоятельствах никто меня не раздавит.
Новый уровень мастерства требовался от меня, когда на дороге появлялось одновременно несколько автомобилей. Едва я поднялся над травой тоненьким прутиком, как ясно понял основную хитрость движения в двух направлениях сразу. Я усвоил ее без особых размышлений, просто в силу обстоятельств, когда увидел пешего, идущего с востока, и конного на западе. Мне надо было идти в двух направлениях одновременно, что я и сделал. Я думаю, это как раз то, что удается нам, деревьям, без труда. Несмотря на волнение, мне удалось миновать всадника, а затем удалиться от него, в то время как я еще приближался вперевалку к пешему, и миновал его (в те дни не могло быть и речи о нависании!), только когда исчез из поля зрения наездника. В тот первый раз, когда мне, такому молодому, удалось все сделать правильно, я был горд собой, хотя не так уж все и сложно. С тех пор я делал так бесчисленное количество раз даже во сне. Но задумывались ли вы, какое мастерство требуется от дерева, когда ему приходится увеличиваться одновременно, но с несколько отличной скоростью и несколько отличным образом для каждого из сорока автомобилей, движущихся в противоположных направлениях, и в то же самое время уменьшаться для сорока других, не забывая, однако, нависать над всеми ними в нужный момент? Минуту за минутой, час за часом, с рассвета до заката и даже во тьме ночной?
А моей дороге отдыхать не приходилось, она работала целый день под почти не прекращающимся потоком машин. Она работала, и я тоже работал. Мне уже больше не надо было так трястись и подпрыгивать, но приходилось бежать все быстрее и быстрее; с чудовищной скоростью расти, зависать и стягиваться в ничто за мгновение — все в спешке, не имея времени порадоваться движению, без отдыха, снова, снова и снова.
Очень немногие водители давали себе труд посмотреть на меня даже мельком. Казалось, они вообще ничего не видели. Просто таращили глаза на дорогу перед собой. Похоже, они верили в то, что куда-то направляются, к чему-то стремятся. К их автомобилям спереди были прикреплены маленькие зеркальца, на которые они время от времени поглядывали, чтобы увидеть место, где они уже побывали, после чего их взгляд опять застывал, прикованный к дороге впереди. А я-то думал, что только жуки так заблуждаются. Жуки всегда в спешке, а вверх никогда не смотрят. Я всегда был крайне низкого мнения о жуках. Но они, по крайней мере, не вмешивались в мою жизнь.
Признаюсь, что в благословенной темноте тех ночей, когда луна не серебрила мою крону, а я не заслонял звезд своими ветвями, когда я мог отдохнуть, то порой всерьез думал о том, чтобы перестать выполнять свой долг перед общим Порядком Вещей — перестать двигаться. Ну, не совсем всерьез. Наполовину всерьез. Просто от усталости. Но если даже глупенькая вербочка у подножия холма сознавала свой долг и подскакивала, ускорялась, вырастала и уменьшалась для каждого автомобиля на дороге, то как мне, вязу, не следовать ему? Честь обязывает, и каждое мое семя, перед тем как упасть, уже знало свой долг.
Вот уже пятьдесят или шестьдесят лет прошло с тех пор, когда, согласившись поддерживать Порядок Вещей, я внес свою долю в поддержание у людей иллюзии, что они куда-то движутся. И я бы рад поддерживать ее и дальше. Но произошли настолько страшные события, что я хочу выразить протест. Я не против того, чтобы двигаться в двух направлениях сразу, расти и уменьшаться одновременно, даже нестись с противоестественной скоростью шестьдесят или семьдесят миль в час. Я готов продолжать. все это, пока меня не срубят или не выкорчуют. Это моя работа. Но я гневно протестую против превращения меня в нечто вечное.
Вечность не мое дело. Я — вяз, ни больше и ни меньше. У меня есть свои обязанности, и я их выполняю. Есть свои радости, которые приносят мне наслаждение (хотя их стало меньше, потому что птиц стало немного, а ветер перестал быть свежим). И хотя меня можно назвать долгожителем, я преходящ — это мое право. Быть смертным — моя привилегия. А именно ее у меня отобрали.
Случилось это в прошлом году, ненастным мартовским вечером.
Как всегда, дорога корчилась под волнами автомобилей, быстро движущихся в обоих направлениях. Я был так занят, проносясь мимо, вырастая, нависая, уменьшаясь, а темнота наступала так быстро, что я не сразу понял, что случилось. Водитель одного из автомобилей, по-видимому, почувствовал, что его потребность «попасть куда-то» стала исключительно неотложной, и поэтому попытался обогнать впереди идущий автомобиль. Этот маневр подразумевает временное отклонение Движения Дороги и смещение на дальнюю сторону, которая обычно движется в другом направлении (и позволено мне будет выразить свое восхищение умением дороги выполнять такие маневры, весьма непростые для неживого существа, сделанного человеком). Однако другой автомобиль оказался совсем близко к спешащему в тот момент, когда он переменил сторону, — прямо перед ним; а дорога ничего не могла поделать, она и так уже была переполнена. Чтобы избежать столкновения со встречной машиной, спешащий автомобиль полностью изменил направление дороги, повернув ее на север по собственному желанию и заставив меня прыгнуть прямо на него. У меня не было выбора. Мне пришлось ринуться на него с огромной скоростью 85 миль в час. Я взмыл в воздух и завис над ним — чудовищный, огромный, больше, чем когда-либо раньше. А затем я ударил машину.
Я потерял изрядный кусок коры и еще кусок луба, что более серьезно. Но в месте удара я был почти девяти футов в обхвате, поэтому значительного вреда удар мне не причинил. Мои ветви взметнулись, прошлогоднее гнездо малиновки упало, и, потрясенный, я застонал. Это был единственный случай в жизни, когда я сказал что-либо вслух.
Автомобиль издал ужасный звук. Он был совершенно разбит моим ударом, буквально раздавлен. Его задняя часть не очень пострадала, но передняя была скручена и смята подобно старому корню; он рассыпался яркими кусочками, которые разлетелись кругом и упали каплями металлического дождя.
Водитель не успел ничего сказать: я убил его мгновенно.
Я протестую не против самого факта. Произошло то, что должно было произойти, — мне пришлось его убить. Я не имел выбора и потому не сожалею. Но я протестую против того, сама мысль о чем для меня непереносима. В тот момент, когда я прыгнул на него, он увидел меня. Он наконец взглянул вверх. Он увидел меня, каким меня никто не видел — даже дети, даже люди в те дни, когда они еще смотрели на окружающий их мир. Он увидел меня целиком — и больше ничего и никогда не видел и не сможет увидеть.
Он увидел меня через призму вечности. Он перепутал меня с вечностью. А так как он умер в тот момент ложного видения, которое уже никому не изменить, я увековечен в этом образе навсегда.
Как невыносимо. Я не в состоянии поддерживать эту иллюзию. Пусть люди не желают понимать Относительность явлений, но относиться к ним с пониманием обязаны.
Если этого требует Порядок Вещей, я буду убивать водителей автомобилей, хотя обычно от вязов не требуют выполнения подобного долга. Но заставлять меня играть роль не только убийцы, но и смерти — несправедливо. Ибо я не смерть. Я жизнь: я сам могу умереть.
Если они хотят созерцать смерть воочию — это их дело, а не мое. Я не желаю изображать собою Вечность для них. Пусть они не обращаются к деревьям за смертью. Если они хотят увидеть именно ее, пусть вглядятся в себя и ищут ее корни в своих душах.
Перевела с английского Лариса МихайловаАлександр Варакин ПИСАТЕЛЬ
ТМ 1982 № 8Уже много-много лет мерещилось ему одно и то же: толпа книголюбов осаждает магазин подписных изданий, где распределяют подписку на… скажем, двадцатитомник Егора Голганова. Тома солидные, тяжелые, буквы золотые, а известность, а слава — баснословные!..
Не подумайте чего такого: славы Голганов жаждал, но славы заслуженной. Ему не хотелось быть «каким-то там» Голгановым, а настоящим, непревзойденным, тонким и неповторимым.
Голганов шел к себе такому долго и настырно.
1— Ай, какой молодец! — говорили ему с детства. — Писателем станет, — обращались к родителям.
А Егор сидел на корточках среди игрушек и выдавал строчку за строчкой и рифму за рифмой. Немного тщеславия Голгановым-старшим, и Егор прослыл бы вундеркиндом, но этого не произошло, да и слава богу: из вундеркиндов до сих пор ничего путного не выросло.
— Ай, какой молодец! — продолжала чуть позже учительница начальных классов, коей достался талантливый Голганов. — Писателем он у нас будет.
Особенно давались Егору изложения и сочинения на вольную тему.
— Прирожденный литератор! — восклицала через несколько лет учительница русского и литературы. — Гоголь не Гоголь, а Белинский наверняка.
Сочинения Голганова экспонировались на городской выставке в Парке культуры и отдыха.
— Какой стиль! — сказал однажды (из вежливости) известный поэт Тутышкин, когда ему на одном из поэтических вечеров навязали тетрадочку с сочинениями десятиклассника Егора.
Не надо было этого говорить: через несколько зим слово поэта оказалось решающим, и молодой Голганов начал всерьез творить.
Это произошло на третьем курсе. Желая сделать приятное напарнику по лабораторным работам, институтский приятель обратил внимание на неординарность текста и композиционную виртуозность, проявленные Голгановым при оформлении лабораторных работ. Еще, заметил приятель, кажется очевидным, что ты не расстаешься с пером и в часы досуга, а значит, имеешь за душой определенный рукописный материал в смысле художественного творчества.
И вот тут польщенный Голганов соврал. Да, сказал он, стихи и новеллы так и сыплются из-под моего пера. В действительности же он до этого дня ничего в жизни не писал, кроме школьных сочинений. Однако, придя вечером домой, Егор без труда набросал замысловатую новеллу на четырнадцать страниц от руки и на другой день небрежно предъявил ее приятелю.
Приятеля новелла настолько потрясла, что Голганов тут же подарил ему ее насовсем, о чем жалел потом, считая новеллу слабой, каковою она и была.
Больше никогда и никому не делал Егор таких подарков. Даже любимой девушке Маше он предусмотрительно лишь прочитывал вслух стихи собственного сочинения.
— Как ты необыкновенно пишешь! — поражалась она, чем окончательно покоряла его сердце.
После распределения Голганов решил посвятить себя литературе: отработаю три года, поднакоплю материал, издамся — и пойду в писатели. Заслуженная слава, книги, творческие встречи, переводы, инсценировки, да мало ли!.. Работа по специальности — Голганов вообще-то инженер — мало привлекала его, он мечтал лишь о том, как вечером усядется за стол, возьмет шариковую ручку да чистую тетрадь…
Одного страшился Егор: показать свои творения профессионалу. Уж очень не хотелось ему испытать разочарование, ибо за несколько лет выработался у него свой, особый режим, где было место и работе, и отдыху, и творчеству. Копилась под столом гора тетрадей — тоненьких школьных и общих, в клетку и в линейку, — исписанных разборчивым голгановским почерком.
2Судьба приготовила Голганову сюрприз. Она дала его творчеству новый толчок, имевший серьезные последствия.
Сосед Голганова, инженер Филонов, отличался тем, что не пропускал ни одного жэковского субботника по озеленению. Он регулярно вносил плату тете Клаве за мытье подъезда, а также не было случая, чтобы при встрече не поздоровался первым, за что жильцы его чрезвычайно уважали. Дисциплинированность соседа нравилась и его начальству, а потому оно с удовольствием назначало Филонова на всевозможные ночные дежурства, на картошку и свеклу.
На этот раз Филонов отправлялся на вокзал по случаю встречи делегации славных хлопкоробов Узбекистана. Его любимая супруга отбыла на курорт. А дома оставались два отпрыска младшего школьного возраста, одному из которых только что стукнуло девять. И потому были они в весьма приподнятом настроении, а с минуты на минуту ожидали с визитом компанию себе подобных — для успешного осуществления физической расправы с именинным тортом, приобретенным Филоновым в столе заказов.
Сосед пришел к Егору и принес под мышкой какой-то ящик, напоминающий телевизор «Электроника», черно-белый вариант, с невероятным количеством ручек и кнопочек.
Усы Филонова озабоченно топорщились.
— Сами понимаете, опасно его с ними оставлять.
А это дело всей моей жизни. Зеркало Времени!..
Перейдя на загадочный шепот, сосед поведал Голганову смысл своего изобретения и в награду за его сохранность объяснил, как им пользоваться.
Оказывается, под боком у писателя вот уже несколько лет жил человек, жаждущий заслуженной славы не менее, а то и более, чем Голганов. Если верить его словам (а почему бы им не поверить?), это Зеркало Времени следует считать изобретением века. С помощью аппарата Филонова можно заглянуть в будущее. Можно увидеть своими глазами, что будут носить модницы, например, в двухтысячном году или в какую сторону изменится форма крыла у тамошних модификаций автомобиля «Жигули», а также куда сместятся другие его характеристики.
И не появится ли наконец у людей XXI века личный транспорт на воздушной подушке. И так далее. Филонов мечтательно закатывал глаза.
Хотя в данный момент Голганова оторвали от сочинения стихов, неудивительно, что, едва за соседом захлопнулась дверь, он немедля принялся за эксплуатацию чудом попавшего к нему в руки и еще не запатентованного изобретения века.
Голганов засуетился вокруг ящика. Все было очень сладко и таинственно. Даже дух захватывало. Ведь этот ящик прямо сейчас может ответить на вопросы, которые еще не один год мучили бы Егора, в один миг прояснит его писательское будущее!.. Так заманчиво: без всяких свидетелей — раз и навсегда…
Интересно, на сколько лет вперед он рассчитан? Наверное, не на одну сотню, иначе зачем бы столько кнопок на панели? По крайней мере, две тысячи восьмидесятый он должен запросто взять.
Голганов покрутил вделанный в панель телефонный диск, набирая порядковый номер года. Справа от экрана зажглась лампочка.