Когда-то Родик Байдак уже садился за руль мертвее мертвого. Прошлой весной, в апреле. Полторы бутылки водки и два «кубика» сверху. Он проехал через весь город на ста двадцати, в машине было полно народу, человек восемь друг на друге, все пьяные вдребодан. Каждую минуту кто-то толкал его под локоть и говорил:
«Р-р-родь, нам еще не выходить?» Он проехал через весь город. От Таганрогского шоссе до проспекта Шолохова. Правда, была ночь. Правда, на восточной окраине его все-таки нагнали, перекрыли дорогу. Родик притормозил. Милиционеры вшестером наставили пистолеты на дверцу: выходи, гад. Родька не выходил; посмотрели — а он спит, морду на руль положил. Возможно, только-только уснул. А возможно, он полдороги такой ехал. Никто не знает. Через неделю права Родькины папаше его вернули, сказали: пусть ваш сын не напивается так сильно, пусть пьет по чуть-чуть — вот как мы, например.
Пить по чуть-чуть Родион Байдак не умел.
Сегодня он придушил не меньше литра бренди.
Когда Родик включил зажигание и сказал: «Теперь ветер нам в жопу, ребята, иначе закиснем совсем», — Сергей, как ни был пьян, все-таки стал потихоньку выбираться из машины. Он открыл дверцу и увидел асфальт, который плавно тронулся под подошвой, издавая тихий шелест.
Кто-то потянул его назад.
— Э?.. — сказал Сергей.
Тянула Светка Бернадская. Она сидела с ним рядом на заднем сиденье, левая Серегина рука лежала на ее плечах, как огромное бревно; Светка пригибалась под его тяжестью, тычась лицом Сереге в подмышки.
— Сережка-ты-что-Сережка!.. — верещала Светка. Она вцепилась в его рубашку и тянула назад обеими руками. «Ланча» качнулась на повороте, Сергей опрокинулся на Светку, дверца захлопнулась.
— Откуда ты взялась? — пробормотал он.
— Дурак, — почему-то ответила Бернадская.
Тяжелое бревно с плеча она не сбросила. Родик старался вести машину плавно и осторожно. По его затылку за воротник рубашки стекал пот. На компьютерном спидометре дрожала цифра «60».
— Куда едем? — спросил Сергей.
У Светки Бернадской вместо глаз два голубых прожектора, направлены на Сергея, она говорит что-то ему негромко. Сергей слышит и тут же забывает. Какого черта она сунулась в машину? Может, Родик ей тут титьки крутил, пока он спал? Или сказки рассказывал?.. Светка неожиданно провела рукой по его щеке. Сергей снова уснул.
Проснулся в «двойке». В вестибюле.
«Двойка» — это общежитие N 2 Тиходонского государственного университета, дикая каменная пещера, уходящая не вглубь, а вверх — на высоту шестнадцати этажей.
Здесь живут дикие сородичи физиков, филологов и журналистов. Братья меньшие.
Неандертальцы. На вахте жует резинку и чистит спичкой когти седой пещерный медведь, дядя Болеслав. Еще его зовут Гестапо, причем не только за глаза. Дядя Болеслав не обижается. Ночью, между часом и двумя, он прячет в штанину тонкий стальной прут и обходит дозором читальные комнаты (на каждом этаже такая есть, вход свободный, за-ахады, дарагой). В читальнях вечно стоит дер, дер по-черному, потому что в блоках места всем не хватает. Гестапо подходит, некоторое время смотрит, приглядывается — а потом как врежет прутом по столу, или по полу, или по стене! Студенты слетают с подруг, будто по ошибке пихали в сопло ракетного двигателя, а тот возьми да заведись; у подруг матка еще неделю сокращаться будет, пока успокоится. А Гестапо доволен. Он прутом покачивает: мол, попробуй только дернись, ебарь сраный. И дрочит мысленно. И спускает прямо в штаны.
Родик его не боится. Если Гестапо вдруг вздумает спросить пропуск, Родик прочистит горло и громко, на весь вестибюль, пошлет его. А на следующий день будет звонок из ректората, прямо на вахту. Так было уже однажды.
На этот раз Гестапо лишь вежливо просит:
— Пожалуйста, без дебошей, молодые люди.
— Ты, главное, первый не задирайся, — говорит ему Родик.
Они втроем ждут в лифтовой. Светка Бернадская не отпускает Серегину руку, держит ее на плечах как коромысло, сжимает его ладонь холодными пальцами. Что это с ней случилось, с маминой дочкой? Какого черта Светка забыла вобщаге?..
Подходят еще двое парней, невысокие крепыши с широкими славянскими лицами и картофельными носами. Похожи как братья. Один в упор смотрит на Светку, она отворачивается, он — нет. Продолжает смотреть. Сергей вспоминает Антонину Цигулеву, за которой такие взгляды тянулись, как патока за ложкой.
— У тебя ширинка расстегнулась, брат, — говорит Сергей.
Крепыш переводит взгляд на него, глаза почти белые, прозрачные. Спокойные.
— Что?
— Ширинка, — повторяет Сергей.
Второй одергивает своего товарища:
— Не дури.
Руки от кулака до локтевого сгиба вздутые, будто под кожей проложены толстые многожильные кабели. Много кабелей, все туго переплетены между собой. А выше — так себе, обычные руки, болтаются себе в широких рукавах бейсболок. У Брюса Ли грабли похожие были, он очень гордился ими, говорил: «Четыре пятых всей мышечной силы бойца — это предплечье…»
Огонек на табло сбегает вниз, к жирной красной единице. Звонок, двери распахнулись. Крепыш входит первым, кулаком бьет по клавише "8".
— Не дури, — напоминает ему второй.
На восьмой этаж лифт карабкается при полном молчании. Коля Лукашко живет на двенадцатом. Родик сказал, друзья с Украины привезли ему несколько пакетов отличной анаши. Пластилин. Попробуем? Светкино лицо бледнеет и вытягивается, пальцы, которыми она сжимает ладонь Сергея, сразу становятся мокрыми. У Антонины руки никогда не потели.
— Это наркотики? — спрашивает Светка шепотом.
— Лекарство против морщин, — цитирует кого-то Родик.
Через минуту они сидят в тысяча двести шестой комнате, здесь живут Коля, Чума и трое черных с химфака. Черных отправили прогуляться, Лукашко запер дверь, бросил под нее мокрое полотенце, задернул шторы, достал из стола пачку «Беломора» и вытряхнул на ладонь одну папироску. Придирчиво осмотрел со всех сторон и стал разминать табак.
— Сигареты тут не годятся, — учит Светку Чума. Она заторможенно кивает.
Коля привычно зажимает клыком край картонного мундштука, осторожно тянет — папиросная бумага сползает с картона и чуть провисает под тяжестью табачной начинки.
— На что похоже? — Чума ближе придвигается к девушке и сально улыбается.
— Не знаю…
— На опавший член с презервативом. А в нем сперма…
Он кладет руку на округлое колено. Светка брезгливо освобождается.
— Ну, ты… — предостерегающе рыкает Сергей.
Теперь надо вытрясти табак. Работа ювелирная: если папиросная бумага лопнет, мастырка не получится. Но у Коли немалый опыт. На свет появляется коричневый остро пахнущий шарик размером в сливу, Лукашко отщипывает комочек, тщательно трет на ладони. Анаша липкая и растирается плохо.
— Масло! — довольно скалится Чума. — А то купишь фуфло, а оно крошится, как глина… " Коля все-таки растер коричневый комочек, старательно перемешал с табаком и осторожно стал засыпать обратно. Смесь пахнет сладким черносливом.
Пальцы его тоже начинают пахнуть черносливом, и весь блок пахнет черносливом.
Лукашко собрал все до пылинки, нежно закрутил тончайшую бумагу, чтобы начинка не высыпалась, с великим тщанием натянул обратно на мундштук.
— Мне из Кабарды сегодня обещали пригнать фуру муската, — заявляет вдруг Чума.
— Фуру? — уточняет Родик.
— ФУРУ? — кивает Чума.
У Чумы грубое коричневое лицо с обветренной кожей, все поросшее белесым пухом.
Он сельский медалист, из степей откуда-то. Выговор с фрикативным "г". Гхэ.
Шустрый, как электровеник.
— Заливай больше, — говорит Родик. — Кому ты упал в Кабарде?
— Упал, — пожимает сутулыми крестьянскими плечами Чума. — Написал про один колхоз под Баксаном, абреки прочитали, понравилось, они взяли адрес, сказали: такого-то числа будет фура, в ней мускат, сколько возьмешь — все твое будет.
— Поэму написал?
— Очерк. О председателе.
Чума козыряет перед Светкой Бернадской, она ему нравится. Чтобы просто подойти, сунуть ей в руку охапку цветов, сказать: «Мне жизни без тебя нету, дура!» — не-ет, этих дел Чума не понимает. Вот фура с мускатом, благодарные абреки, писающий кипятком председатель — да, сила. Там, в степях, знают что почем.
— Сила! — громко хмыкает Сергей.
— Что? — оборачивается к нему Чумаченко.
Сергей, не моргая, смотрит покрасневшими от выпитого глазами.
— Там, в степи, люди знают что почем, а?..
Сидишь рядом со Светкой в провонявшем черносливом блоке и все равно слышишь свежий, отчетливый запах ее духов; Светка вся белая, рассыпчатая, как именинный пирог, — а Чума шершавый, заскорузлый, морда кирпичом, и носки вечно воняют.
Насчет Светки его давно забрало, говорят, еще на первом курсе пытался вскарабкаться. Альпинист хренов. Сергей подумал: вот так чаще всего и случается, человек ищет кого-то, кто ни капли на него не похож. Ищет, ищет. Находит. И — ничего… Ничего хорошего не получается.
Светка встала, вышла в туалет. Чума ей вслед крикнул, что не работает, труба засорилась. Она вышла в коридор, наверное, попросилась к кому-то из соседей.
Смелая! Точно: музыка из соседнего блока стала громче — значит, дверь открыли.
Чужая музыка, монотонная, с подвываниями. И развязные мужские голоса с восточным акцентом. Арабы. Светка вернулась хмурая, снова нырнула под Серегину руку, ноги поджала, свернулась клубочком. Маминой дочке неуютно в этой провонявшей мочой общаге.
…Анаша пробирается в мозги, словно мышь в родную нору. Быстро, почти мгновенно. У Сергея в руках аккуратно свернутая мастырка, теперь она пахнет ладаном… Он делает одну затяжку и отдает Чуме.
— Мне хватит.
Чума передает папиросу Родику:
— Я «пяточку» забью…
«Пяточка» — это последняя часть мастырки, в ней накапливается больше всего активного вещества.
Родик, у которого в желудке бултыхается литр непереваренного бренди, делает подряд две затяжки, потом еще одну. Родику на все наплевать, он ничего не боится — будто у папашки его даже на том свете связи имеются. Он смеется, сверкая белыми зубами:
— Серый, у тебя проблемы?
— Да, — говорит Сергей, и голос его хрипит. — У меня проблемы.
Сегодня Курлова вызвали в милицию, и два мрачноватых опера полтора часа «кололи» его на все нераскрытые преступления в городе.
— Завтра получим на тебя материалы, — пообещал один напоследок. — Готовь котомку, суши сухари!
— Плюнь! Говно! — говорит, почти кричит Родик. Его белесые зрачки сузились, превратились в льдистые точки и пропали.
Сергей послушно плюнул на пол, попал себе на ботинок. Легче не стало. Он схватился за Светкину грудь, через майку и лифчик почти ничего не чувствуется, только шов на плотной ткани. Светка стала выворачиваться из-под руки, шепчет:
— Ты что, дурной, Курлов, — совсем, да?
Чума нахмурился, выглянул в окно: а вдруг фура приехала? Сергей рассмеялся.
Глава третья ТУХЛЯТИНА
Москва, 30 июня 1991 г.
Наступило время, когда каждый может удовлетворять свои комплексы и тешить самолюбие. Конечно, если у этого «каждого» есть деньги или пушка. Или и то и другое. Один школьник так и написал в сочинении: «Кайф — это когда мы с папой сидим в тачке у „Макдоналдса“ на Щелковском шоссе. Мы могли бы, конечно, выйти и пообедать. Но мы только сидим и папа только жмет на сигнал, а вокруг нас бегают официанты в красно-желтых передниках, заглядывают в окошко, спрашивают: биг-мак с маринованным огурцом или свежим? Папа хмурится и говорит: принесите такой и такой, мы потом выберем. Официант убегает, а мы с папой переглядываемся и смеемся». Хорошее сочинение, красноречивое. Оно отражает суть нашего времени. И сразу ясно, кто у этого ссыкуна папа.
В самом деле, «Макдоналдс» на Щелковском — это место для тех, кто любит нажимать на кнопки и поднимать ураган вокруг себя. Ресторан находится в середине широкого асфальтированного силка, расставленного на обочине шоссе и окруженного автостоянками на пятьдесят пять автомобилей. Здание огибают белые стрелки, нарисованные разметочной краской, они ведут от окошка заказов к окошку кассы, от окошка кассы к окошку раздаточной — короче, туда, где вы, не отрывая задницы от сиденья, можете получить заворот кишок всего за пять долларов.
— Пусть они в жопу себе сунут эти стрелки, — уверенно сказал Севрюгин.
Он свернул с шоссе, закатил машину на стоянку и, опустив локти на сигнал, стал ждать. Сигнал гудел трубным голосом раненого динозавра. Через минуту из ресторана показалась фигурка, затянутая в красно-желтый клетчатый передник.
Фигурка бежала, разбрасывая в стороны полные загорелые икры, придерживая рукой алый козырек на голове. Над верхней губой у девушки высыпал пот, она дышала, как баян с продырявленным мехом, — но все равно улыбалась. Профессия.
— Ты сколько пачек в день выкуриваешь? — спросил Севрюгин, продолжая давить на сигнал.
— Полторы, — помедлив, ответила девушка.
— С завтрашнего дня будешь курить не больше полупачки — иначе поговорю с твоим шефом, он в полсекунды рассчитает. Поняла?
— Поняла.
Сигнал умолк.
— Тогда тащи сюда хрустящий яблочный пирожок и большой стакан молока. И побыстрее.
Через пять минут Севрюгин доедал пирожок, просыпая крошки на колени и на пол.
Пирожок не был бы таким вкусным, если бы девчонка с алым козырьком не растрясла немного свой жир и не вспотела под красно-желтым передником. Даже наполовину не был бы таким вкусным, точно. Вот один из маленьких секретов Севрюгина, которые помогают ему жить.
Он открыл дверцу, стряхнул крошки на асфальт и стал ждать. Рядом на сиденье лежала толстенная книга с завлекающим названием «Норман Мейлер. Призрак Проститутки». Проститутки Севрюгина в принципе интересовали, но не в книгах. Он не любил книг, и эту читать не станет, даже сейчас, когда делать абсолютно нечего. Не в его привычках читать книги. Хотя две последние недели он был частым гостем в книжных магазинах. Но привлекали внимание странного покупателя не авторы, не названия, не серии и не оформление. Единственное, на что он обращал внимание, — на количество страниц. Вначале Папа отдал приказ подыскать что-то страниц на двести, и он купил «Справочник рыболова», потом был сборник Агаты Кристи — триста двадцать четыре страницы. «Три мушкетера» вытянули на четыреста шестьдесят страниц… Но все это было абсолютно не то. Даже «Орфографический словарь» (658 стр.), которым при желании можно нанести черепно-мозговую травму, — и тот никуда не годился.
А вот сегодня Папа рискнул поставить на… как его?.. На какого-то Нормана Мейлера. Да. Возможно, этот Мейлер нормальный парень: не педрило, не наркоман, не член союза инфицированных СПИДом. Возможно. Как-никак целых 814 страниц человек написал. Восемьсот четырнадцать! Правда, если отбросить последнюю непронумерованную страничку, то будет 813. "Правильно, — с удивлением подумал Севрюгин. — Восемьсот тринадцать. И в то же время как бы восемьсот четырнадцать.
Как я раньше не подумал?"
Он перевернул книгу, откинул заднюю обложку, достал оттуда новенькую хрустящую сотку, аккуратно вложил ее в свой бумажник.
Зачем вообще вся эта канитель с книгами? Полковник мог сказать: «С вас восемьдесят одна тысяча баксов и еще три-четыре сотни сверху!» И точка. Все ясно и понятно. Зачем засирать друг другу мозги?
На соседнее стояночное место, отмеченное косой белой линией, закатился темно-синий «жигуль» с такими же темно-синими тонированными стеклами.
Стекло опустилось наполовину, открыв мощный округлый череп, припорошенный с боков редкими седыми волосами. За темными очками прятались глаза — тоже темные, густого карего цвета. Глубокие, как пистолетные дула.
— Здравствуйте, Николай Петрович, — сказал Севрюгин, поспешно опуская свое стекло.
Он старался держаться почтительно, без панибратства и в то же время уверенно.
Однако уверенность давалась ему с трудом. Никто не верил, что Череп «повелся».
Если раньше не брал, то с чего начинать в таком возрасте и при таких перспективах? Может, ему нужен повод? Сейчас налетят мордовороты в камуфляже и масках, выволокут Севрюгина из машины и размажут по асфальту, так что молоко выльется из разорванных кишок… А потом навалятся на остальных…
Но ничего подобного не произошло. Череп кивнул и показал в глубь своего салона: садись, поехали. Севрюгин вышел из машины, сунул Нормана Мейлера под мышку, поправил болтающуюся серебристую пуговицу на блейзере и направился к «жигулю».
Едва он захлопнул за собой дверцу, машина плавно покатилась к шоссе.
Севрюгин щелкнул пальцем по лакированной суперобложке:
— Мировая книга, Николай Петрович. Бестселлер. И толстая. Восемьсот четырнадцать страниц.
Череп неопределенно кивнул.
— Прошлый раз я тебя предупреждал: больше за мной не ходи. Было?
— Прошлый раз было шестьсот пятьдесят восемь, — сказал Севрюгин.
— И я швырнул их тебе в рожу. Было?
— Я много о чем успел передумать с той поры.
— О чем же?
Севрюгин вздохнул.
— Я знаю одно: вы любите литературу, Николай Петрович. Любите, как ни крути. И я хочу, чтобы вы обязательно прочли эту книгу.
«Жигуль» свернул на 13-ю Парковую, потом на Сиреневый бульвар, на 11-ю Парковую и — обратно на Щелковское, затянув горячую асфальтовую петлю вокруг двух многоэтажных кварталов. Когда вдалеке показалась красная крыша «Макдоналдса», Череп свернул на обочину и притормозил.
— Два месяца, — отрывисто бросил он. Лоб его сморщился, как ковровая дорожка.
— Три, — быстро ответил Севрюгин. — Вы спокойно, не торопясь, прочтете ее, и через три месяца я передам вам новую книгу. Такого же объема.
— А почему у тебя глаза бегают? — брезгливо спросил Череп, — От нервов. Но глаза тут не главное. Положитесь на мое слово. Оно немало стоит в этом городе.