Оставалось уговорить родителей. Зине было проще – она ехала, точнее собиралась ехать, с братом. А вот Нюте еще предстояли баталии.
Решили на воскресенье позвать друзей на шашлыки. Пусть родители познакомятся, посмотрят на кавалеров и успокоятся.
К двенадцати пошли по дороге на станцию встречать гостей. Встретили на полпути – два худых и сутулых очкарика в клетчатых ковбойках и сандалиях, словно близнецы-братья, шли им навстречу, таща в руках авоськи с мясом и бутылками сухого вина.
От такого сходства друзей Нюта еле сдержала смех: физики, умники, будущие гении – что поделаешь? И все же смешно – как под копирку! У них что, на физмате все такие?
Зина зарделась, засмущалась и затараторила какую-то ерунду. «Гений» Половинкин радостно оглядывал окрестности, срывая по пути то ромашку, то колокольчик, и подносил к острому носу.
– Полевые цветы не пахнут, – авторитетно заметила Нюта.
Половинкин настаивал, что запах есть – почти неуловимый, луговой и свежий. Понюхали по очереди, и Зина яростно принялась утверждать, что да, есть, конечно же, есть. Да еще какой! «Просто у тебя, Нюта, с обонянием неважно».
Ну, неважно так неважно – какая разница. Половинкин с Зиной пошли вперед, а Нюта осталась с Германом. Шли и молчали – было слегка неловко, но говорить было не о чем. В конце концов, беседу должен поддерживать мужчина, решила она.
Родители встретили друзей благосклонно, и отец помогал разжигать костер для шашлыков.
Стол накрыли на улице, возле жасмина. Дым от костра разогнал назойливых комаров. Герман взял отцовскую гитару, долго настраивал и наконец запел. Это были бардовские песни – Визбора, Городницкого, Окуджавы.
Пел он негромко, но голосом приятным и с душой. Эти песни настроили всех на душевный и теплый лад, и стало светлей на душе, и сердце щемило от предвкушения какого-то призрачного и непонятного счастья и неизвестных, но обязательных перемен.
Потом долго гуляли по улицам, болтали о жизни и обсуждали поездку на море.
Герман рассказывал ей, как ходил в байдарочные походы по Енисею и Лене. Как ездил с экспедицией в Якутию и чуть не погиб в болоте – спас олень, за которого он зацепился и спасся, а олень погиб, и он будет всю жизнь помнить его глаза, полные ужаса и тоски.
Она слушала его с интересом – рассказчик он был отличный, но интерес был сугубо человеческий, как мужчину она его не воспринимала совсем – так, брат подруги и, возможно, скорый попутчик.
Через неделю они сидели в плацкартном вагоне поезда Москва – Туапсе и с любопытством разглядывали пейзаж за окном.
Сняли две комнатки у хозяйки – не комнатки, скорее халупки, шалаши из картона, как назвал их Герман. Но их, молодых и совсем неприхотливых, это не расстроило, а, наоборот, развеселило.
Зина старалась на кухне, но девчонки были объявлены неумехами, и они решили питаться в столовых – не шик, конечно, но все же… «Риск отравления такой же, а хлопот меньше», – остроумно заключил Герман. А в столовых были очереди. Да еще какие! Решили – мужчины с пляжа уходят раньше и занимают очередь. День – Половинкин, день – Герман. А спустя час присоединяются девушки.
Зина меняла наряды и гордилась модным купальником. Старалась изо всех сил. Половинкин в море заходил редко и неохотно, долго стоял по щиколотку в воде, ежился, смешно морщил нос и все не решался зайти поглубже.
Нюта смотрела на него и никак не могла понять, чем привлек ее подругу этот смешной человек.
Герман был тоже из зануд и «очкариков», но по крайней мере у него присутствовал юмор, гитара и организаторские способности.
Вечерами Зина и Половинкин уходили «пройтиться». Нюта читала у себя в конурке под свет тусклой хозяйской лампочки. Герман сидел во дворе и штудировал научные книги.
И никакого дела друг до друга им не было – это было так очевидно, что никто из них не старался произвести хоть какое-то впечатление на другого.
Ночью Зина жарко шептала, что Половинкин «почти готов», дело продвигается, и они уже целовались.
– После этого он обязан жениться, – смеялась Нюта, – а твое дело его в этом убедить!
Каникулы пролетели быстро, и вот они снова в поезде, а поезд идет в Москву. Нюта смотрела в окно и думала о том, как бесполезно пролетает ее жизнь – вот так же, как придорожные полустанки, как села с пышными палисадниками, как бабы, стоящие вдоль полотна и машущие проходящему поезду.
Она опять загрустила и поняла, что любовь никуда из сердца не делась, и никуда не делась печаль, и боль осталась – такая же щемящая, все еще сильная…
Она легла на полку, отвернулась к стене и заплакала.
Зина и Половинкин, обнявшись, стояли в коридоре и о чем-то шептались.
А Герман подошел к Нюте и погладил ее по волосам.
– Все будет хорошо, – шепнул он, – я тебе обещаю.
А она – от этого внимания, понимания и человеческой, внимательной нежности – расплакалась пуще прежнего.
Он вышел в коридор и прикрыл за собой дверь купе. Она была ему за это благодарна и подумала, что он хороший человек и прекрасный друг.
Встреча с родителями и запах маминых пирогов и родного дома – в эту минуту она ощутила такую радость и такое счастье, что долго не могла наговориться и все целовала мать и обнимала отца.
Вечером к ней зашла мать и, погладив ее по голове, тихо спросила:
– Ну, что? Отпустило?
Она дернулась под ее рукой и резко и сухо спросила:
– Что именно? Что ты имеешь в виду?
Мать растерялась и смущенно пролепетала:
– То, что тебя мучило…
– А человека всегда что-то мучает! – дерзко и с вызовом ответила Нюта. – Например, совесть. Или обида. Или чувство вины!
– Ну, тебе как-то… Еще рановато… – вздохнула мать. – Особенно про вину и обиду…
Нюта не ответила и отвернулась к стене. Мать вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь.
И опять нахлынула такая тоска, снова затопила сердце, окатила горячей волной, сдавила горло.
Ни на один день она не переставала думать о нем. Только с каждым днем его лицо становилось все более расплывчатым, словно немного размытым, нечетким, как детская переводная картинка.
И голос его она почти забыла – вернее, помнила так отдаленно, так приглушенно, словно издалека. А запах табака и «Шипра» остался ярким, почти назойливым. И она тут же улавливала его у прохожих мужчин и останавливалась, оборачивалась им вслед.
Свадьбу Зины и Половинкина назначили на осень последнего курса. Зина шила белое платье и украшала фату атласной лентой и цветами. Сняли зал в ресторане «Будапешт», и Нюта с подругой ездили уточнять меню – горячее и закуски.
Свидетельницей со стороны невесты была, естественно, Нюта. А со стороны жениха, так же естественно, Герман. «И друг, и брат, – как остроумно заметил он, – двойная ответственность!»
Народу было довольно много – у Зины и Германа оказалось так много родни, московской и приезжей, что разместить эту родню оказалось большой проблемой.
Герман отдал свою комнату. «На растерзание», – прокомментировал он. А Нюта предложила подруге свою – родители все равно на даче, и я поеду туда, – с большим удовольствием, кстати!
Свидетели сидели по бокам от жениха и невесты, и Герман на правах близкого друга и «соратника по несчастью» ухаживал за Нютой, подливая ей вина и подкладывая салаты.
Нюта отдала Зине ключи от квартиры и собралась на вокзал. Герман вызвался ее проводить.
Подошла электричка, и он вдруг вскочил в поезд и в ответ на ее растерянный и недоуменный взгляд, отдышавшись, объяснил: время не раннее, дорога от станции долгая, ну как не проводить хорошую девушку и лучшую подругу сестры Половинкиной, увы, уже так, Зинаиды!
Он рассмеялась, и ей почему-то стала приятна его неожиданная выходка.
В поезде они молчали, Нюта дремала, прислонившись к прохладному окну. Он разбудил ее на нужной станции, и они вышли на перрон. Октябрьский поздний вечер был прохладен и влажен. Особенно это чувствовалось за городом. Он накинул ей на плечи пиджак, и она вдруг вздрогнула, сжалась и быстро пошла вперед.
Они быстро дошли до калитки, она остановилась и посмотрела ему в глаза. Отчего-то им стало неловко, и ей захотелось скорее проститься, и это тоже было неловко, потому что он замерз, и следовало, конечно, пригласить его в дом и предложить чаю.
Она вздохнула и пригласила. Ей показалось, что он обрадовался, и они пошли к дому, где на крыльце стоял отец, вглядываясь в темноту ночи.
Долго пили чай с вареньем, и Герман разговаривал о чем-то с отцом, а она на кухне шепталась с мамой, сплетничая о свадьбе.
Германа оставили ночевать, и Нюта пошла в мансарду отнести ему подушки и одеяло. Он поднялся следом, и они столкнулись у лестницы лицом к лицу. Она хотела обойти его и пойти вниз, а он взял ее за плечи и, посмотрев в глаза, тихо сказал:
– А не хотели бы вы, мадемуазель, повторить нынешний праздник? И снова гульнуть под марш Мендельсона?
Она дернулась, выпросталась из его рук и ответила:
Она дернулась, выпросталась из его рук и ответила:
– Не нагулялся?
Он мотнул головой.
– Праздник никогда не бывает лишним!
Она вздохнула и с усмешкой посмотрела ему в лицо.
– А ты… влюблен в меня, что ли?
Он, не раздумывая, кивнул.
– За невнимательность – два! – И с горечью добавил: – Сам виноват, если девушка не заметила…
– А я? – спросила она. – Или это уже не важно?
– Важно то, что я буду тебе хорошим мужем, – серьезно ответил он. – И еще… Я постараюсь, ну, чтобы ты… Оценила. Готов тебя нежить и холить. Боюсь, что не оценить этого у тебя не получится.
– А про любовь – это не главное, верно? – саркастически поинтересовалась она.
– Главное, – уверенно кивнул он, – и ты меня полюбишь. Честное слово! – И так же уверенно добавил: – Я же сказал – все будет! Вот еще вспомнишь мои слова!
– Девушке дают время подумать. Три дня не прошу – до утра! – шутливо отозвалась она.
Герман улыбнулся, кивнул и поклонился шутовским поклоном, пропуская ее вперед.
– Приятных снов! – крикнул он вслед. – А мне уже не заснуть – буду с опаской ждать утро!
Нюта ничего не ответила. Зайдя в свою комнату, она плотно закрыла дверь, легла на кровать и закрыла глаза.
Он совсем неплох, этот Герман… Умен, остроумен, надежен, тактичен. Не нагл и не настойчив – для мужчины сплошные достоинства. Зинина семья стала давно родной, и он, Герман, нравится ее родителям – она это видит.
Яворский… Ее любовь. Где он, этот немолодой человек? На далеком Севере. В своей жизни наверняка не одинокой. Такие, как он, одинокими вряд ли бывают. Да и ее любовь… Детская выдумка, первая влюбленность… А разве она бывает счастливой? По всем книжкам выходило, что нет… Журавль в небе или синица в руке. Выдумка и реальность. Москва и Мурманск. Непреодолимая разница в возрасте. Мать и отец. И ей двадцать два. И надо рожать детей…
Ей стало стыдно от таких мыслей, от такой убийственной логики. И тут же захлестнула обида – он не позвонил ни разу! Просто так, по-дружески. Не позвонил узнать, как у нее дела. Как поживает его старый друг, принявший его с открытым сердцем. Ну, и черт с ним!
Хватит иллюзий и хватит фантазий! Жизнь – это суровая реальность и сплошной компромисс, как говорит мама.
Вот и я буду жить в реальности и искать компромисс. В первую очередь – с собой. А это, между прочим, самое трудное…
Свадьбу сыграли по-скромному, куда там до половинкинской пышности! Собрали на даче родню Спешиловых, а ее оказалось совсем немного, друзей отца, подруг матери, естественно, семейство Половинкиных и родителей Германа и Зины.
Нюта была в голубом, до колен, платье и никаких «фат», шляп с цветами и капюшонов, входивших тогда в моду. Только приколола на вырез платья букетик ландышей.
Стол накрыли на летней веранде, и молодежь жарила на костре мясо, облегчая хозяйке жизнь.
Зина поймала Нюту на лестнице и внимательно, с недобрым прищуром, посмотрела ей в глаза.
– Знаешь… – словно раздумывая, начала она, – я ведь все вижу!
Нюта сделала круглые глаза.
– Ты о чем, Зин?
– Да все ты понимаешь, – махнула рукой Зина, – не любишь ты Герку, вот я о чем. Точно знаю – не любишь! И в глазах у тебя такие волны – просто черные волны. А замуж идешь, потому что пора. Да и вариант неплохой. Да и меня, такую «красавицу», уже взяли. А уж тебя! А на горизонте ведь никого – вот в чем беда.
Нюта отвела взгляд и молчала.
– Молчишь, – кивнула Зина, – и правильно. Ты ж у нас честная, врать не любишь. Ну, в общем, я тебе все сказала – в смысле, что я, собственно, в курсе. А там – его дело. Большой мальчик, советов не слушает… Ну, а как у тебя с совестью… Так это твои проблемы.
Зина развернулась и пошла прочь. А Нюта долго стояла, прислонившись к дверному косяку, – словно в ступоре, в забытьи… И очнулась только тогда, когда услышала звонкий голос мамы.
Жить стали у Нюты – родители утеплили дом и решили зимовать на даче. Порыв был ясен – не мешать молодым строить семью.
Нюта писала диплом, а Герман уже работал. Попал он в ФИАН, что было почетно и перспективно.
Денег, конечно, совсем не хватало, но родители в беде не бросили – ежемесячно подкидывали. Так что нужды они не терпели, да и просто жили как короли – отдельная квартира, центр, театры…
Жили тихо, не скандаля и не ругаясь – даже по мелочам. У Германа был спокойный и уступчивый нрав, к тому же многого он не требовал. Приходил с работы и варил себе пельмени из пачки. Не было пельменей – годились и макароны, а если еще сверху сыром – вообще красота!
Нюта занималась у себя, а он, поужинав, уходил в кабинет отца и слушал там радио, смотрел футбол или читал журналы. Даже вечерний чай, за которым проходили всегда разговоры о семейных и рабочих делах, они пили не вместе. Иногда сталкивались на кухне.
– Чайку? – вежливо спрашивал муж.
И она отвечала:
– Спасибо, не беспокойся! Занимайся своими делами.
Герман кивал, чмокал ее в щеку и говорил, что заварка свежая – только вот заварил.
Нюта оставалась одна на кухне, гасила верхний свет, включала настенный светильник, освещавший стол мягким розовым теплым светом, и смотрела в окно, радуясь своему одиночеству. Пыталась представить лицо Яворского, но оно снова было нечетким, расплывчатым, словно в дымке, а она все силилась представить его четче и ярче, получалось плохо, и это расстраивало и печалило ее.
Однажды прочла у классика: «Жить без любви – аморально». Значит, она не просто живет плохо и жалко – она живет аморально. Эта фраза так потрясла ее, что она стала подумывать о разводе.
Их интимная жизнь с мужем была так скучна, так обыденна и неинтересна, что она, книжная девочка, искренне недоумевала, почему столько поломано копьев, столько жара, пыла и столько нелепых и страшных поступков совершается во имя любви.
«Жизнь наша соседская, – со вздохом сказал однажды Герман и со смехом добавил: – Правда, соседка ты отменная! Так что будем считать, что мне повезло».
Через восемь месяцев «соседского» существования, когда Нюта была уже готова объявить, что хочет разъехаться и плевать на родителей, Зину, общественное мнение и статус разведенной женщины, она обнаружила, что забеременела.
Все вопросы разом отпали – ребенок важнее страстей и собственной неудовлетворенности. Ребенок важнее всего.
Муж отреагировал на эту новость доброжелательно и спокойно и со свойственным ему едким юмором грустно добавил:
– Ну, значит, еще один шанс! И раз он дается, значит, так правильно.
Она усмехнулась – странно слышать от физика про «дается» и «шанс».
Все лето она провела на даче – счастливые мать и отец кружили над ней, точно пчелы над медом. Смородина мятая с сахаром, клубника со сливками, домашний творог и молоко, которое приносила коровница из деревни, яйца из-под курицы, прогулки с мамой – ежевечерне и обязательно.
Она много спала, была словно в каком-то тумане и плохо понимала, что будет с ней дальше.
Герман приезжал в пятницу, привозил подтаявшее мороженое и булки с маком, без которых она почему-то не могла жить.
Герман был ласков и обходителен, внимателен и услужлив, и мама все не могла нарадоваться, как повезло дочери и, соответственно, им.
Грусть и заторможенность дочери, ее слезы и равнодушие к мужу Людмила Васильевна списывала на ее положение – какие только не бывают у беременных причуды! Вот у нее, например… И она пыталась вспомнить себя, но ничего такого не находила и уговаривала себя, что просто подводит память.
Перед самыми родами Герман перевез Нюту в Москву, и Людмилу Васильевну, разумеется, тоже. Воды отошли дома, ночью, и «Скорая» увезла ее в Грауэрмана, на Арбат. У роддома была отличная репутация.
Роды были тяжелыми, затяжными, и Нюта все время плакала, беспокоясь за ребенка, и все спрашивала хмурую акушерку, а не задохнется ли он и не грозит ли ему обвитие пуповиной?
Акушерка ворчала, что все нынче «шибко умные», и кричала на нее, чтобы тужилась не «лицом», а «нижним этажом».
Наконец на свет извлекли младенца, девочку, весьма крупную, с бордовым личиком, искривленным гримасой страданий.
– Вот только на свет появляются, а уже мучаются, – тяжело вздохнула акушерка. – И зачем нам такая жизнь?
Нюта хватала ее за руку и все спрашивала, все ли в порядке с дочкой.
Ночью после родов она спала так крепко, что, проснувшись, удивилась, что лежит в больничной палате, что все закончилось, и там, по коридору направо, в детской, лежит ее дочка, с которой им предстоит сегодня первое свидание.
Она медленно дошла до умывальника, причесалась, умылась и в тревожном ожидании села на кровать – в коридоре уже слышалось хлопанье дверей и истошные крики младенцев.
Сестра завезла длинную каталку, где бочком, прислонившись друг к другу, словно запеленатые тугие колбаски, рядком лежали младенцы.
Ей «выдали» дочь. Восторг, страх, нежность и любовь, которая мгновенно, молниеносно, обжигающей волной затопила сердце, были такими яркими, такими неожиданно сильными, пробирающими до самых костей, до озноба, до ужаса, испугали ее, и она замерла, глядя на этот комок в серой пеленке и байковом желтом казенном чепчике.