Ярость душила Хамзата, он резко повернул дуло к окну и, словно желая убедиться, будет ли осечка, нажал спуск. Грянул выстрел, на миг осветив комнату. И тотчас за окном раздался крик ужаса.
Все вскочили. Вскочил и Кара-Хартум, ничего не понимая спросонья.
— Что случилось? — закричал он. — Кто стрелял?!
— Стрелял этот балбес, — ответил Али-Хужа, — но неизвестно, в кого он попал: кто-то был за окном.
— Каптар! Это был каптар! — воскликнул Хамзат и выбежал из сакли. Все бросились вслед за ним.
— Он был здесь: вот следы… — заметил Кара-Хартум. — Скорей за ним!
— Неужели каптар?! — Касум забыл обо всем, теперь он поверил, что снежный человек, за которым они тщетно гонялись весь день, где-то рядом.
— Это я, я первый его обнаружил! — крикнул Хамзат на всякий случай. — Заметил тень у окна и выстрелил! Может быть, он ранен? Ну, конечно, ранен: вот и кровь…
Хамзат показал небольшие темные пятна на снегу.
Все бросились по следу. Временами след терялся, но вскоре объявился снова. А когда обогнули большую скалу, следы пошли вверх по склону, и тут они увидали вдалеке какое-то существо, которое проворно карабкалось на четвереньках, удаляясь, и скрылось за скалами. Конечно, охотники бросились преследовать… Ох, как трудно было взбираться по склону! Снег осыпался под их тяжестью, охотники скатывались назад, но, стиснув зубы, тяжело дыша, обливаясь потом, все же лезли и лезли… В азарте погони Али-Хужа было полез следом за всеми, но сорвался, ушибся о камни и сразу остыл. «А я-то чего хочу от этого снежного черта? Да ну его к шайтану! Пускай они гонятся, если охота, а мне незачем свертывать себе шею: я не влюблен… Экая невидаль, кого нынче удивишь каптаром?! Их и так много в жизни…» И остался сидеть на прежнем месте.
А те трое все-таки вскарабкались на скалу, за которой исчезло неизвестное существо. Но дальше и следов не было, и существо как сквозь землю провалилось… Разочарованные, они уселись прямо в снег, чтобы перевести дыхание.
А существо, за которым они гнались, перехитрило охотников: пока они карабкались вверх, оно обогнуло скалы и скатилось вниз, как на санках. Скатилось и налетело прямо на сидящего Али-Хужу. Старик подумал, что это кто-то из охотников, схватил и сказал:
— Хватит дурачиться, не дети!
Тут существо стало вырываться, не смогло и тогда прохрипело:
— Али-Хужа, это ты?
— Конечно, я, не видишь, что ли, слепая кишка? Да ты кто?!
— Это я, Хажи-Бекир.
— Чего ты навалился на меня, как медведь?! Да ты что тут делаешь? Хоронить кого собрался, что ли?
— Нет. Ну, я пошел!
— Ну, иди! — сказал Али-Хужа. — И не путайся у нас под ногами: мы заняты серьезным делом.
— Вижу, вижу. Успеха вам!
И Хажи-Бекир поспешно удалился.
Только тогда Али-Хужа вспомнил все: вспомнил, что Хажи-Бекир бежал из-под следствия, что его ищут, что его надо было тоже задержать… Старик стал кричать, звать товарищей, а когда те спустились, все рассказал им. Однако они были слишком измучены, чтобы гоняться еще за каким-то арестантом. «Все равно далеко не уйдет, это не каптар!» — решили они и вернулись в саклю, к погасшей печке…
В ЗАБРОШЕННОМ ДОМЕ ЛЕСНИКА
Возле старой сакли Хажи-Бекир закричал больше от страха, что его убили, чем от боли. Теперь с кровоточащей раной в ухе, прикрыв ее носовым платком, он сидел, удрученный, далеко от места, где ночевали охотники. Хорошо, что пуля попала не в голову, а то его душа давно уже оказалась бы в переметной суме ангела смерти Азраила!
«Может, все-таки пробраться в аул? Ведь сакля этого проклятого Адама на самой окраине, и в ней живет Хева…» — подумал могильщик и побрел к Шубуруму. Но и в саклю Адама не смог войти Хажи-Бекир: не только во дворе, но и на улице стояли вьючные кони да ишаки, хозяева которых ночевали в сакле. Хажи-Бекир поразился: он еще не знал, что Адама причислили к лику святых и нет дня, когда сюда не являлись бы паломники…
Пришлось уйти из аула… Но надо же где-то провести ночь, и не одну! Ведь Хажи-Бекир не собирался возвращаться в районную тюрьму… Хоть и среди скал, хоть и в одиночестве, — на воле лучше, чем в заточении; жить лучше, чем гнить в сырой земле… И в который уже раз обозвал себя Хажи-Бекир невеждой, болваном, ослом вислоухим, что поверил этому проходимцу Шахназару, мешком соломы, подлецом, тугодумом; во гневе он уже собирался стукнуть себя по крепкому лбу могучим кулаком, как его осенила мысль: ведь можно на время найти приют там, внизу, в ущелье, в заброшенном домике лесника, раз не удалось устроиться на Шайтан-перевале! По крайней мере, там будет тепло: рядом с хижиной шубурумцы всегда складывают запасы дров на зиму… И подгоняемый такой блестящей идеей, как бык, подгоняемый собственным хвостом, стал Хажи-Бекир осторожно спускаться в ущелье. Раненое ухо болело, но, пожалуй, больнее казалась мысль, что отныне, если суждено будет жить среди людей, навсегда прилипнет кличка Одноухий. Кровь уже не сочилась, запеклась, перевязать было нечем, он кое-как замотал ухо платком и надвинул крепко папаху набекрень.
Эх, Хажи-Бекир, Хажи-Бекир, бравый сельский могильщик, что с тобой сделали, до чего ты довел себя! А как все было у тебя хорошо и спокойно, жить и жить бы тебе припеваючи. И зачем только жена в тот день приготовила хинкал с грудинкой? Вернее, зачем ты произнес проклятые слова: «Талак-талак, талми-талак!»? Еще когда он сидел в районной тюрьме под следствием, Хажи-Бекир не раз выкрикивал эти слова, вслушиваясь, пытаясь понять, вникнуть если не в смысл, то хоть бы в созвучие, но все равно была одна тарабарщина, пустота, ничего, пыль под матрацем. Будь ты трижды проклят, выдумщик несчастный, сын шайтана, друг беса Иблиса и обезьяны с хвостом! Почему ты, сын курицы да индюка, не выдумал в противовес еще похлеще сочетание бессмысленных звуков, которым можно было бы все и восстановить так же легко, как и разрушить?! Ведь на яд должно быть и противоядие, на слезы — смех, на ночь — день, на горе — радость… А работа, работа какая у него была! Все в нем нуждались, как дымоход в трубочисте; все в ауле считались с ним, уважали, на гудекане даже уступали место. А теперь из-за «талак-талак, талми-талак» у него ни жены, ни сакли, ни кола, ни двора. Кто он теперь? Бездомный пес, зверь, убегающий от охотников, затравленный, подстреленный… И никакой надежды вернуть хотя бы право жить среди людей.
Спускался Хажи-Бекир по бездорожью, ибо все было под снегом и последнее время никто из шубурумцев не решался сойти в ущелье: боялись повстречать каптара. «Будь он тоже проклят, этот снежный черт! — думал Хажи-Бекир. — Свалился на мою голову, как на турецкого пашу Хамадара, который пытался взять горный аул Губден, женские шаровары: воинственный паша запутался в них, как муха в паутине, к великому веселью горцев! И меня сейчас приняли за каптара. А ведь могли запросто убить, будто кабана или медведя… Особенно этот неугомонный Кара-Хартум, что шляется всюду с ружьем. Выстрелил бы еще раз — и пришлось бы шубурумцам хоронить своего могильщика… Что за люди, а?! И как все они любят тайны, неведомое, неизвестное; так и спешат расколоть тайну, как орех, хотя порой орех-то оказывается пустым или в нем, свернувшись, лежит червячок, жирный, сытый и глупый. Зачем все знать? Кому это нужно, а? Нет, не могут люди жить спокойно, довольствоваться тем, что есть. Вечно им чего-то не хватает, а чего — и сами не знают…»
Не дойдя до реки и старой мельницы, Хажи-Бекир свернул вправо, где в тишине зимней ночи стоял заиндевелый лес. Долго блуждал он, пока разыскал заброшенный домик лесника. И вот наконец на поляне виден маленький каменный домик, как черная скала среди белых, поблескивающих при луне снегов. А вон поодаль сложены саженями и колотые дрова, приготовленные на зиму для аула: так и лежат почти не тронутые. Спокойно подошел Хажи-Бекир. Рванул дверь, но дверь не открылась: заперто! Тщательно осмотрел могильщик дверь снаружи: не было ни замка, ни засова… Значит, заперто изнутри! «Неужели и здесь опередили меня? — тихо ахнул Хажи-Бекир. — Может, и тут ночуют охотники на каптара? Надо быть осторожным… И прежде всего не подходить к окну!»
Но что же делать?! Не ночевать же в снегу на морозе!
Хажи-Бекир потянул к себе ручку со всей силой отчаяния, но не рывком, а бережно; сбитая из неструганых досок дверь скрипнула, застонала и чуть-чуть отошла; кое-как удалось просунуть руку и нащупать щеколду… Осторожно вошел Хажи-Бекир, осторожно прикрыл и запер дверь, бесшумно шагнул внутрь и остановился, озираясь и принюхиваясь. Дом дышал теплом. В небольшом очаге догорали последние поленья. Пахло жареной картошкой и вяленым мясом. Осторожно вытащил Хажи-Бекир горящее полено из очага и поднял, осматриваясь. На широких нарах у стены, накрывшись буркой, спал человек; ни возле спящего, ни у двери, ни у очага не было видно ружья. Хажи-Бекир обрадовался: разговаривать с одним — это совсем не то, что говорить с тремя, да еще вооруженными! Он не стал тревожить спящего: одолевал голод, а в доме так вкусно пахло! У окна висела половина вяленой бараньей туши; Хажи-Бекир нашел нож, отрезал всю заднюю ножку и присел перед очагом, поправляя дрова и поджаривая мясо… Острый запах жареного наполнил дом; спящий чихнул. «Спи, спи, будь здоров! — сказал Хажи-Бекир, не сводя глаз с мяса. — Вот поем, тогда и потолкуем с тобой, добрый отшельник…» Не мог он дождаться, пока прожарится весь кусок, стал отрезать ножом ломоть за ломтем и есть, громко чавкая. И так жевал и чавкал, пока не осталась в руках одна голая кость; но и кость не бросил могильщик, а сперва погрыз и пососал и еще раз осмотрел: не осталось ли где лоскуточка мяса? Но мяса не было больше нигде, и могильщик со вздохом бросил кость в очаг.
Но что же делать?! Не ночевать же в снегу на морозе!
Хажи-Бекир потянул к себе ручку со всей силой отчаяния, но не рывком, а бережно; сбитая из неструганых досок дверь скрипнула, застонала и чуть-чуть отошла; кое-как удалось просунуть руку и нащупать щеколду… Осторожно вошел Хажи-Бекир, осторожно прикрыл и запер дверь, бесшумно шагнул внутрь и остановился, озираясь и принюхиваясь. Дом дышал теплом. В небольшом очаге догорали последние поленья. Пахло жареной картошкой и вяленым мясом. Осторожно вытащил Хажи-Бекир горящее полено из очага и поднял, осматриваясь. На широких нарах у стены, накрывшись буркой, спал человек; ни возле спящего, ни у двери, ни у очага не было видно ружья. Хажи-Бекир обрадовался: разговаривать с одним — это совсем не то, что говорить с тремя, да еще вооруженными! Он не стал тревожить спящего: одолевал голод, а в доме так вкусно пахло! У окна висела половина вяленой бараньей туши; Хажи-Бекир нашел нож, отрезал всю заднюю ножку и присел перед очагом, поправляя дрова и поджаривая мясо… Острый запах жареного наполнил дом; спящий чихнул. «Спи, спи, будь здоров! — сказал Хажи-Бекир, не сводя глаз с мяса. — Вот поем, тогда и потолкуем с тобой, добрый отшельник…» Не мог он дождаться, пока прожарится весь кусок, стал отрезать ножом ломоть за ломтем и есть, громко чавкая. И так жевал и чавкал, пока не осталась в руках одна голая кость; но и кость не бросил могильщик, а сперва погрыз и пососал и еще раз осмотрел: не осталось ли где лоскуточка мяса? Но мяса не было больше нигде, и могильщик со вздохом бросил кость в очаг.
Теперь, когда он наелся и согрелся, к Хажи-Бекиру вернулось сознание своей силы, а с ним и самоуверенность. Могильщик подошел к нарам и стал тормошить спящего, приговаривая:
— Проснись, друг, проснись! Давай поговорим… Сперва спящий только замычал, лягнулся и хотел было повернуться на другой бок, но вдруг встрепенулся, скинул бурку и спросил таким громким и резким голосом, что у Хажи-Бекира зазвенело в ушах:
— Эй, кто здесь?!
— Не кричи так! — взмолился могильщик. — Кто б ни был, я живой человек. Давай поговорим…
— Хажи-Бекир?!
— Да. — Признаться, Хажи-Бекир немного растерялся: уж лучше б незнакомый, кто не знает, что он сбежал из тюрьмы. — А ты кто такой?
Вместо ответа обитатель домика кинулся к двери; однако Хажи-Бекир успел перехватить и, невзирая на яростное его сопротивление, подтащил незнакомца к очагу, к свету; но, едва взглянув ему в лицо, могильщик побледнел, отпрянул, закричал: «Таба, таба, аллах!», — гоня прочь привидение. Но призрак не исчез: стоял перед ним в трепещущем свете очага. Теперь уж сам Хажи-Бекир метнулся к двери, но призрак преградил дорогу.
— Ты же хотел поговорить со мной, Хажи-Бекир! — оглушающе громко сказал он. — Ну, что ж, давай говорить.
— Нет, нет, нет, нет! Не может быть! Это не ты!
— А кто же?
— Т-твой при-призрак…
— Это я, Хажи-Бекир. Да ты не бойся, я сам испугался, еще дрожу…
— Нет, нет, нет, это не ты! Это не твой голос! — лепетал могильщик; от ужаса глаза его расширились и остекленели, челюсть отвисла. — Адам?!
— Да, Хажи-Бекир, это я.
— Нет! Ты умер! Я сам хоронил тебя!
— Мертвые не едят вяленое мясо с картошкой, в раю у аллаха, говорят, другое меню, — возразил Адам, сел у очага и поправил поленья. — Вижу, и тебе пришлось по вкусу мясо…
Постепенно могильщик приходил в себя от спокойного голоса Адама, но все также стоял, окаменев, и не сводил глаз с Адама: вроде бы похож, маленького роста, горбатый; но голос, голос-то не его — оглушающе громкий, командирский, властный. Это у Адама-то, у сельского парикмахера, который всегда пищал и повизгивал!
— Уж не убить ли меня ты пришел? — спросил Адам.
«Не убить ли меня ты пришел?» — эти слова проплыли в доме, как шаровая огненная молния. «Убить?» Как он может убить того, кто своим внезапным возвращением из райских садов аллаха так чудесно воскрешает его, могильщика Хажи-Бекира?! Из преследуемого беглеца от правосудия, из затравленного зверя, убийцы, будущего каторжника этот милый Адам снова делает его, Хажи-Бекира, свободным, вольным человеком, которому открыт весь мир! Теперь он может даже поехать в Крым или в Латвию — куда угодно! И даже, может быть, ему позволят вернуться к прежней работе…
— Ты вправду Адам? — спросил Хажи-Бекир пересохшими от волнения, непослушными губами.
— Да.
— Ну-ка ущипни меня, если ты не призрак…
Адам подошел и ущипнул его в живот, просунув руку под полушубок.
— Ой, больно! Ну-ка еще разок! — радостно воскликнул Хажи-Бекир. — Так это и вправду ты, Адам, дорогой мой, горбатенький мой, хроменький, милый Адам! Ты живой!
И Хажи-Бекир крепко обнял сельского парикмахера.
— Ой, осторожнее! — закричал Адам, вырываясь.
— Ха-ха-ха, жив! Ха-ха-ха! — Хажи-Бекир то отходил и любовался, то кидался обнимать, то кружился вокруг Адама, пританцовывая какой-то нелепый танец восторга, хлопал в ладоши, смеялся, хохотал, всхлипывал, утирая глаза. — Ты — Адам! Ну, конечно, ты! Но ты же умер! Тебя же похоронили! Я сам видел твои кости и твою папаху…
— Какую папаху?
— Серую. Серую твою папаху, ее весь аул знает. Кара-Хартум нашел в Волчьем ущелье…
— Ох, бедняга!
— Кто бедняга?
— Я же поменялся папахами с Шахназаром. Значит, он попал в зубы черному волку…
— Так ему и надо, негодяю! Не будь этого шарлатана, разве пришлось бы мне мучиться?.. Ты — Адам? Конечно же, Адам, мой милый, дорогой горбун, мой мучитель и мой спаситель! — И опять пошел Хажи-Бекир вокруг Адама, пританцовывая и хлопая в ладоши. Видно, не только с горя теряют люди рассудок!
Вдруг могильщик остановился.
— А чего ж ты скрывался? Зачем?
— Отчего скрывался? Сначала от страха и великого желания не потерять ту, что негаданно приобрел… Но, конечно, я не вынес бы долго одиночества, если б… Хе-хе-хе, понимаешь: в ту ночь, когда я бежал от тебя и поскользнулся над пропастью, у меня вырвался крик…
— Разве это кричал ты?
— Да. Я сам себе не поверил, но крик был мой.
— А я думал…
— Ты подумал, что кричит каптар? Хе-хе-хе, и бежал же ты! Я слышал, как ты улепетывал… А я чудом не сорвался. Впрочем, и сорвался бы, беды все равно не было б: оказывается, я висел, вцепившись в камень, не над пропастью, как думал, а всего в двух вершках от земли… Хе-хе-хе! Ну и здорово ж ты бежал!
— Еще бы! От такого крика побежишь…
— Вот тогда и пришла мне мысль отомстить всем за насмешки — малым и старым. С того дня я и стал для Шубурума снежным человеком, каптаром. Мой крик пугал людей — я видел! Хоть раз я мог насмехаться над насмешниками! И я насмеялся вдоволь… Ну и нагнал же я страху в их души! А? Что скажешь, Хажи-Бекир?
— Скажу, что ты жесток, что ты убил, уничтожил аул, разрушил сакли, что люди покидают Шубурум. Скажу, что ты виновник этого опустошения…
— Да, я. Пусть! Я рад, что смог согнать людей, согнать упрямых шубурумцев с бесплодных камней. Давно мог бы я вернуться в аул, а но ходить тайком вокруг да около моей сакли, где живет Хева. Но когда увидел, что могу заставить людей покинуть наконец черствые, скудные горные земли, остался в этой убогой хижине. Я хочу, Хажи-Бекир, чтоб мои односельчане жили на богатых землях, у моря, жили новой жизнью… Там, где кино, телевизор, харчевня, театр… Я и сам хочу жить по-новому!
Да, доводы Адама были не простые, нельзя было не призадуматься… Молча смотрел на него Хажи-Бекир: сколько страданий принес ему этот человек своим желанием насильно переселить жителей Шубурума… Убить его? Но ведь он и ключ ко всей будущей жизни Хажи-Бекира. Адам — это свобода для него, вольная жизнь среди людей, гордая, чистая жизнь — незапятнанная…
— Пошли! — сказал Хажи-Бекир.
— Куда?
— Ты пойдешь со мной в аул, к людям.
— Ни за что! Пока не выгоню из аула всех до единого.
— Ох, не ори! Оглушил.
— И еще: Хева моя! Понял?
— А если я соглашусь, тогда пойдешь?
— Тогда пойду… А ты не обманешь?
— И не подумаю.
— Клянись!
— Чем?
— Своей жизью.
— Своей прежней проклятой жизнью? Пожалуйста.
— Нет, поклянись своей будущей жизнью.
— Клянусь всеми радостями, каких еще жду от жизни, — сказал Хажи-Бекир.
С каждой минутой все теплее, все радостнее становилось у него на душе: вот и кончились невзгоды, будто приснились! Главное, что перед ним сидит живой и здоровый Адам, его освобождение и защита! А Хева — шайтан с ней, все равно она сама не хочет возвращаться к нему… Ничего, найдется и Хажи-Бекиру какая-нибудь девица или вдова если не в Шубуруме, так хотя бы на новом месте: ведь и Хажи-Бекир после всех злоключений и позора не хочет оставаться в этом ауле. Поэтому успокоился Хажи-Бекир, успокоился, развеселился, и они заключили мир, который в истории может быть назван Пурбанчайским миром, ибо так называется река, что протекает в ущелье и когда-то крутила колесо старой мельницы…