В колхозе «Земля», да, так называется колхоз в ауле Шубурум, и, право, звучит это, как вопль измученного жаждой человека: «Воды!» — мало пахотной земли, и все это мелкие поля-террасы по склонам ниже аула. И эти террасы созданы руками трудолюбивых земледельцев (воистину — земле-дельцев!), которые натаскали сюда землю в корзинах из ущелья, с речной поймы. Здесь успевают созреть лишь белая горская редиска — кехе, — озимый ячмень и кое-где на солнцепеке кукуруза-скороспелка. Очень уж коротко лето в горах! И последние годы, несмотря на трудолюбие горцев, колхоз «Земля» словно бы застыл на одном уровне: некуда ему развиваться! Негде применить механизацию, неоткуда взять лишние корма… Просто незачем людям биться лбами о камень, все равно путного не добьешься, только синяков наставишь да шишек. Вот почему так часто произносят в горах слово «переселение».
А те, кто бывал в новых поселках на равнине, твердо поняли: путь в хорошую жизнь для горца — это путь вниз, с гор в долины и степи. Очень трудно добраться на заоблачные высоты новому быту! Нет хоть мало-мальски сносных, доступных для машин дорог, а ослы и вьючные кони не в силах поднять туда тяжелые грузы. Да и единственный доступ к Шубуруму то и дело разрушают обвалы да снежные лавины, и несколько месяцев в году аул общается с миром лишь по телефону и радио.
Лишь два дома покрыты здесь железом — школа и сельсовет, построенные не так давно, лет десять — двенадцать назад. Улицы и проулки запущены, грязны, да и в саклях нет чистоты и уюта, нет самых простых удобств для человека! И хотя живут здесь не бедно, сундуки набиты добром, но переходит это добро из поколения в поколение по наследству, не принося людям радости. Да и какое добро: множество дурно сшитой, мешковатой одежды и несколько женских украшений, когда-то купленных втридорога у мастерового люда. Ходят горцы в темной грубой одежде; питаются однообразно и скудно, стряпают на скорую руку, а то едят и всухомятку: брынза, испеченный в золе хлеб, чай, простокваша и хинкал в неделю раза два — вот и все. Даже такие блюда, как курзе — пельмени, и чуду — пирог, да шашлык, теперь приготовляют все реже и реже.
Не потому ли молодежь, которая училась в городе или служила в армии, неохотно возвращается сюда? В Шубуруме и потанцевать удается только на свадьбах, и то если будет хорошая погода — раза два в году, не чаще.
Так и текла жизнь в Шубуруме, и люди не жаловались на судьбу, люди привыкли, как старый бык привыкает влезать в ярмо.
И вдруг в сакле сельского могильщика Хажи-Бекира бомбой взорвалось бессмысленное сочетание непонятных слов: «Талак-талак, талми-талак!» Простите, я не хотел повторять эти проклятые слова, они сорвались сами собой…
С тех пор в ауле стали происходить странные дела. Беда, говорят, не одна приходит: есть у нее семь сестер. И первой они посетили саклю могильщика Хажи-Бекира… Его корова сорвалась в пропасть, пастух не успел даже достать ее и прирезать: для этого пришлось бы и ему прыгать вниз со скалы… Удар, предназначенный Адаму и случайно попавший в Хеву во время скандала в парикмахерской, так ее оскорбил, что она заявила во всеуслышание — первый и единственный в жизни Хевы протест: считаю себя женой Адама и буду его ждать. Конечно, многие надорвали животы со смеху, но хоть смейся, хоть плачь, а Хажи-Бекир остался один в сакле.
Неожиданно рано прошли в горах ливни, а с ними начались обвалы и оползни, рушились скалы, сползали с вершин Дюльти-Дага ледниковые и снежные лавины; казалось, кто-то озорной и могучий развлекался, как умел. И суеверные шубурумцы приписали все эти напасти снежному человеку, каптару. Кое-кто даже исчезновение Адама объяснял просто и страшно: горбуна сожрал каптар, вот увидите — еще найдутся его кости, обглоданные и разгрызенные.
Кладовщик Раджаб, которого в ауле зовут просто Одноглазым, — если шубурумец встретит машину с одной фарой, он непременно скажет: «Наш Раджаб едет!» — любит веселиться и потому часто прикладывается к бутылке. Живет он в квартале чесночников, и дорога к его сакле, если идти из нижнего аула в верхний, проходит краем древнего кладбища. А кладбища в горах — вы, наверное, знаете — густо покрыты каменными надгробиями в человеческий рост. И вот на днях крепко подвыпивший Раджаб возвращался ночью из нижнего аула, — а выпил он на проводах дальнего родственника, который решил все-таки навсегда покинуть с семьей неуютный Шубурум. Шел Раджаб, пошатываясь, через старое кладбище и ударился лбом о каменное надгробие. «Чего дерешься?! — закричал воинственный кладовщик — Думаешь, раз я пьян, так не дам сдачи?!» Раджаб засучил рукава, откинулся, чтоб размахнуться, и ударился затылком о другое надгробие. «Ах так вас двое?!» — возмутился кладовщик, отступил влево — и ударился плечом, отскочил вправо — и опять ударился. «Какие же вы мужчины?! — заорал Раджаб. — Все на одного! Жалкие трусы. Выходите по одному! Ах, не хотите? Боитесь? Ничего, я всем вам покажу…» И стал пьяный изо всей мочи молотить кулаками надгробия; падал, вскакивал, падал снова, бился в камень лбом, затылком, плечом, орал, ругался… Кое-как Раджаб выбрался из драки, слегка отрезвев от боли, и вдруг подумал: «А крепкие все-таки парни дрались со мной… Разве человеческое тело такое? Железные они, что ли?!» И тут дикий страх охватил Одноглазого. В саклю Раджаб ворвался в синяках, в кровоподтеках, с разбитыми кулаками и с порога прохрипел: «Стели постель, жена. Сейчас буду умирать. Меня изувечили снежные люди!»
И снова страшный слух прокатился по Шубуруму. Люди приходили проведать кладовщика, и он, показывая синяки и ссадины, с каждым часом подробнее, ужаснее, выразительнее рассказывал, как отбивался ночью от стаи каптаров… Поэтическое вдохновение осенило Одноглазого Раджаба!
Уж на что, казалось бы, благоразумный человек — ветеринарный врач Хамзат, но и того подтвержденный кровоподтеками рассказ вдохновенного кладовщика заставил вписать в будущую диссертацию главу под названием: «О случаях нападения на людей доисторического высокогорного животного, ошибочно именуемого снежным человеком».
Однажды на гудекане, где случилось быть председателю сельсовета Мухтару, Хамзат рассказал о своей диссертации, о том, что на вечных снегах Дюльти-Дага нашел и обмерил следы каптара и это были несомненные следы животного, а не человека.
— А может, ты нашел следы горного тура?! — спросил кто-то.
— Там был след, похожий на отпечаток ступни: пятипалый, — возразил ветеринар.
— У медведя тоже пятипалый след! — вмешался колхозный охотник Кара-Хартум.
— Зачем же медведь полезет на ледники и вечные снега?! — пожал плечами Хамзат. — Он же не чета Раджабу: не пьет.
Смех прокатился по гудекану.
— Значит, решил на каптаре въехать в науку, Хамзат? А? — воскликнул, смеясь, председатель сельсовета Мухтар. — Так, может, проще поймать самого снежного человека?
— Да не человек это, а жи-вот-ное. Доисторическое животное.
— Зверя ловить проще.
— А зачем? Чучело зверя — музейный экспонат, а не диссертация. За чучело не присуждают ученую степень кандидата паук.
— А по мне чучело лучше, — проворчал Мухтар. — По крайней мере, перестанут болтать всякую чушь…
Смятение в самом деле охватило аул. Хуже всего был не случай с кладовщиком — хоть и в синяках, но Раджаб жив, лежит в постели и сказывает людям сказки, — но вот уже две недели не появляется Адам! Исчез из аула, будто испарился, будто не рожала его мать-горянка на свет. А это уже серьезно встревожило Мухтара и парторга Чамсуллу, заведующего сельским магазином, худого высокого мужчину с болезненным цветом лица. Многое можно перетерпеть, но потерять жителя аула — это уж слишком! Конечно, серьезный человек не поверит в сказку о том, будто парикмахера сожрал каптар! Говорили еще, будто парикмахер сбежал вниз, убоявшись угроз сельского могильщика, угроз, которые слышали все. Но мог ли несчастный горбун так легко покинуть родную саклю, молодую жену, о которой мечтал много лет? И наконец, почему он не взял в сельсовете хоть какую-нибудь справку? Ну хотя бы о том, что он действительно горбат и родился в Шубуруме? Человек без справки — разве это человек?!
«Сельсовет Мухтар» лишился покоя. Без устали днем и ночью он справлялся везде и всюду, расспрашивал всех, кто последним видел Адама; звонил во все места, где мог бы появиться парикмахер, — ответ был один: «Не появлялся!» Наконец Мухтар обзвонил аулы, через которые проходит путь вниз, на равнину… Однако и тут отвечали: «Нет, через наши аулы горбун не проходил». Но волнение председателя сельсовета и странные слухи возбудили любопытство всего района: то и дело по телефону спрашивали, кто еще потерялся в Шубуруме и что там поделывает снежный человек. Спрашивали и смеялись.
Вот и сейчас «сельсовет Мухтар» раздраженно сказал: «Обращайтесь к нашему ветеринару Хамзату за всеми справками о каптаре. Да, да, к ветеринару!» — и повесил трубку.
Вот и сейчас «сельсовет Мухтар» раздраженно сказал: «Обращайтесь к нашему ветеринару Хамзату за всеми справками о каптаре. Да, да, к ветеринару!» — и повесил трубку.
— Проклятье! Скоро весь Дагестан будет смеяться…
Чамсулла беспокойно ходит взад и вперед по комнате, заложив за спину руки.
— А, шайтан! Мужчины мы или не мужчины? — возмущенно отозвался он. — Как-никак носим папахи… Что за народ! Нельзя же верить всякой чепухе…
— Верить не верить — по твоей части. Скажут: «Плохо поставлена партийная работа в ауле Шубурум». Тебе и отвечать… Меня другое волнует: с Адамом дело дрянь. Что будем делать?
— Не знаю.
— А кто знает, товарищ парторг?
— Не знаю.
— Гм. Как думаешь, неужели мог Хажи-Бекир убить Адама?
— Не знаю.
— Да что ты заладил, как ворона: карр, карр! А что ж ты знаешь, Чамсулла?
— Знаю, что, если б мы настояли на переселении, не было бы всей этой дряни…
— Во-во! А кто тебе говорил: не возись, не уговаривай стариков, решай сразу; понадобится — выселяй силком. Принуждай по-отечески, как ребенка принуждают есть кашу…
— С ума сошел, «сельсовет»? Людей надо убеждать, а не принуждать.
— Вот и доубеждались! Скорей они тебя убедят, что есть на свете снежные люди… А, да шайтан с ними, с каптарами! Что будем делать с могильщиком? Может, сообщить в прокуратуру? А? Пусть расследуют…
— А ты говорил с Хажи-Бекиром?
— Что ж говорить, все равно не скажет: «Вяжите меня, я убил!»
— Э, нет, «сельсовет»! Сам, выходит, не убежден, а хочешь ткнуть в человека пальцем: берите его за решетку! А ты сперва сам убедись, поговори, расспроси, приглядись…
— Не люблю я этого тунеядца, — проворчал Мухтар. — Молодой, здоровяк, быка свалит, а питается, как ворон, падалью…
— Эй, Мухтар, опомнись! — возмутился Чамсулла. — Это не падаль, а твои односельчане, уважаемые граждане.
— Ну да, ну да, правильно: уважаемые покойники. Ну, не тунеядец — могильщик… Искендер, ты здесь? — крикнул Мухтар.
— Тут я, — отозвался из соседней комнаты секретарь сельсовета.
— Вызови завтра ко мне Хажи-Бекира, могильщика…
И все-таки им не хотелось верить, что в Шубуруме совершено убийство. Черным пятном легло бы оно на весь аул, и сурово спросили бы с них, руководителей: мол, ослабили борьбу с пережитками, с привычкой хвататься за кинжалы, ну и все прочее…
А с другой стороны, почему так удручен Хажи-Бекир? Отчего с каждым днем он делается бледнее, рассеяннее, ходит, как тень, и теперь от него, говорят, труднее добиться слова, чем от каменного надгробия. Словно бы точит его раскаяние…
Неделю назад Мухтар и Чамсулла поручили Кара-Хартуму обшарить соседние обрывы, пропасти, скалы, ущелья, берега рек: не найдется ли следов убийства или несчастья. Ведь потерялся не баран, не буйвол, а человек! И Кара-Хартум ищет…
А тут еще Хева! Странная женщина: теперь она каждый день приходит в сельсовет справляться об Адаме, будто он был ее настоящим и давним мужем. Хеву глубоко поразило исчезновение Адама. «Неужели он убил его? Неужели бросил в пропасть или задушил? — думала она в тревоге. — За что? Сам же был виноват! Неужели этот человек оказался способным на такое злодейство? А чего хорошего ждать от могильщика?! И я до сих пор жила с подобным зверем!» В душе Хева все время укоряла, винила себя, что в ту ночь отвергла мольбы несчастного Адама бежать с ним из аула… Значит, и она толкнула его навстречу смерти… А между тем только с Адамом она впервые почувствовала себя свободно и легко, почувствовала себя человеком; даже пробовала мечтать!.. Мечтать — это же самый драгоценный дар на земле! И теперь он был в руках у Хевы.
Наконец в Шубурум нагрянула и самая старшая из семи сестер беды.
За Шайтан-перевалом… Да, за тем самым, где много лет назад у родника встретились Али-Хужа и Хужа-Али и присели подкрепиться; они макали черствый хлеб в воду, ели и разговаривали. «Скажи откровенно, — спросил Хужа-Али, — что бы ты сделал, если б тебя избрали правителем всего Дагестана? А?» — «Меня? — улыбнулся Али-Хужа. — Конечно, если бы… Я бы этот хлеб тогда не в воду макал, а в мед!.. Ну, а ты?» Крепко задумался Хужа-Али, а потом недовольно проворчал: «А что мне остается делать, когда все лучшее ты берешь себе?!» Так вот, за этим Шайтан-перевалом грозные обвалы в нескольких местах разрушили единственную проезжую дорогу, что связывала Шубурум с остальным миром. Ну и, конечно, суеверные шубурумцы приписали обвалы озорству снежного человека. Впрочем, не в слухах и сказках была беда. Перестали привозить товары в сельмаг — и прежде всего керосин, которого, как известно, в Шубуруме еще не добывают; не стало в ауле ни конфет, ни сахара, ни геджухского вина, ни табаку, что больше всего огорчило почтенных людей, не выпускавших трубки изо рта.
НА ШАЙТАН-ПЕРЕВАЛЕ
Тучи, шевелясь и толкаясь, как серые овечьи отары, сползли в ущелья и залегли там сырым непроглядным туманом. Только легкие облачка, длинные и белые, как девичий шарф горянки, то затмевают, то открывают солнце над Шубурумом. А вокруг в снежных чалмах высятся каменные бесстрастные великаны… Аул давно на ногах, люди собираются перед сложенным из красного кирпича (нарочно привезли снизу!) сельсоветом. В раскрытые окна слышны обрывки разговоров, треск пишущей машинки, телефонные звонки. У тех, кто собирается на площади, в руках лопаты, кирки, узелки, кувшины, и стоят они, как их отцы стояли на этой же площади с винтовками и узелками, ожидая, когда выйдет командир и поведет их, красных партизан, отбивать у белогвардейцев аул Маджалис…
Айшат в белом халате, живая, энергичная, краснощекая и черноглазая, осторожно пробирается среди людей к старику, что стоит, опершись на палку. Это Хужа-Али, дедушка Айшат, отец жены «сельсовета Мухтара». Прямо в руки передала ему Айшат узелок и глиняный кувшин.
— Деда, вот здесь немного хлеба и овечьего сыра, а в кувшине…
— Спасибо, спасибо, внучка! — радостно заголосил старик. — Пусть станет твоим мужем самый добрый человек на свете. Когда б ты знала, как я рад, что дожил до этих дней! Моя внучка — доктор!
Хужа-Али с гордостью и умилением смотрел на молодого врача.
— Зачем же при людях, деда… — зарделась Айшат.
— А при ком же, внучка, мне гордиться?! — удивился Хужа-Али. — В белом халате ты прямо ангел аллаха… А лекарство ты мне положила?
— Да.
— Сладкое или горькое?
— Сладкое.
— Да будет сладкой твоя жизнь, внучка! Хочешь, поищу тебе жениха?
— Лучше я сама поищу.
— Смотри-и-и! Молодые глаза легко ошибаются… Что-то под твоим окном часто стал кашлять наш коновал, коклюш его забери! Ду-урная болезнь коклюш.
Хужа-Али полой телогрейки обтер камень и сел, а кувшин поставил у ног.
— Ничего, деда, вылечим!
— Он тебе не забросил в окно свою папаху?
— Пока еще нет, — улыбнулась Айшат и отвела взгляд.
— Знай, внучка, что этот коновал из враждебного нам рода…
— Что?! — удивилась Айшат.
— Да, да, да.
— Как же так?! Зачем ты это говоришь? Тогда, выходит, и они считают нас врагами… За что же?
— Об этом знали наши предки, — торжественно произнес Хужа-Али. — Они завещали нам остерегаться этого рода. И все! А уж породниться…
— Стоит ли, деда, вспоминать старину?
— Стоит или не стоит, а ты считай, что я с тобой поговорил серьезно. Поняла?
— Хорошо, деда. Ну, я пошла: больные ждут…
И Айшат ушла в свою больницу, где всего-навсего две комнаты и четыре койки. Да и больных в ауле немного. На такой высоте воздух чист и свеж, как родниковая вода; здесь не знают ни гриппа, ни насморка, не боятся сквозняков. Лопата и серп, кирка, коса, молот и камень, камень и снова камень сделали людей крепкими: иной раз диву даешься — сорвется человек с такого обрыва, что смотреть жутко, а глядишь, провалялся неделю в постели и опять ходит по аулу, только чуть-чуть припадает на одну ногу. А свались с того обрыва горожанин — и черепков не собрали бы, одни мелкие дребезги да брызги!
Где народ, там и говор. Жужжание, гомон на площади. Прислушайтесь: говорят все больше о снежном человеке, о каптаре…
Издали Али-Хужа приметил Хужа-Али и решительно направился к нему, на ходу пожимая руки, приветствуя достойных приветствия. Хужа-Али заметил его, нахмурился, отвернулся, но Али-Хужа и бровью не повел, хлопнул старика по плечу:
— Знаешь, борода, что мне не нравится у нашей власти?
— Ты всегда недоволен, — буркнул Хужа-Али.
— Говори громче! Здесь такой шум, будто ветер сорвал крышу с женской бани… Да ты что: разговаривать со мной не хочешь?!
— Что тебе нужно от меня?
— Чтоб ты разговаривал, спорил, кричал, ругался: для чего ж мы живем на земле?
— Зачем? Да и о чем нам спорить?
— Найдем о чем, было бы желание… — Али-Хужа поднял с земли кувшин, понюхал горлышко; Хужа-Али кувшин отобрал, снова поставил у своих ног, отвернулся. Но тут же Али-Хужа за плечи повернул старика к себе: — Эй, я же с тобой разговариваю, сын хромого!