Дома отец Варгоса часто высказывал свои взгляды — обычно сопровождая высказывания ударом кулака по столу и расплескиванием пива, — на работу и военную службу у толстозадых слабаков из Сарантия, но Варгос имел привычку не соглашаться с родителем по этому вопросу. Собственно говоря, именно после последнего такого спора он и покинул ночью деревню и отправился на юг.
Он уже не мог вспомнить подробностей того спора. Кажется, шла речь о предрассудках насчет вспашки при полной голубой луне, — но спор закончился тем, что старик, с головы которого капала кровь, неторопливо поставил на щеке младшего сына клеймо при помощи охотничьего ножа, пока братья и дяди Варгоса охотно прижимали его к земле. Несмотря на то что тогда Варгос яростно сопротивлялся и даже причинил немалый ущерб, позже он вынужден был признаться самому себе, что этот шрам он, вероятно, заслужил. У инициев не принято избивать отца до полусмерти поленом в пылу сельскохозяйственного спора.
Тем не менее он не стал задерживаться в ожидании дальнейших дискуссий или семейного порицания. За пределами их деревни лежал целый мир, а в самой деревне у младшего сына не было почти никаких перспектив. Варгос вышел из дома той же весенней ночью. Обе почти полные луны стояли высоко над только что засеянными полями и густыми, хорошо знакомыми лесами. Он обратил свое изуродованное лицо к далекому югу и ни разу не оглянулся.
Конечно, он хотел поступить в армию императора, но кто-то в придорожной таверне упомянул о том, что в почтовых постоялых дворах есть вакансии, и Варгос решил попытать счастья там, хотя бы в течение пары сезонов.
Это произошло восемь лет назад. Удивительно, если задуматься: как наскоро принятые решения становятся твоей жизнью. С тех пор он обзавелся новыми шрамами, потому что на дорогах было действительно опасно, а голодные люди легко превращались в разбойников в Саврадии, но работа Варгоса устраивала. Он любил открытые пространства, ему не надо было кланяться какому-то одному хозяину, и он не разделял закоренелой ненависти своего отца к Империям — ни к Сарантийской, ни к прежней, в Батиаре.
Хотя его знали как человека не слишком общительного, у него теперь появились знакомые на каждом почтовом постоялом дворе и в каждой придорожной таверне от границы с Батиарой до Тракезии. Поэтому ему доставалась довольно чистая солома или лежанка для сна, он мог иногда зимой посидеть у очага, получал еду и пиво, а некоторые девушки проявляли снисходительность в тех случаях, когда их не занимали клиенты. Ему помогало то, что он был человеком свободным и мог потратить монету-другую. Он никогда не выходил за пределы Саврадии. Большинство служащих имперской почты останавливались в их провинции, а у Варгоса никогда не возникало ни малейшего желания забрести дальше на юг, чем восемь лет назад, когда из его щеки сочилась кровь.
До этого утра, в День Мертвых, рыжеволосый родианин, который нанял его на постоялом дворе в Лауцене, у границы, отправился в путь в тумане от дома Моракса вместе с рабыней, предназначенной в жертву богу Дуба.
Варгоса обратили в веру джадитов много лет назад, но это не означало, что человек, родившийся у северной окраины Древней Чаши, не способен узнать девушку, которую отдали дереву. Она сама принадлежала к племени инициев. Ее продали работорговцу, возможно, даже из деревни или с фермы, лежащей неподалеку от его собственной. В ее глазах и во взглядах, которые бросали на нее некоторые мужчины и женщины, Варгос еще вчера вечером прочел определенные признаки. Никто не сказал ни слова, но этого и не требовалось. Он знал, какой день наступит завтра.
Обращение Варгоса к вере в бога Солнца, а вместе с ней и к вере в Геладикоса, смертного сына бога, было искренним. Он молился каждый день на рассвете и на закате, ставил свечи в часовнях великомученикам, постился в те дни, когда необходимо соблюдать пост. И теперь он не одобрял старых обычаев, от которых отказался: бога Дуба, деву Урожая, бесконечную жажду крови и поедание сырого человеческого сердца. Но он никогда бы не посмел вмешаться, и он не вмешивался в те два раза, когда находился здесь, у Моракса, недалеко от южного дерева бога в этот день.
«Это меня не касается», — сказал бы он, если бы эта мысль пришла ему в голову или если бы ее высказал кто-нибудь другой. Слуга не станет звать имперскую армию или священников, чтобы помешать языческому жертвоприношению. Не станет, если хочет продолжать жить и работать на этой дороге. А что такое одна девушка в год из всех? Два лета подряд бушевала чума. Смерть была повсюду, среди них.
Рыжеволосый путешественник из Батиары ничего не обсуждал с Варгосом. Он просто купил эту девушку — или ее для него купили — и собирался увести с собой, чтобы спасти ей жизнь. Его выбор мог оказаться случайным совпадением, но это было не так, и Варгос знал об этом.
Они собирались провести здесь две ночи, чтобы не идти в такой день по дороге.
Именно так поступил бы любой мало-мальски предусмотрительный человек, оказавшийся в Саврадии в День Мертвых. Но вчера поздно ночью, прежде чем подняться к себе в комнату, после исключительно странной поимки вора, Мартиниан Варенский вызвал Варгоса в коридор из комнаты для слуг и сказал, что он с девушкой все-таки собирается уйти завтра, еще до рассвета.
Варгос, несмотря на всю свою неразговорчивость, не смог удержаться и повторил:
— Завтра?
Путешественник из Родиаса, неожиданно трезвый после выпитого вина в шумной компании в общем зале, Долгое мгновение смотрел на Варгоса в тускло освещенном коридоре. Трудно было разглядеть выражение его лица под густой бородой, в темноте.
— Мне кажется, здесь оставаться опасно, — вот и все, что он сказал на родианском. — После всего, что случилось.
«А снаружи и вовсе опасно», — подумал Варгос, но не произнес этого вслух. Он решил, что его проверяют или пытаются что-то сообщить, не прибегая к помощи слов. Но он не был готов услышать то, что было сказано дальше.
— Завтра День Мертвых, — сказал Мартиниан, осторожно выбирая слова. — Я не буду требовать, чтобы ты пошел с нами. Ты не обязан делать это ради меня. Если предпочитаешь остаться, то я отпущу тебя и найму другого, когда смогу.
Варгос знал, что завтра он никого не наймет. Все будут очень сожалеть, но не найдется свободного человека, который согласился бы отправиться в путь с ремесленником. Даже за пригоршню серебряных солидов.
Но ему этого и не понадобится.
Варгосу уже приходилось пару раз в жизни быстро принимать решения. Он покачал головой.
— Ты нанимал человека до границы с Тракезией, насколько я припоминаю. Я буду готов вместе с мулом до начала молитвы на заре. Свет Джада будет хранить нас в течение дня.
Его наниматель был не из тех, кто охотно улыбается, но тут он быстро улыбнулся и положил ладонь на плечо Варгоса, а потом пошел к лестнице. Но перед уходом сказал:
— Спасибо, друг.
За восемь лет никто никогда раньше вот так не предлагал освободить его от обязанностей и не благодарил нанятого на короткое время слугу лишь за то, что он оказывает — или продолжает оказывать — услуги согласно контракту.
В конце концов, вернувшись на узкую лежанку и оттолкнув локтем разлегшегося, храпящего тракезийца, Варгос решил, что это означает две вещи. Во-первых, что Мартиниан хорошо понимал, что он делает, когда заставил торговца выкупить для него эту девушку. А во-вторых, что теперь Варгос — на его стороне.
Его всегда привлекало мужество. Мужество Джада, который в своей колеснице сражался с холодом и тьмой каждую долгую ночь за нижней гранью мира. Мужество Геладикоса, поднимающего своих коней в заоблачную высь, чтобы принести на землю огонь своего отца. И мужество одинокого путника, рискующего собственной жизнью ради девушки, которую приговорили к страшной смерти на следующий день.
Варгос встречал на этой дороге многих прославленных людей. Купцов, князей, аристократов из самого Сарантия, разодетых в белые с золотом одежды, солдат в бронзовых доспехах и в цветах своих полков, суровых, обладающих огромной властью священников господа. Несколько лет назад сам Леонт, верховный стратиг всех армий Империи, проезжал по этой дороге с отборным отрядом гвардии на обратном пути из Мегария на восток. Они сначала наведались в военный лагерь неподалеку от Тракезии, затем отправились на северо-восток, на борьбу с мятежными племенами москавов. Варгос, стоящий в густой толпе мужчин и женщин, сумел увидеть лишь промелькнувшие золотистые волосы, а люди вдоль дороги восторженно кричали. Это было в год после великой победы над бассанидами за Эвбулом и после триумфа, который император устроил Леонту на ипподроме. Даже в Саврадии слышали об этом. Со времен Родиаса ни один император не устраивал в честь стратига подобных процессий.
Но именно этот художник из Варены, потомок легионов, родиан, человек той крови, которую Варгоса с детства учили ненавидеть, совершил самый смелый поступок прошлой ночью и теперь не отступился. И Варгос был намерен следовать за ним.
Но именно этот художник из Варены, потомок легионов, родиан, человек той крови, которую Варгоса с детства учили ненавидеть, совершил самый смелый поступок прошлой ночью и теперь не отступился. И Варгос был намерен следовать за ним.
Мало шансов, что им удастся уйти далеко» мрачно думал он. «Свет Джада будет хранить нас», — сказал он в коридоре прошлой ночью. Но света почти не было, когда они вывели мула со двора в черную, все скрывающую завесу предрассветного тумана. Скоро впереди взойдет бледное осеннее солнце, а они даже не узнают об этом.
Они втроем вышли из двора в неестественной, глухой тишине. Мужчины — или расплывчатые их очертания — стояли и смотрели, как они идут. Никто не предложил помочь, хотя Варгос знал здесь всех. Они не прикоснулись ни к еде, ни к питью, следуя указаниям Мартиниана. Варгос знал почему. Но все еще не понимал, откуда знает Мартиниан.
Девушка шла босиком, закутанная в запасной плащ ремесленника, пряча лицо под капюшоном. Никто из других постояльцев не тронулся в путь, только купцы из Мегария ушли еще раньше, в полной темноте, унося раненого на носилках. Варгос, который уже проснулся и седлал мула при свете факела, видел, как они уходили. Сегодня они не уйдут далеко, но у них не было другого выбора, они вынуждены были идти дальше. Там, где родился Варгос, пойманный с поличным вор был бы первым кандидатом на повешение на Древе Людана.
Здесь могло быть по-другому. Девушка была назначена жертвой. Они могли выбрать другую или могли не отпустить ее, опасаясь в этом случае накликать неудачу на весь год. На юге все было по-другому. Здесь осели разные племена, разные истории оставили свой отпечаток. Способны ли они убить его и батиарца, чтобы отнять ее? Почти наверняка, если она им нужна, а мужчины будут сопротивляться. Это жертвоприношение было самым священным обрядом года в старой вере; попытка помешать ему сулила верную смерть.
Варгос был совершенно уверен, что Мартиниан будет сопротивляться.
Он несколько удивился, ощутив в себе такую же уверенность, холодный гнев взял верх над страхом. Когда они покидали двор, он прошел мимо старшего конюха, Фара, массивной фигуры в тумане. Фар смотрел на них многозначительным взглядом, в его позе не чувствовалось ни малейшего почтения, и хотя Варгос знал его уже много лет, он не колебался. Он остановился перед этим человеком ровно на столько мгновений, чтобы сильным взмахом нижнего конца посоха ударить его между ног, не произнеся ни звука. Конюх пронзительно завизжал, рухнул в грязь, вцепившись руками в промежность, и стал кататься по холодной, мокрой земле.
Варгос низко нагнулся в тумане и тихо прошептал на ухо задыхающемуся, извивающемуся человеку:
— Предупреждаю. Оставьте ее в покое. Найдите другую, Фар.
Он выпрямился и пошел вперед, не оглядываясь. Он никогда не оглядывался, с тех пор как ушел из дома. Он видел, как смотрят на него Мартиниан и девушка, закутанные в плащи тени на почти невидимой поверхности дороги. Он пожал плечами и сплюнул.
— Мы поссорились, — объяснил он. Он знал, они понимают, что это ложь, но некоторые вещи лучше не произносить вслух, так всегда считал Варгос. Например, он не сказал им, что предполагает встретить смерть еще до полудня.
Ее мать называла ее «эримицу» — «умная» на их диалекте. Ее сестра была «каламицу», что означало «красивая», а брат, конечно, был «сангари», то есть «любимый». Ее брат и отец умерли прошлым летом. Их тела покрылись черными язвами, кровь текла изо рта, когда они пытались кричать, в самом конце. Их похоронили в яме вместе с остальными. Осенью оставшаяся с двумя дочерьми мать, перед лицом наступающей зимы и неизбежного голода, продала одну из дочерей работорговцу: ту, у которой, возможно, хватит ума выжить в далеком, жестоком мире.
У Касии уже была репутация, которая дома лишала ее почти всякой возможности выйти замуж. Чересчур умная и чересчур тощая, по меркам племени, где женщины ценились за пышные бедра и округлые формы, которые сулили тепло во время долгих холодов и легкие роды. Ее мать сделала жестокий и горький выбор, но в тот год, когда первые снега легли на горы над ними, этот случай не был уникальным. Каршитские работорговцы знали, что делали, когда в конце осени отправились в северные деревни Тракезии, а затем Саврадии, неторопливо собирая свой урожай.
Мир полон горя, поняла Касия, когда уже не могла плакать, пройдя две ночи на юг со скованными руками. Мужчины рождены для горестей, но женщины знают о них больше. Она лежала в темноте, на холодной земле, повернув голову в сторону и наблюдая за последними искрами умирающего костра, когда двое работорговцев лишили ее девственности.
Год жизни на постоялом дворе Моракса не изменил ее мнения, хотя она не голодала и научилась избегать слишком частых побоев. Она выжила. К этому времени ее мать и сестра, возможно, уже умерли. Ей это было неизвестно. Не было способа узнать. Иногда мужчины причиняли ей боль, в верхних комнатах, но не всегда и не многие. Если ты умна, то можешь научиться скрывать свой ум и окутывать себя терпеливым равнодушием, словно плащом. И так проводишь дни и ночи, ночи и дни. Первая зима на этом чужом юге, весна, лето, затем снова наступила осень, с летящими листьями и воспоминаниями, которых хочется избежать.
Стараешься никогда не вспоминать о доме. Как ты была свободна, могла выйти за дверь, когда работа закончена, пойти вдоль ручья на холм, туда, где можно было посидеть в полном одиночестве. Над головой кружили ястребы, а вокруг нее шныряли быстрые лесные зверьки, на которых ястребы охотились. Она слушала биение сердца земли и мечтала среди бела дня с открытыми глазами. Здесь мечтать невозможно. Здесь надо терпеть, закутавшись в плащ. Кто сказал, что земное существование обещает больше?
До того дня, когда понимаешь, что тебя собираются убить, и с искренним изумлением осознаешь, что хочешь жить. Что жизнь почему-то все еще горит внутри, как упрямые угольки в костре, более жгучие, чем страсть или горе.
На почти неразличимой дороге, шагая на восток вместе с двумя мужчинами в сером, поглощающем звуки тумане, в День Мертвых, Касия смотрела, как они пытаются справиться со страхом перед реальной опасностью, и не могла сдержать радости. Она старалась скрыть ее, как скрывала все чувства целый год. Она боялась, что если улыбнется, они сочтут ее дурочкой или сумасшедшей, поэтому держалась поближе к мулу. Она ухватилась рукой за веревку и старалась не встречаться взглядом со спутниками, когда туман рассеивался и открывал их лица.
За ними могут следить. Они могут умереть здесь, на дороге. В этот день совершаются жертвоприношения, и мертвые выходят из могил. Могут бродить демоны в поисках смертных душ. Ее мать в это верила. Но Касия в тумане перед рассветом сбегала к кузнице и отыскала в тайнике нож. Она сможет убить кого-нибудь или себя, прежде чем они заберут ее для Людана.
Она видела Фара, главного конюха, во дворе, когда они шли мимо. Он напряженно нагнулся вперед, он продолжал следить за ней, как делал это в последние два дня. И хотя его глаза почти скрывал серый туман, она чувствовала его ярость. Внезапно она подумала, не он ли здешний жрец дуба, который вырезает у жертвы сердце.
Потом Варгос, который раньше был просто одним из многих служащих на дороге, человеком, который так часто ночевал у них, не обменявшись с ней ни единым словом, остановился перед Фаром и врезал ему посохом между ног.
Именно тогда, когда Фар со свистом втянул воздух и рухнул на землю, Касии пришлось изо всех сил скрывать свою радость. С каждым шагом, сделанным по дороге после этого удара, она все острее чувствовала себя рожденной заново, созданной заново. Туман окутывал их, словно одеяло, словно материнское лоно, в десяти шагах впереди и позади ничего не было видно.
Это неправильно, она это знала. Сегодня здесь, под открытым небом, бродила смерть, и ни одному человеку в здравом рассудке не следовало здесь находиться. Но смерть уже позвали, она уже ждала ее на постоялом дворе наверняка, а в тумане она могла ее и не найти. С какой стороны ни посмотри, один шанс лучше, чем никакого. И еще у нее есть ее ножик.
Варгос шел впереди, родианин сзади. Они шагали в полной тишине, лишь иногда приглушенно фыркал мул, и поскрипывал груз у него на спине. Они прислушивались, то глядя вперед, то оглядываясь назад. Мир съежился, превратился почти в ничто. Они двигались, ничего не видя, в бесконечной серости по прямой дороге, которую построили родиане пятьсот лет назад во времена расцвета и славы их Империи.
Касия думала о шагающем позади нее родианине. Она должна быть готова умереть за него, за то, что он сделал. Собственно говоря, так оно, может быть, и будет. Но она была «эримицу» и думала слишком много, себе во вред. Так говорила ее мать, и ее отец, и брат, и тетки — почти все.
Она не знала, почему он не прикоснулся к ней ночью. Возможно, он предпочитает мальчиков, или считает ее слишком худой, или просто он устал. Или он проявил доброту. Она почти ничего не знала о доброте.