– Мон Дье, бедняжка Валентин не может понять, что такое вокруг происходит! Ты ведь даже не возьмешь в толк, о чем мы говорим, – с покровительственной насмешкой обращается в это время ко мне Клоди. – Какая еще картина, какие еще поиски?..
Что мне ответить? Какую роль выгоднее принять на себя? Роль круглой дуры, ничего не понимающей пустышки, или наоборот? Если я покажу свое понимание ситуации, не сойдутся ли эти двое на одном решении: пристрелить меня, и как можно скорей?
«Надо молчать, молчать, молчать!!!» – зудит дрожащим голоском моя привычная осторожность.
Но я не хочу молчать и трястись. Больше не хочу! Надоело!
К тому же осталось столько вопросов, ответа на которые я никогда не узнаю, если не задам их!
– Ну почему, я кое-что понимаю, – говорю не без заносчивости. – Я знаю о картине.
– Максвелл разболтал, да? – мгновенно догадывается Клоди. – Ну, этого надо было ожидать. Кстати, Иса, – поворачивается она к подельнику. – На какое-то время нам понадобится и Максвелл. Это лучший реставратор Европы, без него нам ни за что не привести полотно в такой вид, чтобы его можно было продать.
Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираются продавать национальное достояние Французской республики. Это меня не волнует. Я думаю о том, что эти твари оставят в живых Максвелла! Все-таки оставят его в живых. И если бы удалось предупредить его, чтобы он их остерегался…
Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Тедди не придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…
Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму, папу. Никого больше не увижу!
У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляет меня держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно бы кислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не могу показать этого им.
– Как вы догадались, что картина в Муляне, Клоди? – спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в этой жизни.
У Клоди несколько обалделое выражение, но тут же его сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что заинтересует меня в жизни, можно и пооткровенничать:
– Видишь ли, Валентин, в молодости, учась на факультете, я подружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, были эмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине 20-х годов. О своей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все: танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи… Ее очень интересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Она рассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где есть сведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, но Марин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я уже не находила покоя. Видимо, во всем этом был какой-то перст судьбы! Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мне дневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилось потом! Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе, напоила ее и украла у нее ключи от ее дома.
У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз. Парень отчаянный! К тому же он сильно любил меня. Мы отправились к этим Мансурофф (такова была фамилия Марин), вошли в дом. Мы перевернули все вверх дном, и только тогда нашли дневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу, только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня к обладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следа полицию, мы с Жаном-Ги прихватили еще кое-какие драгоценности, которые нашли в квартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты – фамильные, как я понимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась. – Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потеряла ключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз: оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решила выбраться через окно. Она ведь была пьяна… Однако сорвалась со скользкой крыши мансарды и разбилась насмерть. Все-таки это был пятый этаж. В доме, во дворе была полиция. Потом стало известно об ограблении квартиры Мансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успела спрятать дневник, однако бриллианты… бриллианты отняли! Жан-Ги поступил благородно, всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, это справедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартире Мансурофф в основном Жан-Ги…
«В основном, вот именно! – мысленно хмыкаю я. – А ты стояла у порога, скромно сложив ручки? Ну да, конечно! А кто напоил Марин до того, что у нее помутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или колес!»
Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задать следующий вопрос:
– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания, где спрятана картина?
Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исе надоедят пустые разговоры, и он пустит в ход свой ствол с глушителем.
Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать, молить о пощаде! Нельзя.
Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровенным любопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, о чем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий, ароматный мед! Она упивается медом, я получаю информацию.
– Неужели ты так глупа, Валентин? – презрительно усмехается Клоди. – Та история с Марин случилась почти тридцать лет назад! Неужели ты думаешь, что я ждала бы так долго, имей я хоть малейшее указание на то, где может быть картина?! В том-то и дело, что там ничего не было, кроме намеков, в которых запутался бы даже Шерлок Холмс. Но там имелось упоминание о Муляне и о том, что в 1793 году в нашей деревне жил Робер – старый, вышедший на покой конюх графов Сан-Фаржо. Фамилия его неизвестна. Где он жил – тоже неизвестно… Я работала в архивах, я искала, я спрашивала и разузнавала. Трудность состояла еще и в том, что Робер жил не в своем доме, а у замужней дочери. Я читала и перечитывала каждую строчку в архивах того времени, в дневниках, письмах, в муниципальных записях, в податных книгах – и каждый день думала, что я ошиблась, что ищу не там, что Мулян упомянут в дневнике Сан-Фаржо случайно… Кто знает, может быть, я до сих пор стучалась бы в запертые двери этой тайны, если бы не случай. Да, картину нашла не я – ее нашел другой человек. Но так вышло, что он доверял мне, и первым пришел ко мне со своим открытием. Жена его не могла ему помочь, она недалекая женщина. Я была так потрясена, что не смогла скрыть от него своего восторга, но потом стоило огромных трудов уговорить его подождать, не открывать секрет нашей находки. Я отговорилась только тем, что должна сначала узнать, какова может быть цена на это полотно, есть ли на него покупатели на черном рынке. Мы договорились, что этот человек спрячет полотно туда же, где обнаружил его. Он так и сделал. Но всего этого было слишком много для него, и он…
Клоди вдруг осекается и бросает на меня мгновенный взгляд. И немедленно отводит глаза, словно боится, что я могу что-то прочесть в этом стремительном взгляде.
Но Клоди опоздала. Я уже все поняла.
Я знаю, кто нашел картину Давида. Я догадалась! Это был Гийом! Мастер на все руки, скульптор, дизайнер, который приложил свой талант к оформлению множества домов и даже погребов в Муляне. Конечно, он доверял Клоди, своей старинной знакомой, подруге своей жены. Вот чего не выдержало его сердце – ошеломления от находки. А может статься, Клоди ускорила эту смерть. Мало ли существует лекарств или наркотиков, которые способны спровоцировать сердечный приступ у человека, усугубить его состояние! Честное слово, Клоди приоткрылась для меня сегодня с таких сторон своей многогранной натуры, что теперь я всего могу от нее ожидать.
Да… воображаю, что почувствовал Гийом, когда взялся за давным-давно известный ему предмет, за какую-нибудь медную трубу, к примеру, и вдруг обнаружил, что это – не просто позеленевший от времени кусок металла, а тайник, вместилище полотна, которое все считали давно утерянным!
Что-то вдруг проходит у меня в сознании, какая-то мысль или воспоминание. Медная труба… Да ведь я видела ее, эту трубу! Видела своими глазами! Она подвешена к потолку в гостиной Гийома и Жани, к ней прикреплено тележное колесо, умелыми руками Гийома превращенное в светильник!
Жани, конечно, ни о чем не подозревала. Наверняка Клоди запретила Гийому хоть словечком обмолвиться о найденном сокровище даже жене. И после его смерти Клоди ничем не рисковала. Прилежно дурачила своих сообщников и потихоньку избавлялась от них. Бедняга Жан-Ги Сиз, который попал ее усилиями в тюрьму в первый раз тогда, в 70-х, попал и теперь – Клоди заморочила ему голову грядущим богатством настолько, что он решил взорвать Сан-Фаржо. Да, он просто свихнулся на всем этом – и отныне был обречен на смерть только потому, что гипотетически мог развязать язык. Даже тени, даже ничтожного процента неудачи не могла допустить предусмотрительная Клоди!
– Что же ты молчишь, Клоди? – нетерпеливо спрашивает Иса. – Договаривай наконец! Где картина?
– Мы пойдем туда и возьмем ее, – ласково, словно ребенку, говорит ему Клоди.
Ну надо же, какое превращение! Понятно, она снова хочет помириться с ним. Но их примирение – это моя немедленная смерть. Тогда… разделяй и властвуй!
– Да-да, – ехидно говорю я, – пойдете и возьмете. В доме Гийома, верно, Клоди? В его гостиной. Там, где висит такой потрясающий светильник с тележным колесом! Только вряд ли ты уйдешь из этого дома живым, Иса. Там уже была убита Лора, там же настанет и твоя очередь! Кстати, Клоди, как вам удалось заставить Жильбера идти искать в саду Жани туфлю Лоры? Вы позвонили ему от ее имени?
Иса быстро переводит взгляд своих острых глаз с меня на остолбеневшую Клоди, потом опять на меня. И вдруг я осознаю, что не боюсь его. Больше не боюсь! Он теперь у меня в руках. Я закинула наживку, а он ее заглотил. И сейчас беспомощно трепыхнется на крючке… Ну?!
– Жани? Ты говоришь о сестре Жана-Ги? При чем тут она? И что ты сказала о Лоре? Она убита? При чем тут ее туфля? Говори быстро!
Не надо меня торопить, Иса. Я просто-таки дрожу от нетерпения выпалить тебе все, что знаю!
И я говорю, говорю, задыхаясь, захлебываясь говорю все, что знаю, о чем догадываюсь, что предполагаю: говорю об аукционе «Друо», на котором мадам Люв купила Лоре эксклюзивные туфельки, потом – о красном «Рено» около гостиницы во Фрэне, и о том же «Рено» на холме над Муляном, и о темной большой машине, которая подползала к нему ночью…
Тут я вдруг даю сбой. Как ни отвратительно разбираюсь я в марках машин, но даже я способна понять, что юркий «фордик» Клоди совершенно не похож на тот массивный автомобиль.
Глаза Клоди, которые ни на миг не отрываются от меня, вспыхивают торжеством: ведь ее нервы так же напряжены, как мои, она видит больше видимого, слышит больше слышимого! Она понимает, что я начала колебаться, и намерена воспользоваться этим. Однако мы обе забыли, что и нервы Исы напряжены точно так же, и его чувства тоже обострены до крайности.
– Похоже на твой джип «Шевроле», а, Клоди? – говорит он вдруг, задумчиво кивая, и я почти с ужасом осознаю, что он верит мне. Верит безоговорочно!
Почему?!
Да очень просто. Видимо, Клоди крепко достала его своим умением виртуозно морочить головы людям. Да, она правильно определила сущность Исы: это отнюдь не глава – это исполнитель, может быть, идеальный исполнитель, это – боевое оружие. Может быть, он прям и откровенен, может быть, он не любит византийских хитросплетений вокруг таких простых и ясных дел, как убийство, поиски сокровищ, теракты…
Между тем лицо Клоди снова искажается бессильной ненавистью, и я понимаю, что Иса угадал верно.
– Продолжай, – приказывает он мне, не сводя тяжелого взгляда с Клоди, и берется левой рукой за ствол пистолета, словно поправляя навинченный на него глушитель.
Клоди цепенеет. Теперь она не может глаз оторвать от ствола, им поглощено все ее внимание, и она почти не слушает того, что я говорю. В отличие от Исы, который так и впитывает каждое мое слово.
Я продолжаю. Рассказываю, что Клоди каким-то образом заманила Лору в сад Жани и убила ее там, там и спрятала труп, воспользовавшись отсутствием хозяйки, а когда обнаружила, что с ноги Лоры исчезла одна туфелька, спохватилась, что потеряла улику. И позвонила Жильберу, чтобы он нашел ее. Не знаю, как она заморочила Жильберу голову, что он с такой готовностью бросился выполнять ее просьбу, но…
– Погоди, – перебивает меня Иса, мучительно наморщив лоб. – Каким образом она, – кивок в сторону Клоди, как если бы та была совершенно неважным, посторонним существом, а то и неодушевленным предметом, – заманила Лору к Жани? О, погоди… я знаю! Я понимаю! Ребенок! У Жани мой сын, да?
У меня падает сердце. А Иса, оказывается, не такое уж и безмозглое боевое оружие!
– Это правда? – спрашивает Иса, глядя поочередно то на меня, то на Клоди.
Я молчу. Я раскаиваюсь в каждом сказанном мною слове.
Филиппок в своем боди от Кардена и в чепчике сугубо а-ля рюсс, измученный криком, прильнувший к моей груди и жадно шарящий по ней губешками, представляется мне. Господи, да что же я наделала!
– Ну вот видишь, что ты натворила! – злорадно говорит мне Клоди. – Теперь можешь считать, что Жани больше нет на свете.
– Почему? – недоуменно спрашивает Иса. – Жани – сестра моего побратима, если она взяла моего сына – это лучшая участь, которую я мог бы пожелать для него. В семье моего побратима мой сын будет расти все равно что в родной семье!
Вот теперь на наших с Клоди лицах определенно одинаковое выражение. Это неописуемое изумление. Да, крепко сдвинулось что-то в голове этого ходячего гранатомета! Он сам обрек на смерть своего побратима – и в то же время считает, что воспитываться в семье сестры Жана-Ги – наилучшая участь для Филиппа!
В принципе, он прав. Так что хоть логика его и вывернута наизнанку, однако бесспорна.
– Значит, Лору убила она? – спрашивает он, взмахнув в сторону Клоди пистолетом, но глядя на меня. – Значит, она?
Я уже почти кивнула. Я уже почти сказала: да! Но встретилась с ним взглядом – и немедленно поняла смысл расхожего выражения о языке, который присыхает к гортани.
Ему снова необходима рука, которая жмет на спусковой крючок, этому оружию! И если я скажу «да», Иса немедленно выстрелит в Клоди. Убьет ее у меня на глазах – Клоди, воровку, обманщицу, авантюристку, убийцу, искательницу кладов, бесовски умную и дьявольски коварную тварь…
– Нет! – кричу я что было сил. – Нет! Я не знаю!
16 октября 1921 года, Константинополь. Из дневника Татьяны МансуровойТо, что я рассказываю сейчас, вскоре станет сенсацией мирового значения. Без сомнения, в морские анналы не занесено ни одного подобного происшествия! Максим велел мне подробнейшим образом описать случившееся, потому что сам он этого сделать не может – лежит в постели. У него сломаны правая рука и нога, именно поэтому он не мог ни наблюдать то, что случилось, ни расспрашивать очевидцев. Видеть я, конечно, тоже ничего не видела, поскольку это невероятное событие развернулось на глади Босфора, а наш дом отстоит довольно далеко от берега, однако людей, которые все видели, расспросила подробнейшим образом. Свершившееся настолько невероятно, что мы до сих пор не можем в это поверить! Погибли три человека, но жертв могло быть куда больше. Под угрозой была жизнь главнокомандующего, его ближайших сотрудников, моего мужа!
Впрочем, постараюсь оставить эмоции и записать все по порядку.
Вот канва событий.
15 октября, около пяти часов дня, яхта генерала Врангеля «Лукулл» была протаранена ушедшим в Батум итальянским пароходом «Адриа». Это – исторический факт.
Генерал Врангель и командир «Лукулла» находились на берегу. На пять часов было назначено совещание, однако, поскольку редактор общеармейской газеты Максим Николаевич Мансуров не мог на нем присутствовать (накануне он был жестко избит какими-то злоумышленниками и прикован к постели), решено было провести совещание у него дома. Туда направились все сотрудники генерала, а вскоре подъехал он сам. В это время и произошло крушение. Спокойное поведение всех чинов яхты и конвоя главкома позволило погрузить на шлюпки и команду. Все офицеры и часть матросов до момента погружения оставались на палубе и, лишь видя неотвратимую гибель яхты, бросились за борт и были подобраны подоспевшими катерами и лодочниками.
Дежурный мичман Сапунов пошел ко дну вместе с кораблем. Кроме мичмана погиб также корабельный повар, кок Краса. Позже выяснилось, что погиб еще третий человек, матрос Ефим Аршинов, уволенный в отпуск, но не успевший съехать на берег.
«Адриа» врезалась в правый бок яхты и буквально разрезала ее пополам. От страшного удара маленькая яхта тотчас же погрузилась в воду и затонула. Удар пришелся как раз в срединную часть «Лукулла»: нос парохода прошел через кабинет и спальню генерала Врангеля.
На «Лукулле» погибли документы главнокомандующего и все его личное имущество. Хоть велено начинать работы водолазов, однако надежды спасти что-либо мало шансов: «Лукулл» стоял в таком месте, где глубина достигала 35 сажен.
Теперь некоторые подробности.
Подъесаул Кобнев, находившийся на «Лукулле» в минуту несчастья, рассказывал о случившемся так:
– 15 октября, около 4 часов 30 минут дня, я поднялся из своей каюты и вышел на верхнюю палубу. Мы встретились там с дежурным офицером, мичманом Сапуновым, прошли по палубе. Через некоторое время мы обратили внимание на шедший от Леандровой башни больший пароход под итальянским флагом. Повернув от Леандровой башни, он стал пересекать Босфор, взяв направление на «Лукулл». Мы продолжали следить за этим пароходом.
«Адриа» на большой скорости, необычной для маневрирующих в бухте Золотой Рог судов, приближалась к «Лукуллу». Вскоре стало видно, что, если «Адриа» не изменит направление, «Лукулл» должен прийтись по ее пути. Я предположил, что у парохода не в порядке рулевая тяга, он не успеет переложить вправо, однако Сапунов сказал, что, будь у парохода что-то не в порядке, он не шел бы с такой скоростью и давал бы тревожные гудки, предупреждая об опасности. Тем не менее пароход не уменьшал хода, двигался на яхту, как будто ее не было по пути.