– Почерк, говорю, Студента! – повторил Канюкин громче. – Дерзкий почерк! Эрмитаж ведь!
– Какой к маме почерк?
Хромов даже треснул себя ладонью по ляжке.
– Он что, уже грабил Эрмитаж, твой Студент? Или Третьяковскую галерею? Лувр? Может он, подлец, пирамиды египетские чистил? Он что, специалист по ограблению музеев мирового значения? А? Я, может, просто чего-то не знаю, Канюкин, ты меня просвети, пожалуйста, что он такого ограбил в своей жизни?
– Ну, это… Краеведческий музей, – сказал Канюкин.
– Краеведческий! – прогремел Хромов. – Так где краеведческий музей, Канюкин, и где Эрмитаж? С тремя трупами в придачу!
Оперативники переглядывались между собой, пожимали плечами. Они все были взрослыми мужчинами – лет за сорок, крупные, с большими руками и ногами. Областной музей с Эрмитажем не сравнишь, это правда. Ну и что? Когда Рутков десять минут назад обрисовал суть дела, у каждого здесь первой мыслью было: Студент, его работа. И несмотря на доводы начальника, большинство оставалось при своем мнении.
– Горбань до этого Эрмитаж не обворовывал, я согласен, – поддержал Канюкина капитан Мазур, оперативник, работающий по линии борьбы с кражами. – Но это дерзкий спонтанный вор, всегда лезет на рожон. Он ведь мальцом еще показал себя, когда золота на сто тысяч огреб в одиночку. Увидел – решил – ограбил. Причем не кассу ведь брать пошел, а именно музей, значит, тяга какая-то есть к произведениям искусства… И главное. Тут товарищ сказал, – он кивнул на Руткова, – что специалист был приглашен из Ростова. Если это не Студент, то кто тогда?
– И то верно! – подал голос старший лейтенант Пономаренко. – У нас таких спецов и нет, чтобы ножом профессионально работать, и дорогу к Эрмитажу найти, а не заблудиться в большом городе!
– Плохо ты о наших ворах думаешь, Пономаренко! – отчеканил Хромов и тут же поморщился, уловив двусмысленность своего заявления. – То есть… Такие люди имеются, конечно. Возьмите Зыкова хотя бы…
– Кого? Матроса? – переспросил Мазур и оглянулся на товарищей, словно приглашая разделить его сомнение. – А каким боком здесь Матрос рисуется, товарищ подполковник?
– А вот таким. Тройное убийство мог совершить только он! – Хромов в упор посмотрел на капитана. – Будешь спорить, Мазур?
– Нет. Насчет того, что мог убить, не сомневаюсь. Но Матрос, как метко выразился только что Пономаренко, он даже дорогу к Эрмитажу не найдет. А если и найдет, то не отличит огнетушитель от скульптуры Микеланджело. А там, как нам объяснил товарищ Рутков, был конкретный заказ.
– Верно, – подтвердил Рутков. – Насколько я знаю, заказывали определенную вещь, причем такую… не самую ценную с виду.
– Вот-вот! А такой, типа Матроса, он если бы забрался в Эрмитаж, то не вышел бы, пока не набил полные карманы золота! – сказал Канюкин.
– А может, Матрос вообще в Ленинграде ни разу не был! – высказался Пономаренко.
Хромов с невозмутимым видом выслушал их.
– До чего адвокаты у нашего Матроса грамотные! – покачал он головой. – Так вот: был Матрос в Ленинграде. Сходка там у них проходила, целой бригадой ездили. И Матрос, и Студент, кстати…
– Слушайте, а может, они вдвоем и сработали? – поднял голову оперуполномоченный Ляшковский. – Тогда все сходится.
Это логичное, в общем, замечание почему-то возмутило Хромова.
– Ну какое вдвоем? – чуть не закричал он, забыв, видимо, о присутствии ленинградских коллег. – Вы что, мать вашу, трах-тарарах, вы вообще опера или кто? Вы на «земле» работаете, трах-тарарах, или в облаках витаете? Вы эту картину вообще представляете – Матрос со Студентом в одной связке идут на дело?! Они ж глотки друг другу перегрызут в первую же минуту! Они враги! Еще с тех пор, как Студент проигрался Матросу в карты! Трах-тарарах!.. Это ж как, я просто вот не понимаю, ну как можно работать здесь, дышать этим воздухом, вникать, читать эти бумаги… – Хромов схватил со стола несколько листков с написанным от руки грифом «секретно», потряс ими, швырнул обратно, – …и не понимать таких элементарных вещей! Это ж ваша, трах-тарарах, работа, ваш хлеб!
Зычный голос у начальника УР. Будто обухом по голове бьет. «Какой-то особый звуковой диапазон, наверное», – подумал Лобов. Может, у всех начальников такой голос вырабатывается, чтобы подчиненных долбить. Но дело даже не в этом… В общем, ему вдруг показалось, что здесь происходит какая-то темная вещь, нехорошая. Поплыло, замельтешило перед глазами… И кабинет Хромова превратился в раскаленный сияющий куб, такой, как у алхимиков, он читал об этом в одной из книг… не перегонный куб из учебника химии, а именно колдовская такая штука. Стены аж светятся, белым светом светятся, температура адская. И внутри этого куба сидят они – Рутков, Канюкин, остальные опера. Черные, как головешки. Неподвижные. По ним огненная дрожь пробегает, и видно, что они сгорели давно, обуглились, это только пыль, которая пока еще сохраняет форму тел. И Хромов перед ними. Но он не похож на уголь, наоборот, он из куска тусклого металла, в нем даже огонь отражается еле-еле. Вместо лица две огромные плоские челюсти, точно кусачки или каминные щипцы. Ходят туда-сюда, щелкают. А руки словно кочерги, тянутся к операм, стучат по стенам, по полу, ищут… Потому что глаз у него нет. Ничего нет, кроме рук и челюстей.
А потом все пропало. Изображение дернулось, разбилось на дрожащие полосы, как в телевизоре. И Лобов снова оказался в кабинете начальника уголовного розыска, и опера были как опера, а Хромов был как Хромов…
«Это от водки вчерашней, – понял стажёр. – Неужели допился до белых коней? Рано ж еще вроде как. Пил-то всего третий или четвертый раз в жизни. А как быть с тем сном в поезде? Ведь перед этим он точно ни грамма, а такого коня поймал, что мама родная…»
Здесь что-то не так. Лобов чувствовал это, хотя поверить полностью не мог. Ему, например, дико нравился роман «Из мира мертвых», эта жутковатая мистическая атмосфера, которая окружала вполне обычных людей и обычные, привычные вещи. Но это литература, вымысел, а он, простите, находится на совещании в отделе уголовного розыска. Вот портрет Дзержинского. Вот портрет Ленина. Здесь не может происходить ничего мистического.
– Я прошу прощения, товарищ подполковник, – вдруг услышал он собственный голос. Голос был громкий и уверенный. Даже немного нахальный. – Я хотел сказать, что вы вот все правильно рассуждаете. Очень грамотно и логично. Но мы зря спорим, потому что у нас ведь есть фоторобот преступника. Надо на него посмотреть, и дело прояснится.
– Точно! – крикнул с места Канюкин. – Я ведь его видел вчера вечером! Там вылитый Студент! Как живой!
Под любопытными взглядами оперов Лобов встал, обливаясь потом от всеобщего внимания, подошел к Руткову, взял у него копию фоторобота и положил на стол перед Хромовым.
Хромов взял распечатку, молча посмотрел. Громко втянул носом. Потом сказал:
– Ну и что?
– Как что? – сказал Канюкин. Подошел, заглянул в нарисованный грубыми мазками портрет, всмотрелся. – Это ж Студент, ну. Это ж как дважды…
Лобов видел, как он вдруг побледнел. Будто открыли невидимую артерию и разом выпустили всю кровь. Канюкин пошатнулся, как-то неприятно, болезненно сморщил лицо.
– Студент, говоришь? – зловеще хмыкнул Хромов. Он поднял фоторобот над головой, развернул ее к остальным. – Кто здесь изображен, товарищи?
И тут Лобов почувствовал, как зашевелились на затылке волосы. Лицо на фотороботе было другим, не тем, что вчера. Оно еще продолжало меняться. Глаза разъезжались в стороны, менялся их разрез. Портрет будто ожил и презрительно прищуривался: ну, чего уставились, легавые? Линия волос сместилась вниз, сжимая и без того невысокий лоб. Овал лица расплылся в стороны, рот будто подрезали по краям тонкой бритвой, обозначились резкие носогубные складки… И вдруг все застыло, окаменело, движение прекратилось. Это был фоторобот, грубый и неестественный, как все фотороботы. Но он изображал совсем другого человека – старше, жестче, брутальней, что ли, чем тот, вчерашний.
– Вот тебе раз! – произнес Мазур удивленно. – Рожа Матроса. Ну. Даже зенки его тунгусские… Или я чего-то не понимаю, а?
– Во всяком случае, это не Студент, – сказал Пономаренко.
– Матрос, – подтвердил Ляшковский.
– Ну почему Матрос? – Канюкин с подозрительностью покосился на портрет. – Вчера ведь буквально, я отлично помню… Ну подтверди, Рутков! Мы же своими глазами видели!
Рутков только развел руками. Ему тоже казалось, что вчера лицо на фотороботе выглядело как-то помоложе. Но он не мог ничего сказать, ни разу в жизни не видя реальных людей – Матроса и Студента.
– Мне тоже почему-то кажется, что это Матрос, – сказал подполковник, сверля Канюкина недобрым взглядом.
Тот все еще стоял перед столом, и Хромов, сморщив нос, движением ладони попросил его отодвинуться подальше.
– А почему Канюкину вчера вечером… хм, именно вечером, что характерно, привиделся там Студент, так это я могу с большой вероятностью предположить. Пить надо меньше, Канюкин! А если пьешь, то закусывай!
…Из кабинета начальника УР вышли как из парилки. Канюкин, красный и потный, продолжал что-то бормотать под нос. Лобов тоже чувствовал себя не в своей тарелке. В голове крутилась последняя фраза Хромова. Но насколько он помнил, вчера они закусывали. Все трое… Трое, повторил он про себя. Три детектива расследуют тройное убийство. Как-то это не того…
– Ну, мужики, я не знаю, что вам на все это сказать, – оборвал его мысли голос капитана Мазура. Они с Рутковым и Канюкиным зашли в кабинет оперсостава.
Мазур закрыл дверь, сел на край стола, размял в пальцах папиросу.
– Как по мне, так сто пудов здесь Студент наследил. С трупами этими… Здесь тоже можно найти объяснение. Ведь когда он первый раз на дело пошел, ну, в музей тот, его ведь тоже никто не учил, как и что и почему, а пацан тогда жирный куш сорвал, многие опытные воры позавидовали бы.
Канюкин сосредоточенно кивал в такт его словам.
– Но с фотороботом… – Мазур кашлянул. – Тут полная задница. На фотороботе Матрос, однозначно. Что там вам вчера померещилось, я просто…
– Так вы видели? – перебил, не удержался Лобов.
– Что?
Мазур, Канюкин и Рутков посмотрели на него.
– Как он менялся. Прямо на глазах. Он будто ожил на несколько секунд, правда?
Пауза. Рутков пригнул голову, прищурил правый глаз. Короче, сделал подозрительное лицо.
– Кто ожил, Сашок? – спросил он подчеркнуто вежливо.
– Портрет. Фоторобот то есть…
Мазур опять закашлялся, на этот раз громче.
– Ладно, мужики, давайте об этом потом. Надо решать, что дальше делать. С одной стороны, Хромов темнит что-то, не договаривает, с другой стороны, он прав.
Канюкин встрял:
– К тому же Матрос-то вообще того…
– Погоди, Канюк, не лезь. Не в том суть. – Мазур посмотрел на него, отвернулся. – Мы здесь как бы вообще с боку припека. Куда пошлют, туда идем. А вот кто дело копает, тому и решать. Что скажешь, командир? – обратился он к Руткову.
Капитан сосредоточенно смотрел на Мазура, будто ждал, что тот добавит что-то еще к сказанному.
– Да фиг его знает. – Он пошевелился, почесал в затылке. – Тут не головным, тут спинным мозгом думать надо.
– Жопой чувствовать, – подсказал Канюкин.
Рутков прикусил нижнюю губу, посмотрел в пол. Потом решительным движением убрал волосы со лба.
– Так. Я думаю, надо прощупать Студента.
– Вот, сразу и почувствовал! – сказал Канюкин и довольно захохотал.
Глава 6 Обыск результатов не дал
Ростов, февраль 1963 года
Быстро пробежали десять дней. Как телеграфные столбы вдоль дороги, промелькнули за окном. Между ними крепкая нить, металлическая струна.
И где ты был, а где сейчас?
Далеко уехал. Место новое, незнакомое.
Один день, второй, третий. И так далее. Струна натягивается, натягивается, звенит, режет.
Первое утро – он король. Самый молодой Смотрящий в истории города. Принимает общак, воровскую казну – облезлый канцелярский сейф, набитый баблом.
– Так куда его?
– Как куда? Везите на мою квартиру. Что я, по-вашему, в этой халупе сидеть над ним буду, как Кощей?
– Оно-то понятно. Только… А этаж какой?
– Третий.
– И что, прямо вот так нести его по лестнице будем? Блатные волокут какой-то сейф…И мусоров вызовут, да и вообще… Это стремно как-то, неправильно. В Нахаловке оно куда безопасней.
– Ага! И сральник на улице! Я там жить не собираюсь!
– Тогда надо искать другой дом. Чтоб без соседей за стенкой, чтобы братве по подъездам не шастать. Смотрящему положено как бы…
– Я Смотрящий, я Хранитель, мне и решать!
Общак перевезли в хозяйственных сумках, частями, ночью. Растолкал по надежным тайникам, комар носа не подточит. Сейф решил оставить в Нахаловке: на хрен не нужен. Он любил свою квартиру, гордился ею, привык к ней. Здесь выстроено пространство, продумана каждая мелочь, каждый блик света на своем месте. Они ничего в этом не понимают.
Китаец укоризненно качает головой – дзынь, дзынь…
А тебе-то чего?
Ладно, ладно. Видимо, что-то другое искать все равно придется. Позже. Когда-нибудь.
Второе утро. Один. Китаец всю ночь дзынькал, не давал спать.
Третье утро.
Четвертое.
Студент открыл глаза. В дверь стучали. На часах без четверти восемь. Вот заразы!
– Сейчас иду!
Когда был простым вором, спал сколько хотел. Сейчас, получается, его могли разбудить в любое время. И даже в голову никому не придет извиниться.
– Здорово, Студент.
Это Султан. Хмурый, небритый.
– Раньше такая кража была – с добрым утром, – зевнул Студент. – На рассвете, когда самый крепкий сон. А вот чего ты меня поднял?
– Зимаря вчера грохнули. Портовые у Таньки Листопад отдыхали, выпивали маленько. А с утреца заявились туда какие-то труболеты, у них стволы, ножи. В общем, устроили там карнавал. Кого-то отмудохали просто, а Зимарю, вишь, не повезло…
– Кто они? Откуда?
– Да конь их знает. Есть такая мысля, что это Редактор мутит за то, что портовые тебя поддержали на сходе. Ну, и за Матроса, понятно…
– Почему мне вчера никто не сказал?
– Так братва стремается твоего скворечника, не хотят идти. Говорят, тут мусорни как грязи, все на виду.
– Б…дь! Тащи ко мне Редактора, живо!
Ага, как же. Портовые уже вторые сутки шерудили по центру, чесали мелким гребнем. Редактор как сквозь землю провалился. Он ведь не дурак, Редактор.
А китаец без остановки качал головой, не соглашался, укорял, стыдил. Как будто стеклянным молоточком по темени – дзынь, дзынь, дзынь… Без остановки.
Что не так?! Ну?!
Пятый, шестой, седьмой. На вокзале порезали Боксера и Рыбу. Они из «рыночных», люди Редактора. Студент созвал к себе основных авторитетов – Бурового, Кузьму, Космонавта, Лесопилку, Севана и прочих. Пришел только Севан. Долго охал и ахал, глядя на развешанные по стенам картины, трогал руками богатые рамы. Потом сказал:
– Ты молодой, умный и богатый. Столько красивых вещей. Можешь жить и радоваться. Скажи, зачем полез в Смотрящие?
– Я не лез! Меня выбрали!
– Выбрали, да. И я выбирал. Правда, я уже и не вспомню, почему я хотел, чтобы это был ты. Все хотели, и я хотел… Да мне на это начхать, забыл и забыл. А ты сам помнишь? А? Зачем оно тебе, Студент?
День восьмой, девятый. Редактор пропал с концами. В городе закипает настоящая война, он должен ее остановить, но не знает как. Приехал к Буровому, сам. Оказал честь. Буровой посмотрел на него так, будто едва узнал.
– А что я могу? – сказал Буровой. – В Богатяновке я шишка, так здесь у меня и не режут никого без спросу. А в городе шишка – ты. Тебе и крутиться.
Непрерывный фарфоровый звон дробнее и чаще, он перешел в гудение, в тонкий писк, резал мозг ультразвуком, а маленькая голова китайского мудреца превратилась в размытое облачко тумана.
Студент сдался, велел Султану подыскать приличный дом где-нибудь на окраине. Хрен с вами со всеми.
Ночью вдруг стало тихо. Он подошел к фарфоровой статуэтке. Не дрожит, не звенит, не качается.
– Как мне быть? Где я скосячил? Что мне сделать, чтобы все стало как надо?
Не дрожит. Не звенит. Не качается. Молчит.
– В чем дело? То дребезжишь круглыми сутками, то не шевелишься даже! Батарейка закончились, что ли?
Студент скрипнул зубами, протянул руку к статуэтке… Нет, вспомнил. Нельзя, будет плохо.
– Втравили меня в этот шлак – и свалили! Ага! Расхлебывай как хочешь! Суки вы!
Руку пронзила дикая боль. Палец, на котором сидел львиный перстень, стал черным и распух от прилившей крови. Перстень заметно уменьшился в диаметре, сжался, уже не кожа и мясо, а сама кость трещала под его давлением. Студент заорал, затряс рукой. Чем сильнее давил перстень, тем стремительнее росла опухоль, палец набухал, увеличивался, вытягивался, извивался, как змея, черный, страшный, на конце выклюнулась заостренная плоская голова… Цап! Студент едва успел убрать голову. Упал. Там, где змеиные зубы только что мазанули по воздуху, остался сдвоенный светящийся красный след.
Он завыл, заколотил рукой о стену, как припадочный. Вскочил, полетел на кухню, схватил со стола нож, занес над левой кистью.
– Б…дь!!! Сейчас отхерачу на фиг!!! И насрать!!!
Резко, с раздраженным хлопком, откинулась занавеска на кухонном окне. Зазвенели на карнизе металлические кольца. С подоконника упала переполненная пепельница.
За окном на фоне заходящей луны открылся силуэт семиэтажного дома на противоположной стороне улицы. На его крыше с каких-то незапамятных времен красовалась надпись из огромных фанерных букв: «СЛАВА НАРОДУ-ТРУЖЕНИКУ!» Буквы старые, обветшавшие, у «т» покосилась перекладина, из-за чего вместо «труженику» можно было прочесть «груженику».