– Ты смотри! – вдруг воскликнул Лыков.
Водитель мгновенно развернулся и кинул ладонь на сенсоры. Через две-три секунды перевел дыхание, сердито сказал Кузьме: «Напугал!» – и снова повернулся ко мне.
Я чуть приподнялся. Впереди, метрах в двухстах, по обочине шли навстречу три подростка. Поравнявшись с медленно ползущей тяжелогруженой машиной, они помахали нам.
Лыков ухватился за поручень, встал, открыл верхний люк, высунул голову и некоторое время смотрел назад. Потом шумно сел на место, хлопнул себя по коленям.
– Они в лес свернули!
– Ну, значит, решили полянами напрямик, – отозвался водитель. – Полянами, говорят, километров на десять ближе.
– И не страшно одних в лес отпускать? – спросил Лыков.
– Не знаю, у меня нет детей. У сменщика дочь, так они ничего, вроде не боятся. Да что им будет, здоровые, крепкие…
Кузьма задумался, а потом сказал, что он вообще мало видел детей. Здесь еще куда ни шло, а на Земле в каком-нибудь городе за день, бывало, ни одного ребенка не увидишь.
– Чего на них смотреть? – удивился водитель. – Они раскассированы по яслям-садам-школам-вузам и копошатся там потихоньку. А мы живем сами по себе, и вдруг рядом возникают невесть откуда прыщавые юнцы и юницы и вещают что-то несусветное.
– А вы что? – поинтересовался я.
– Что я! Гадаю – откуда они взялись? Забыл, что сам вламывался в мир, пугая окружающих своей глупостью и прыщами.
– Дались вам эти прыщи! – сказал Кузьма. – Где вы их видели? Вон, какие все гладкие.
– Это в переносном смысле, – пояснил водитель.
На строительной площадке машины ушли к складам, а мы соскочили у горы пустых капсул с блицклеем.
– Да-а…. – протянул Лыков.
Действительно, впечатляло. До конца монтажа еще далеко, но трехсотметровая полусферическая конструкция, местами уже с восьмигранными пластинами, утыканными короткими трубками, перекрывала почти все поле зрения. Манипуляторы отсюда казались еле заметными черточками, вспыхивали зеленые огоньки резаков, тяжелые платформы кругами ходили над стойкой, время от времени на невидимых тросах повисали разлапистые крепежи. Красиво!
Я поймал себя на мысли, что всерьез думаю, как бы оформить переезд, и вздохнул. Начинать в очередной раз новую жизнь на старом пепелище! Что же у меня все так неладно идет? И работа хорошая, и с людьми хорошими встречаюсь, даже вот мотиватор знакомый есть, а семья не получилась. Были бы дети! Но бездетные семьи живут, и ничего живут. Однажды Прокеш мне сказал, что я отравлен Происшествием. Теперь буду всю жизнь ждать продолжения, и пресным будет казаться все.
«А вы чего ждете?» – помню, спросил я тогда. Как ни странно, он отмолчался. Удивил меня: обычно спрашивал он и отвечал себе же. Я иногда поддакивал, но редко влезал в разговор. Потом я задумался над его словами. Отравлен? Во мне не было напряженного ожидания необычайных и занимательных событий, но после долгого размышления я все-таки понял, что тогда, несколько суматошных дней после Происшествия, я действительно жил в напряженном ожидании событий. И когда все тихо рассосалось, разочарование, загнанное глубоко и надежно, время от времени всплывало. В эти минуты мир если и не тускнел, то, по крайней мере, не веселил.
Позже я понял, что еще глубже во мне таилась обида – будучи непосредственным участником Происшествия, я сам ничего не видел и только потом, по мозаике голографии и рассказов, восстановил более или менее, что с кем происходило. С ними, но не со мной.
Тогда я валялся без сознания, а теперь уже вряд ли со мной что-то произойдет необычное, хотя я честно старался влезать во все авантюры, в которые втягивал Прокеш. Если можно назвать авантюрами его кружение по городам и людям, сбор по крохам противоречивой информации, запутывание себя и других в паутине неясных опасений. «Хронофобия», – однажды сказал ему Миронов, и Прокеш немедленно влез в терминологический спор.
Я вздрогнул от громкого крика:
– Ты что же это наделал, трава ты этакая! – безобразно перекосив рот, размахивал кулаками монтажник.
С покосившейся ручной платформы на песок скатились длинные шарнирные болты. Ползая по песку на коленях, молодой парень в полосатом комбинезоне вспомогательных работ собирал их и складывал на мятое, поцарапанное дно платформы.
– Ты мне каждый шарнир переберешь! – надрывался монтажник. – Каждую песчинку вылижешь! Своим длинным болтливым языком!
Некрасивое и неприятное зрелище! Лыков двинулся было к ним, но я придержал его за руку и подошел сам.
– Помощь не требуется? – спросил я вежливо.
– Помощнички! – с отвращением произнес монтажник.
Странно. По-моему, он на самом деле был неконтактен, а не шутил! Болен? Тогда почему второй не вызывает дежурного врача? Так разволноваться из-за ерунды! Неприятно, если в болты попал песок, но из-за этого, м-м… оскорблять?
Коммутатор на поясе у монтажника сказал голосом Танеева:
– Где там болты, Гастон?
Монтажник сорвал комм с пояса и обрушил в него поток обвинений и угроз в адрес всякой зелени, которую ему дают в напарники. Из-за всяких косоруких теперь надо перебирать шарниры, и будь его воля, он бы всякую там зелень сопливую и близко к монтажной не подпускал. Мало своих проблем, а тут еще строй им эти идиотские, никому не нужные колпаки.
О колпаках он распространялся долго, наконец я понял, что имеются в виду станции фазоинвертора. Я ожидал, что Танеев мягко, но твердо осадит не в меру разгорячившегося монтажника, но Миша буркнул что-то вроде: «Скорее давайте» – и отключился.
Монтажник засопел, рыкнул на молодого парня и, вместо того чтобы помочь ему, пошел к складским помещениям.
– Что с ним? – спросил я парня.
Он ничего не ответил, только коротко глянул на меня и пожал плечами. В глазах его были слезы. Только этого не хватало! В следующий миг я узнал его – это был рыболов Никифор.
* * *Валентина пришла после занятий. Она выдвинула стол и несколько минут молча сидела за ним, положив руки на столешницу.
Лыков посмотрел на нее, потом на меня, не выдержал и фыркнул, а когда Валентина строго подняла палец, он расхохотался.
– С пальцем у тебя хорошо получилось, – сквозь смех выдавил он. – У меня в отряде случай был. Приставал к поварихе, а она палец подняла, вроде как ты, подержала, да как пальцем по носу с размаху! Я даже взвыл от обиды!
Улыбка медленно сползла с его лица.
– Она погибла? – спросил я.
– Не знаю. При мне – нет, – сухо ответил Кузьма, повернулся к Валентине и спросил – Слушай, почему тебя все Валентиной зовут, даже за глаза? Нет, чтобы Валей или Валькой!
Она немного растерялась, но тут же постучала пальцем по столу и прочла Кузьме небольшую лекцию о том, как люди воспитанные и вежливые должны именовать друг друга, какое обращение уместно и в какой обстановке.
Лыков вспылил и заявил, что она тут одичала.
– Порядочки тут у вас, понимаешь, располагают к этому. Детей одних в лес не боитесь отпускать!
Валентина снисходительно улыбнулась.
– Наши дети – это не ваши изнеженные баловни. У нас хоть и дикая, но все-таки природа, а не стриженые газоны на Земле. Здесь дерево – это дерево, воздух – воздух, а облака…
– Деревянные, – вставил я, улыбнувшись.
– Что? – растерялась она.
– Так, сон вспомнил, – засмеялся я и рассказал ей давний сон.
Она вдруг обрадовалась:
– Прекрасный символ! У нас облака настоящие, а у вас – деревянные. Земную природу изуродовали, теперь за нашу взялись.
– Слышу знакомый голос Валлона!
Валентина порозовела, отвела взор, но продолжала:
– Пусть наша природа создана людьми, но она настоящая. И ничего в ней страшного нет. Мои ученики за себя постоять умеют. Нам не все равно, кем они вырастут, в них произрастает наше будущее, а свое будущее мы будем растить сами!
– Красиво говоришь, – прищурил глаза Лыков. – А что на стройке у вас люди плачут – это тоже будущее?
– Не понимаю, – пожала плечами Валентина.
Кузьма рассказал ей про инцидент на монтажной площадке.
– Ну и что? – спокойно ответила она. – Монтажник, конечно, был не прав, но и зе… то есть подсобник, тоже виноват. Прежде чем прилетать сюда на расширенный сертификат, надо овладеть специальностью. Здесь не зона отдыха. То, что мы недоделаем сейчас, аукнется через годы или десятилетия. Это на Зеленой можно благодушествовать, людей и ресурсов хватает, чтобы исправить любую недоделку, а мы закладываем будущее планеты, и мы должны быть единым целым, одним организмом. Любое инородное тело, увы, отторгается. Каждый вновь прибывший сразу же становится своим или чужим, у нас нет времени возиться со взрослыми людьми, мы…
– Кто это – «мы»? – резко перебил Лыков. – И кто – «вы»? Земляне, значит, не люди, а вы – пуп Вселенной?
– Может быть, наоборот, – спросила Валентина. – Вы, земляне, – пуп, а мы здесь так себе, второсортные?
– Бред какой-то, – растерялся Кузьма и посмотрел на меня.
– Кто это – «мы»? – резко перебил Лыков. – И кто – «вы»? Земляне, значит, не люди, а вы – пуп Вселенной?
– Может быть, наоборот, – спросила Валентина. – Вы, земляне, – пуп, а мы здесь так себе, второсортные?
– Бред какой-то, – растерялся Кузьма и посмотрел на меня.
– Я сама объясню, – терпеливо сказала Валентина. – Если вы нас считаете равными себе, то почему сюда шлете либо зелень косорукую, извини за слово, либо наставников? Да и раньше сколько сказок нарассказали про освоенцев! Мы с тобой, Арам, думали, что посылают лучших из лучших: ах, отбор, ах, конкурс! Лучших сюда не пускают, лучшие нужны Земле, а здесь сойдет и так. А чтобы не было обидно – конкурсы, отбор и все такое прочее! Освоенцы – не высший сорт с земной точки зрения. Но лучший способ набрать людей – это устроить конкурс, честолюбцев во все времена хватало. Вспомни, мы с тобой далеко не во всем подходили по критериям отбора, но тем не менее попали в освоенцы.
– Ну и что? – спросил Лыков.
– Мало? Хорошо. Вопрос о строительстве инвертора решался без нас. Конечно, что такое триста тысяч по сравнению с шестью миллиардами, но строить-то приходится нам, и нашими руками вы будете осуществлять блестящий прорыв в Большой Космос. Нас обвиняете в зазнайстве, а дети наши, – ее голос зазвенел, – а дети наши, невзирая на способности, выше четвертого разряда не классифицируются. Это справедливо?
– Ты, Валентина, говоришь красиво и умно, – вмешался я, но что касается образования, то извини! Оснащение марсианских школ и отработка учебных программ…
– Эти песни я уже слышала в Саппоро! – гневно оборвала она. – Кто виноват, что у нас не самое новое оборудование? Почему мы не имеем права разрабатывать фундаментальные программы?
– Кто их будет разрабатывать? Учителей на Марсе не больше трехсот, ты же сама жаловалась, что нет времени на науку.
Валентина что-то возразила, ей ответил Лыков, а я потерял нить разговора. Иногда, в редкие минуты раздражения, нападает что-то вроде глухоты: слышишь, но не понимаешь смысла – шум голосов, и все.
Наконец Кузьма и Валентина замолчали. Лыков взял со стола литку, согнул, разогнул, сломал и аккуратно положил две половинки на стол. Валентина смотрела на него с иронией.
«Надо сворачивать разговор, – подумал я, – время идет, прошло уже два дня».
– Как твой доклад в Саппоро?
Она вдруг подскочила ко мне и, тыча пальцем мне в грудь, закричала неприятным дребезжащим голосом:
– Сочувствуешь? Соболезнуешь? Издеваешься?!
Я попятился и, наткнувшись на кресло, сел в него. Лыков, склонив голову, сел рядом.
Она уткнула лицо в ладони и отвернулась к стене.
– Если у тебя неприятности, – веско сказал Кузьма, – то не устраивай истерик, объясни спокойно и членораздельно.
– Неприятности? – прошипела она. – Неприятности!
Я даже вздрогнул от ее свистящего шепота. Это было неожиданно – увидеть ее такой.
– Мало того, что вы вмешиваетесь в наши дела и навязываете нам свои проекты, вы мешаете нам работать! Мы работаем, а вы насылаете комиссии! То, чего мы с большим трудом добились в последнее время, вы объявляете вредным и ненужным!
– Что «вредным» и что «ненужным»? – спросил Лыков.
Все-таки недаром Валентина была учителем, и учителем хорошим. Буквально за секунду она заметным усилием воли погасила свою вспышку и, приветливо улыбнувшись, извинилась за срыв. Нервы, усталость и все такое… И вообще нам пора! По коридору мы шли молча, но рядом.
– К Танеевым? – спросила она.
– Миша на монтаже. Может, к Хургину?
– Хургины перебрались на Литий-Юг. Валлон сейчас дома.
– А что – Валлон? В последнее время я только и слышу – Валлон, Валлон! Голоса нарабатывает? Галайда еще не ушел. Пусть Валлон лучше кроликов защищает от твоих учеников. Так скоро всех кроликов перебьют, брызгалками. Или это входит в задачи естественного воспитания?
– Во-первых, не всех, – ответила Валентина, – во-вторых, это самозащита, а не истребление. Валлон, если хочешь знать, один из разработчиков программы естественного воспитания.
– Даже так! Я помню, он был отличным водителем манипуляторов. Теперь решил сменить специальность?
Она не ответила. Мы шли по пустынному ярусу. До пересмены еще много времени. За нами послышались быстрые, тающие в мягком линолите шаги. Я обернулся. Нас догонял Лыков.
– Слушай, – сказал он озабоченно, – ты вышел, а тебя сразу же запросили с этой, ну, почты, одним словом. Просили связаться, тебе с Земли какая-то информация.
– Спасибо! – Я огляделся и заметил впереди метрах в десяти терминал для личных сообщений. Сообщение было очень коротким, но до меня не сразу дошел его смысл.
– Опять твой Прокеш? – желчно спросила Валентина, потом взглянула на мое лицо и спросила тихо: «Кто? Бабушка?»
– Отец, – ответил я, покачнулся и, кажется, завыл.
* * *Мать сидела за длинным семейным столом и говорила о том, что ее постоянное отсутствие, работа в такой дали, не могли не сказаться на здоровье отца, а в последние годы у него пошаливало сердце. Лучше бы ей перевестись поближе, но тогда срывалась многолетняя научная программа.
– Он боялся, что ты останешься там, не вернешься, но я знала, чувствовала! Все плохо, да? Лучше бы вы оставались здесь, работы хватает, и ей легче. Я понимаю, хочется жить самостоятельно, вот и мы жили, – неделями иногда не виделись, а теперь его нет, а я не помню цвета его глаз!
Недавно, перед самым отъездом на Красную, отец подарил мне шкатулку. Он был очень доволен своей работой, мне даже показалось, что он немного удивлен – по-моему, это была первая, кажется, его самоделка, доведенная до конца. Плоская деревянная шкатулка с нехитрой резьбой завитками.
Мать не плакала. Мерно, сухо рассказывала, вспоминала. О том, как отец беспокоился о внуках, о том, как он долго и заботливо ухаживал за ней после родов, когда мой брат-близнец родился мертвым… Я впервые услышал о брате, но тогда даже не удивился. Хотя мелькнула мысль – может, там родился мертвым я. Где там – я не знал.
Слова падали тяжело, давили, отзывались головной болью. Шкаф, огромный, расползшийся по всей стене, надоедливо заполнял поле зрения. На его фоне маленькая фигура матери казалась еще меньше, таяла, исчезала… Очень болела голова! Три недели полета я находился в лихорадочном состоянии, не сводил глаз с часов, как будто я мог успеть. При этом меня ни на секунду не покидала мысль, что все это недоразумение и, очутившись дома, я застану всех. Всех. Всех…
Одна из створок прадедовского шкафа была слегка приоткрыта. Темная полоса тянулась от потолка до нижних секций. Я резко поднялся с места, мать замолчала на полуслове. Захлопнув створку, я вернулся, сел. Провел ладонью по гладкой, потемневшей поверхности стола, не глядя, нашел выбоину, расковырянную давно гвоздем. Я хотел проверить, настоящее ли это дерево. Дерево оказалось настоящим, но попало от отца. Он повел меня в мастерскую, разложил рубанки, стамески, какие-то незнакомые еще инструменты и предложил смастерить хотя бы подставку для ног бабушке. Я взял рубанок, повертел в руках и заплакал.
Вдруг я почувствовал, как на глаза накатываются слезы: только сейчас меня пронзила мысль, что я окончу свои дни сыном своего отца, но не отцом своего сына. Впервые усомнился я в необходимости генконтроля, впервые мне остро захотелось, чтобы у меня был сорванец, за которым нужно присматривать и воспитывать. Как, наверно, должна была страдать Валентина!
Вечером к нам спустилась бабушка. Она с трудом переставляла ноги, но держалась молодцом. Со мной почти не разговаривала. Да и не только со мной, когда к ней подошел Саркис и что-то негромко спросил, она только пожала плечами.
Тихо было в доме. Время от времени поскрипывали двери, потрескивали половицы в коридоре.
Через несколько дней я стал подумывать о том, что пора заканчивать дела, скоро конец отпуска, придется брать дополнительные недели. Вначале эти мысли казались неуместными, потом я осторожно сказал матери, что мне придется ненадолго покинуть их, закончить все дела на Марсе и сразу же назад. Мать отнеслась к этому спокойно, и я заказал место на ближайший рейс. В моем распоряжении оставалось три дня.
А утром, выйдя во двор, увидел идущего по тропинке к дому Прокеша.
После приветствий он коротко сказал, что сейчас наконец возникла ситуация, когда я ему позарез нужен, и нужен не вообще, а конкретно.
– Кажется, я связал концы с концами, – монотонно говорил он. – Картина получилась достаточно убедительная и мрачная. Рассчитываю на твою помощь.
Таким я его еще не видел. Мертвый голос, весь он серый, глаза нехорошо блестят.
– У вас что-то произошло? – спросил я. – Неприятности?
– Неприятности! – через силу усмехнулся он. – Мне рекомендовали свернуть свою деятельность по… Происшествию. Но это еще не самое плохое.
– Кто рекомендовал? – перебил я его.