– Смотрите, это не ваш муж случайно в том окне? – показал я ей на долговязый силуэт, курящий на лестничной площадке.
– Где?! Не может быть…- Она сделала несколько шагов в сторону, чтобы лучше рассмотреть, и вышла из темноты в косо падающий из окна свет.
– Да я пошутил. Как ему здесь оказаться? Некрич сейчас за кулисами декорации таскает.
– От него можно всего ожидать. Я бы не удивилась, если б он, отпросившись из театра, караулил меня здесь.
– Как бы он мог вас здесь караулить, если мы сами не знали, что сюда попадем?
– Мы не знали, а он мог знать… С него станется… неопределенно сказала Ирина.
Она стояла на узком клочке освещенного пространства посреди темного двора, как на сцене. Повернутое к окну лицо было еще ярче и резче, чем казалось мне раньше.
– Нет, это, конечно, не он, совсем даже и не похож…
Я вдруг почувствовал, что ее сияющее безбровое лицо с розовыми скулами и широко раскрытыми глазами почти неприлично в своей обнаженности. Не выдержав, я шагнул из темноты к ней на сцену, необратимо превращая себя этим шагом из зрителя в действующее лицо, и, протянув руку, коснулся ее щеки. Она отстранилась, но не сразу, а медленно, проведя щекой по моей ладони.
В нужный момент возникло и кафе с чучелом медведя, попавшись нам на обратном пути к метро. Внутри сидела в углу, развалясь на стульях, компания коротко стриженных парней в кожаных куртках.
Двое из них что-то не поделили, один зажал голову второго под мышку и, кряхтя, пригибал ее к столу, чтобы раздавить его носом или глазом взятое на закуску к водке яйцо. Остальные, смеясь, наблюдали.
– Семены,- презрительно отозвалась о них Ирина.
– Почему? – не понял я.
– Я их всех зову семенами. Мелкое жулье, всегда на подхвате, по ним же все сразу видно.
– А ваши друзья, Гурий и прочие – они такие же?
– Один в один. У них все силы уходят на то, чтобы сохранять непроницаемое выражение лица, что бы ни случилось. В этом весь смысл их жизни. И Гурий такой же, хоть и разбогател за последние полгода. Раньше у него единственная была отрада – выкидывать на ветер все до последнего копья, демонстрируя свою щедрость, чтобы все им восхищались, любит он, когда им восхищаются. А сейчас и этой не стало, сколько по кабакам теперь ни просаживай, всего не просадишь. Вот он с горя и куражится… и меня изводит…
Ирина взяла стакан с вином и потерлась щекой о стекло.
– Сколько раз я ему говорила, давай квартиру купим, жить ведь негде, перебиваемся кое-как на одной площади с его матерью. Нет, ему нужно каждый месяц новую иномарку покупать, чтобы тут же разбивать ее вдребезги и выбрасывать. У того же Некрича можно было его квартиру выторговать, не нужна ему одному трехкомнатная в центре города, он и сам ее давно продать собирается, а себе купить однокомнатную или вообще уехать с деньгами. Он же считает, что из России бежать нужно, пока не поздно. Меня с собой звал.
– А что вы?
– Куда я отсюда денусь?.. Хотя Некрич, может быть, и прав, я в его чутье сколько раз убеждалась. Но пока он только говорит, что уедет, это еще ничего не значит, он сам никогда не знает, как завтра поступит. У него же не семь пятниц на неделе, а семьдесят семь, если не больше. Когда мы с ним вместе жили, он ложился вечером спать с одним намерением, а просыпался с другим, прямо противоположным. Однажды мы решили на юг поехать, на побережье, уже билеты взяли, а за три дня до отъезда он говорит: не хочу я на солнце жариться дотла, едем лучше в Прибалтику. Вдруг, ни с того ни с сего, без всякого повода. Заставил меня продать билеты, и поехали мы в
Юрмалу, а потом в газете прочли, что как раз там, куда мы сначала собирались, произошел какой-то выброс сточных вод в море, все пляжи отравлены, и с тех, кто там купался, кожа клочьями слезает… Он везучий, Некрич, я второго такого везучего не знаю, как он. Я до сих пор, когда мне нужно, чтобы по-моему вышло, в мелочах или по-крупному, всякий раз говорю про себя: "Некрич, милый, не выдай",- и кулак сжимаю.
Ирина показала мне стиснутый правый кулак.
– Помогает?
– Иногда, хотя и не всегда. Я ж не он. Некрич как-то так все под себя подстраивает, хотя ничего специально для этого и не делает, что все в его пользу оборачивается. Хотел он, чтобы я сегодня к нему в театр пришла, и Гурий, который ни за что в жизни меня бы не отпустил, убрался на целый день по каким-то своим делам.
– Но ведь в театр вы так и не попали…
– Да, не попала…- Она задумалась, сделала длинный глоток.- Но, может быть, он и не этого хотел…
– Вы просто еще любите его,- сказал я,- вот вам и кажется, что он все для вас подстраивает.
Ирина стала возражать, даже рассмеялась над таким нелепым предположением.
– Любить Некрича?! Он же невменяемый! У него что ни день – новая навязчивая идея. Ему не жена нужна, а сиделка! Любить Некрича – скажете тоже…
Смех ее был слегка хрипловатым. Держа на весу стакан с вином, она расплескала несколько капель на полированную крышку стола, стала промокать их салфетками. Темно-красные пятна расплылись по белой бумаге.
Стриженые парни в углу, которых Ирина назвала семенами, взяли большой кремовый торт и, разрезав, разобрали каждый по куску, один, последний, остался лежать посреди стола. Я вдруг поймал себя на том, что мне очень хочется именно этого никем не тронутого куска. Семены, смеясь, уминали торт, стирая крем с губ и со щек и облизывая пальцы.
– Все-таки люблю я таких,- сказала Ирина, проследив мой взгляд, с ними бывает весело.
Она скомкала мокрые красные салфетки и бросила их в пепельницу.
После кафе я проводил ее до дома, того самого, где мы уже были с
Некричем, никого не застав. Все совпадало, подтверждалось, повторялось, все, что мне представлялось обманом и фантазией
Некрича, оборачивалось действительностью. Мы миновали магазин, где брали с ним вино, а когда шли через пустырь, я услышал глухой гул снизу из-под земли и, остановившись, почувствовал, что земля под ногами дрожит. Я спросил Ирину, что это, она ответила, что под пустырем на небольшой глубине проходит метро, поэтому он, наверное, и остался незастроенным. "Рано или поздно от беспрерывной вибрации почва здесь просядет,- подумал я.- А они строят все новые линии. Когда-нибудь целые куски города начнут проваливаться под землю. Метро продолжает разрастаться, и со временем оно поглотит весь город". Ночное небо над пустырем, подсвеченное снизу огнями окон и фонарей, было заметно светлее, чем над улицами, можно было даже разглядеть неподвижно громоздящиеся очертания туч, мутно-серые на черном. Прежде чем расстаться, мы обменялись телефонами, и, не найдя блокнота, Ирина записала мой номер ручкой прямо на ладони, как школьница подсказку. Улыбнулась на прощание, глядя сквозь меня, мыслями явно уже дома, сочиняя, что скажет поджидающему ее Гурию, сказала: "Увидимся",- секунду помедлила и была такова.
– Ну-у,- протянул Некрич, оторвал зубами кусок шашлыка и принялся пережевывать его, целиком уйдя в жевание – все лицо его пришло в движение, кроме застывших глаз, как два винта, удерживающих ходящую массу желваков, губ и щек от того, чтобы разъехаться и распасться окончательно,- а прожевав, извлек изо рта завязшее меж зубов мясное волоконце, внимательно разглядел его, прищурившись, держа двумя пальцами, аккуратно отложил на край тарелки и только после этого закончил: – Как тебе понравилась моя жена?
– Откуда ты узнал, что мы с ней встретились?
– Шашлык – дрянь,- сказал Некрич.- Халтурщики! – И, глядя на девушку в углу шашлычной через несколько столиков от нас, ответил: – Я и не знал, просто предположил. Я же вас обоих ждал, вы оба не пришли. Зато теперь знаю. Так как?
– Ничего себе жена. Красивая.
– Обо мне что-нибудь говорила?
– Говорила.
Скривив рот так, что кожа под правым глазом собралась в складки, он вытащил из зубов еще одно волоконце и погрузился в его созерцание, точно это была единственная на свете вещь, заслуживающая внимания. В его правом глазу, сощуренном больше левого, была тоска человека, знающего все наперед, который если и спрашивает, то только чтобы разговор поддержать.
– Что же?
– Что ты невменяемый, жить с тобой было невозможно, ты изводил ее ревностью…
– Стервь! – сказал Некрич. И, переведя взгляд на меня, повторил:
– Стервь.
Девушка в углу шашлычной, которую Некрич некоторое время рассматривал, рубала мясо в такт играющей музыке. У нее было слегка полноватое лицо необыкновенно здорового нежно-розового цвета с большими глазами.
– Как по-твоему,- Некрич кивнул в ее сторону,- похожа на Ирину?
– Ни капли.
– Как бы не так! Очень даже похожа!
– Не вижу ни малейшего сходства. Она толще твоей жены раза в два по крайней мере.
– Это все ерунда, второстепенное, ты не на то обращаешь внимание. Она ест точно так же, как Ирина, жует, облизывается, в этом характер, самое главное, смотри, смотри…
Девушка как раз облизнула полные губы и глубоко вздохнула, глядя на последний оставшийся на тарелке кусочек шашлыка. Ее розовое лицо было печально.
Девушка как раз облизнула полные губы и глубоко вздохнула, глядя на последний оставшийся на тарелке кусочек шашлыка. Ее розовое лицо было печально.
– Она прекрасна! Сейчас я с ней познакомлюсь…- И, лавируя между круглыми столиками, Некрич решительно двинулся к девушке.
Я остался, где был, наблюдая, как Некрич подходит, небрежно облокачивается, становясь боком, локтем о столик, заводит разговор – из-за музыки я не слышу ни слова,- берет из стакана салфетку, небрежно вертит ее между пальцами. Девушка сначала хмурится, у нее почти такие же густые брови, как у Некрича, досадливо передергивает ртом. Он шутит, видимо, удачно, потому что она улыбается, показывая крупные здоровые зубы.
Вдохновленный этим, Некрич начинает разглагольствовать, его правая рука с белой салфеткой порхает над столом. Девушка смеется, прикрывая пальцами рот, изумленно следит за его манипуляциями. Потом она прижимает ручку к щеке, Некрич, улыбаясь, смотрит на нее так, что его глаза, похоже, вырастают в размерах. На этом немое кино мне надоело, я присоединился к ним, и Некрич меня представил. Девушку звали Катя, она слегка напоминала мне актера Калягина в фильме "Здравствуйте, я ваша тетя".
– Говорил ли вам кто-нибудь, Катя,- продолжал Некрич прерванный моим появлением монолог,- что вы похожи на женщин, которых так любил рисовать Дейнека, а он, как все великие художники, знал в них толк,- сильных, жизнерадостных женщин победоносных времен?
Рядом с такими женщинами мужчина чувствовал себя защищенным, не то что с нынешними.
На Катином лице застыла недоумевающая улыбка. Очевидно, она решила воспринимать как шутку все, что говорил Некрич.
– Знаете что, заходите как-нибудь ко мне, я живу в самом центре, очень удобно добираться. У меня масса хорошей музыки, есть редкие записи. Вам кто больше нравится: Шостакович или
Прокофьев? – Катя протянула было руку за последним куском шашлыка, но, озадаченная вопросом, взять его не решилась.- Не знаете? Ну не важно. Лично я предпочитаю Малера, но, как говорится, дигустибус нон диспутантум, о вкусах не спорят. Но телефон-то у вас есть?
Некрич извлек из кармана ручку и блокнот, и Катя безропотно назвала свой номер.
– А теперь мы вынуждены вас покинуть. Мне нужно торопиться в театр, если опоздаю, сорвется спектакль. Но мы созвонимся, обязательно созвонимся… Я не прощаюсь…
Едва мы вышли из шашлычной, Некрич спросил меня:
– Что, она тебе не понравилась?
– Да нет, почему же… О вкусах действительно не спорят…
– Я вижу, вижу, не понравилась. Но ты же ничего не понимаешь!
Избыток разборчивости есть признак приближения импотенции!
Хотеть спать во что бы то ни стало с одними красивыми женщинами
– все равно что требовать, чтобы гречневую кашу подавали только в севрском фарфоре. Женщины с журнальных обложек годятся разве что для украшения метрополитена – больше с ними делать нечего.
Если ты со мной не согласен, то ты в данном вопросе профан.
– Зато ты эксперт.
– Да! – Некрич даже приостановился, чтобы подчеркнуть важность того, что собирался изречь.- В этом мире я доверяю одним женщинам. Только они никогда меня не предадут! Я уверен, что все женщины, которых я когда-либо знал, всегда будут за меня!
– А как же твоя жена?
– Ирина – она другое дело… Совсем другое… Она у меня на особом счету…
Подтянув обеими руками брюки, он стал, быстро ступая на каблуках, переходить на прямых ногах запрудившую всю улицу лужу.
Промчавшаяся машина обдала нас брызгами. Разгневанный Некрич, обернувшись, погрозил ей вслед высоко поднятым кулаком.
Через несколько дней он позвонил мне и сказал:
– Она будет у меня сегодня вечером с подругой.
– Кто она? Та полная девушка из шашлычной?
– Она самая, Катя, женщина Дейнеки. Приходи, я очень тебя прошу, возьмешь на себя подругу.
Так я впервые побывал у Некрича дома. Он и вправду жил в самом центре, окнами на улицу Горького, которая просвечивала сквозь протертые во многих местах бархатные шторы фонарями и огнями машин. На дверях комнат висели гобеленовые, тоже полуистертые портьеры. Когда я пришел, Некрич был занят тем, что доставал из серванта карельской березы и расставлял на покрытом вышитой скатертью с бахромой круглом столе рюмки , давно не чищенное столовое серебро и темно-синие чашки с позолотой. Из пяти ламп висевшей под высоким потолком люстры с медными цветами и какими-то гирляндами три не горели, а слабого света двух оставшихся не хватало на большую комнату, пустоватую в центре и тесно заставленную по стенам книжными шкафами с полными собраниями сочинений, ореховым буфетом с горкой, напольными вазами, этажерками. Я уселся было в огромное кожаное кресло, промявшееся подо мной чуть ли не до пола, точно оно было наполнено одним воздухом и сразу сдулось, но Некрич попросил меня вытереть пыль.
– Понимаешь, я не убирался здесь с тех пор, как Ирина меня бросила, все грязью заросло, а теперь зашиваюсь, времени нет, они же придут сейчас.
Я взял влажную тряпку и стер слой пыли с этажерки из красного дерева, со статуэтки скрестившего ножки Дон Кихота, с которым
Некрич был схож не только бородкой, но и всей своей долговязой костлявостью, с высокой тонкошеей вазы, украшенной восточным орнаментом и портретом пожилого мужчины в военной форме, в очках на тяжелом, мясистом лице. На вопрос, кто это, Некрич ответил:
– Отец. Он был из семьи потомственных военных, авиаконструктор, большой человек в советской авиации. Вазу ему презентовали, кажется, на пятидесятилетие, в его комнате еще другие стоят.
Бабушка в нем души не чаяла, после его смерти настояла на том, чтобы все в квартире оставалось так, как было при нем, запретила матери продавать вещи, они из-за этого все время ссорились.
В кабинете я провел тряпкой по громадному, размером с бильярдный, столу, по бронзовому чернильному прибору со львами, поставленному на нем навечно, по полуметровой модели краснозвездного бомбардировщика, по железной настольной лампе, по сплаву уральских минералов с летящей дарственной надписью и золотой ящеркой сверху, по Большому советскому атласу мира, по буфету с целой коллекцией смеющихся толстощеких нэцке и нацарапанным на боковой филенке, очевидно, маленьким Некричем, черепом с двумя скрещенными костями. В третьей комнате от тумбочек и полок исходил слабый запах лекарств, к платяному шкафу прислонился поясной манекен на подставке – здесь жила бабушка-костюмер. На стенах было еще больше, чем в других комнатах, фотографий в рамках и без, несколько любительских натюрмортов и раскрашенных снимков с пейзажами. На пианино
"Zimmermann" с медными подсвечниками стояла большая хрустальная ваза для фруктов с ободом из темного серебра, напротив диван с расшитыми вручную подушками, в углу бюро со множеством ящиков, привезенное, по словам Некрича, его отцом еще до войны из
Голливуда.
Касаясь одной за другой этих вещей, я постепенно начинал чувствовать себя в этой квартире все более своим, как будто здесь прошла начисто забытая часть моей жизни. Я узнавал некоторые предметы на ощупь, как слепой: эту железную настольную лампу, и Большой
Советский атлас мира, и хрустальную вазу для фруктов,- когда-то, очень давно, они были и в моей жизни, а потом канули неизвестно куда. Воспоминание о них давалось медленно, с трудом, как будто извлекаешь косточку из перезрелого персика, и, поднимаясь на поверхность, выворачивало изнанкой души наружу.
– Можешь себе представить,- сказал Некрич,- уже три года, как бабушка умерла, а я за это время ни одной вещи из квартиры так и не продал, хотя порой жрать бывало не на что. На них, правда, и цены настоящей не было, глупо было за копейки отдавать. Зато теперь я, кажется, избавлюсь от всей этой рухляди разом, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
– Каким образом?
– Меня тут свели с одним богатым человеком, ищущим квартиру в центре. Он посмотрел мою и предложил купить со всей мебелью. И деньги дает приличные, не жмотится.
– Для чего ему твоя мебель, он что, новой себе не может поставить?
– Он, видишь ли, коллекционер, ему не нужно новое, его интересует как раз эта эпоха, и, я считаю, он прав: эти вещи с нынешними не сравнить, они еще век прослужат, а все новое завтра развалится.
– Не жалко тебе с ними расставаться?
– Жалко, конечно, еще как. И жалко, и боязно, но нужно решаться, второго такого случая не подвернется, чтобы все сразу загнать.
Иначе я буду здесь вечно без гроша сидеть, к этим хоромам прикованный. Так что вполне возможно, сегодняшняя вечеринка будет для меня на этой квартире последней.
– Ты хоть знаешь, что он за человек, твой коллекционер?
Некрич не успел ответить, потому что раздался короткий неуверенный звонок в дверь. Катину подругу звали Жанна, она была высокой, сухой и, придя с явным намерением охранять Катину честь от посягательств, смотрела вокруг с бдительным любопытством.