Иисус забрал маму, чтобы я жил? Но разве это не наказание?
Высеки меня, Иисус! Разбей губу в кровь, порежь мне все пальцы! Ведь ошибались же иногда взрослые, наказывая меня за нарушение правил, о существовании которых я не знал! Но почему сейчас, когда я не чувствовал вины, ты наказал меня?
Сдерживая рыдание, я надул щеки. Старуха всполошилась, попыталась прижать меня к себе и успокоить, но у нас обоих ничего не получилось. Я сорвался в крик от чудовищной несправедливости. Мне было стыдно за то, что из носа потекли две струйки воды.
— Что я сделал? — едва понятно даже для себя спросил я и потянулся к бабушке.
В этом доме, пропитанном чужим для меня запахом, она оставалась единственным близким человеком, потому что напоминала о маме.
Старуха засобиралась. Но теперь это не могло принести мне облегчения. Моя надежда в очередной раз разбилась так же, как чашка с молоком, упавшая на пол.
Мне вдруг пришла в голову важная мысль.
— Бабушка! — Я выкарабкался из ее объятий и бросил на знахарку взгляд, наполненный просьбой. — А можно мне тоже умереть?
Когда старуха повернулась ко мне, в ее глазах я увидел страх.
— Что ты говоришь, Артур? — вскричала моя бабушка.
— Пусть Иисус меня тоже заберет к себе.
— Детка… — только и смогла произнести старуха.
— Пусть заберет. Я соберу вещи, у меня их не много.
Болезненному, впечатлительному и хрупкому ребенку, который простывал от любого, пусть даже слабого дуновения ветра, нельзя было отказать в настойчивости. Об этом постоянно говорила мама, то ли хвалясь перед знакомыми, то ли сетуя.
— Я не тяжелый, — убеждал я старуху. — После болезни я совсем легкий! Пусть только заберет. Я хочу к маме.
Я был почти уверен в том, что старуха знает, как это устроить. Я бросился к шкафу и вытянул из-под белья коробку с шоколадными обертками. Дороже их у меня ничего не было. Заподозрив, что этого может оказаться недостаточно, я схватил и заветный кошелек, набитый металлическими рублями.
— Отдай ему, — потребовал я, протягивая знахарке то и другое. — Больше у меня ничего нет.
— Господи, прости дитя несмышленое. — Потемневшая лицом старуха отказывалась выполнять мою просьбу и прятала руки за спину, словно я хотел измазать их чернилами.
Господь остался равнодушен к моим дарам в тот вечер. Но, вполне возможно, виной тому оказалась капризная старуха, отказавшаяся сыграть роль посредника при переговорах. А ведь она, наверное, справилась бы с этим. Если уж, растапливая воск и выливая его в воду, знахарка сумела сделать причиной моего страха разбитый автомобиль, то переговорить с Богом и подкупить его бесценными сокровищами она могла шутя.
Я не знал, как вести себя по ту сторону моего прошлого. Я оказался в ином мире, совершенно непригодном для моего проживания, холодном и безразличном ко всем моим проблемам, включая и мою вину. Теперь я, вероятно, вызывал у окружающих смех и сочувствие. Я не знал, как поступить правильно.
Глава 15
Цыганский табор в течение четверти часа был окружен вооруженными солдатами. Военные приехали неожиданно, ночью, на нескольких грузовиках. Я-то этого не видел, но горожане рассказывали, как загрохотали кузовные борта, залаяли собаки и закричали люди. Яркий свет нескольких прожекторов залил табор. Цыгане не ожидали, что их поместят в резервацию, они, насколько мне было известно из мимолетных разговоров, подслушанных на улицах, вообще собирались уйти. И теперь противостояние власти и бродяг стало еще одной темой пересудов города, сошедшего с ума.
Больше всего горожан, даже таких недорослей, как я и Сашка, возмущало то обстоятельство, что до появления цыган другие чужаки у нас не оседали и не доставляли столько хлопот. Наш город слишком мал, чтобы в нем спрятаться. Каждый на виду, как кусок мяса в тарелке выхлебанного борща. Значит, убийства — дело рук бродячего племени или кого-то из своих. Верить в последнее было трудно, да что там, просто невозможно, раз в городе цыгане… Тем более что причина для мести имелась. Она, как ни крути, была кровная и только у цыган.
Мысль о доморощенном потрошителе в городе отрицалась, и я тоже не чувствовал себя ее сторонником. В противном случае, если ты, хотя бы и нерешительно, даже мысленно, но высказываешь возможность непричастности чужаков к городским бедам, то мгновенно перестаешь быть своим в этом городе. Все подозревают цыган, следовательно, ты, как часть этого города, должен иметь аналогичные мысли. Желательно твердые.
Я прислушивался к себе и не мог назвать таковым полученный результат. Более того, я сомневался в правоте своих соседей. Ведь люди говорили о цыганах скверно только потому, что никто не хотел быть плохим в глазах знакомцев. Все жители города никак не могли ошибаться, считая цыган виновниками смерти мальчиков.
Если ты имел другие убеждения, то, конечно же, был не прав. Не могут все сразу быть глупцами, а ты — умницей. Школа и улица уверяли в обратном. Свой — значит, думай как все. В этом смысл нашего единения и счастья города, которому куда больше лет, чем любому из жителей.
Любая моя попытка подпереть предположение о вине цыган фактами или разрушить его ими успеха дома не находила. Родители, вероятно, сообразили, что их бытовые разговоры формируют мое ошибочное мнение, ведут меня к ложным умозаключениям. Они уходили от темы, разговаривали только о вещах, легко доступных мне или, наоборот, совершенно непонятных.
Например, об абсолютном зле — объекте решительно необъяснимом и далеком от меня. Мама придерживалась мнения, что оно существует, и опиралась на цунами и землетрясения, губительные для человечества. Отца эти разговоры раздражали, потому что неминуемо сводились к так не любимому им библейскому сюжету об обыденных проступках и наказаниях, явно не соответствующих тяжести их последствий. Его уверенность в отсутствии Бога была непоколебима и устойчива, как маяк. Даже всуе он ни разу — я, во всяком случае, такого не слышал — не произнес что-то из разряда «Господи» или «Боже мой».
Его позиция была проста и никаких монструозных доказательств, в отличие от маминой, не имела.
— В городе появился живодер, убивающий мальчиков семи-восьми лет. Вот и все. Если милиция хочет его найти, ей прежде необходимо учесть этот психологический сдвиг. Просто так ничего не происходит. Все всегда подчинено логике.
— В убийстве детей ты видишь логику? — спросила мама.
— Нельзя одной логикой объяснять поступки всех.
— Тогда почему почти все в городе уверены, что убийца среди цыган?
— Потому что мы как были стадом, так им и остались, — ответил отец. — Я говорю о логике маньяка, а не о принципе общего заблуждения. Твоя логика — родить и воспитать сына. Его — найти мальчика и убить.
Ох, лучше бы он этого не говорил… В условиях и без того усиленного режима наблюдения последующие несколько дней я не мог выйти из дома без сопровождения мамы. Впрочем, этого я не стеснялся. С некоторых пор все дети ходили по городу только в сопровождении родителей. В нашем местечке жил страх.
Испытывая его, я отправлялся на прогулки и покупал себе мороженое. Странная, необъяснимая сила тянула меня к территории, окруженной ротой солдат внутренних войск.
Около трех лет назад подарили мне книжку в твердой обложке с безобидным названием «Сказки народов Севера». Читать я тогда еще не умел, мог только рассматривать картинки, которыми щедро была снабжена книжка. Каждый раз, когда добирался до восемнадцатой страницы, я захлопывал ее и прятал в шкаф. Там было изображено существо, приводящее меня в ужас. Спросить у родителей я не решался. А вдруг они тоже испугаются?
Началась незримая борьба между мной и страхом, жившим в этой книге. Никто, а я в первую очередь, не мог объяснить, почему меня так тянуло к этой книге, причем именно в те часы, когда дома никого не было. Я хотел пережить свой страх один на один, уже в первую же минуту после того, как в замочной скважине переставал шуметь ключ, принадлежащий маме, уходящей на работу. Как только хлопала дверь подъезда, я медленно подходил к шкафу, открывал его, вынимал книжку и перелистывал страницы, поглядывая в правый нижний угол каждой из них. Я ждал, когда появится разворот перед картинкой, и заранее начинал бояться. Мне было очень неприятно, я ощущал ни с чем не сравнимый дискомфорт, но все равно цеплял пальцами страничку и переворачивал ее.
Оскаленное, ощетинившееся чудовище снова встречало меня диким взглядом, жуткой пастью с огромными желтыми зубами, бурой всклокоченной шерстью и пеной на брылах. Художник определенно старался. Я ни разу не видел такого зверя ни по телевизору, ни в других книгах. Может, живописец был не ахти, или же я еще не мог узнать в этом звере какое-то животное, известное мне. Как бы то ни было, восемнадцатая страница книги всегда была для меня последней. Страх легче принять, чем объяснить и уничтожить. Не забудьте, что мне тогда не исполнилось и пяти лет.
Понемногу я стал привыкать к чудовищу. Каждый день любопытство и страх заставляли меня вынимать книгу из шкафа. Я добирался до семнадцатой страницы и быстро ее переворачивал. Неприятное чувство тут же заливало меня, заполняло до самых краев. С упрямством, недостойным похвалы, я снова и снова возвращался к восемнадцатой странице этой книги.
Тогда я так и не победил свой страх. Все уладилось само собой. Я научился читать и узнал, что чудовище — это медведь, пронзенный копьями охотников. Страх ушел. Когда все стало на свои места, я потерял к нему всякий интерес. Страх, который можно объяснить, безобиден. Но это странное чувство непреодолимой тяги к чему-то пугающему так и осталось при мне.
Страх жил во мне и сегодня. Никакие запреты родителей не могли меня остановить. В городе умирали мальчики, народная молва указывала дорогу к цыганскому табору. Я оказывался у загороженной территории и рассматривал лица цыган. Я точно знал, что ни один из этих несчастных, потерявших свободу людей не причастен к убийствам. Мне была известна правда о сапогах! Но непреодолимая тяга к чему-то волнующему и отсутствие возможности посмотреть в лицо настоящего убийцы вновь и вновь возвращали меня к табору. Это я тоже объяснить не мог.
Мой страх не был мне понятен. Я цеплялся пальцами за колючую проволоку, которой был обнесен табор, сосредоточенно следил за цыганами и чего-то ждал. Я точно знал, что убийц среди них нет, но трепетал точно так же, как перед появлением восемнадцатой страницы своей книги. Что это? Желание соответствовать мнению людей, менее осведомленных, чем я? Стремление снова ощутить неприятное чувство? Как бы то ни было, я нарушал запреты и приходил к табору.
Так было и сегодня.
От костров снова доносился запах вареного мяса, женщины на непонятном языке покрикивали на детей. Два милиционера вели мимо меня цыгана. Послушно заложив руки за спину, он шел и затравленным взглядом смотрел себе под ноги. С пустого ящика из-под бутылок за этим наблюдал — если взгляд слепого старика можно назвать наблюдением — дед Пеша. Смоля трубочку, он моргал веками давно умерших глаз. Дым, который старик выпускал изо рта, смешивался с белой бородой. Мне подумалось, что она у него такая, потому что он выпустил много белого дыма.
— Что смотришь? — бросил ему один из милиционеров.
Не дождавшись никакой реакции, кроме взгляда бездонных, как небо, глаз, он угрожающе наклонился и повторил:
— Что смотришь, спрашиваю?
— Эй, зачем кричишь на старика! — крикнул кто-то из табора. — Оставь его, он слепой!
Милиционер тут же потерял всякий интерес к старику и переключился на задержанного:
— Пошевеливайся!
— Ходишь туда-сюда за этими скотами, ноги уже горят, — отозвался второй. — Мало их в уголовке прессуют. Надо пальцы в дверной проем и рот завязать. Пока не признается — не отпускать.
— Племя скверное. Твари, ни дома, ни родины. Шастают как волки, несчастья разносят как заразу. Эй, цыган! — В слове «цыган» милиционер сделал странное для меня ударение на «ы». — Резал детишек?
Побледнев от необходимости отвечать на такой вопрос, сгорбившись, ожидая чего угодно, да хотя бы и удара исподтишка, цыган продолжал идти молча. Лишь взгляд его, раскаленный докрасна, свидетельствовал о трепете, который он испытывал.
Я невольно подключился к этой процессии, следуя в десятке шагов левее.
— Резал же, вижу! — настаивал милиционер. — Ну да ничего, сейчас с тобой поговорят!..
Я знал, как «разговаривают» с цыганами из табора в райотделе. Отец рассказывал знакомому, не заметив меня, оказавшегося совсем рядом, что на первом этаже ни дня не проходит без криков. Там размещались инспекторы уголовного розыска и участковые. Сначала с задержанным просто разговаривали. Когда же дело доходило до вопроса об убийце, нормальное общение заканчивалось.
Уже не от отца, а на улице я слышал, будто цыганам, сидящим на стуле, пристегивали руки назад наручниками, а на голову надевали противогаз. Шланг закрывали ладонью, и воздух переставал поступать в маску. Цыгане задыхались. Некоторые падали без сознания, но никто из них не признавался в убийствах. Оттого милиционеры были злы и взвинчены до предела. Смерть находила мальчиков с завидным постоянством, но следствием не было угадано ни единой буквы в имени убийцы.
Я машинально рванул в сторону, когда цыган оттолкнул одного из милиционеров, и бросился бежать.
— Я же говорил!.. — вскричал другой, тот самый, который ошибся с ударением. — Я же предупреждал, что браслеты нужно было надевать!..
Эти выкрики звучали уже на бегу. Оказавшись без конвоя, цыган бросился вдоль окраины города. Расстегивая кобуры, сержанты бежали за ним.
«Куда он бежит? — пронеслось в моей голове. — Там кочегарка, сараи и загоны для кур».
По части бега я превосходил цыгана и погоню и теперь даже сдерживал себя, чтобы не обогнать всех их.
Понятно, что ориентироваться среди строений цыган не мог. Милиционеры тоже плохо знали эти места. Добежав до поворота дороги, они сбавили ход и стали осматриваться.
А чего тут глядеть? Цыган бежит в тупик. Если он не перепрыгнет через забор и не юркнет между загонов для кур — ему крышка!
Оставив сержантов позади и сиганув через забор, я теперь мчался с другой стороны и видел, как в редких просветах между штакетин мелькала синяя рубаха цыгана. Если он продолжит путь, то упрется в стену кочегарки. А там — каменный капкан. Сначала он забежит во двор и только потом поймет, что стены высоки, а дорога обратно приведет его прямо в руки преследователей.
Я сунул в рот указательный палец и коротко свистнул. Я всегда завидовал Сашке по этой части. То ли зубы у меня расположены не так, как у него, то ли язык неправильно вырос, но он свистел, закладывая два пальца. Когда это делал я, из меня выходило лишь змеиное шипение.
Цыган обернулся на свист, и я увидел его глаза. В них, как вода в потревоженном аквариуме, колыхался ужас.
Я махнул ему рукой. Оглянувшись и присев, он мгновение подумал и перепрыгнул через забор.
Дальше говорить было не о чем. Я мчался к курятникам, он, отмахиваясь от мешавших веток, торопился за мной.
— Мальчик!.. — задыхаясь, давил цыган из себя на бегу. — Не выдавай меня, мальчик!..
Я и не думал это делать, знал, кто убил Олежку и других детей.
Это был двор трехэтажного дома, самого высокого в нашем городе. Свободного места немного, оно закрыто со всех сторон, поэтому жильцам разрешили держать кур. Не раздумывая долго, те отгрохали нечто вроде общежития для своих пернатых питомцев, очень похожее на школьную голубятню. Загоны для кур располагались в два этажа.
Мы с Сашкой часто заглядывали сюда. Почувствовав голод, но чаще ради озорства, мы иногда бесшумно отдирали доски от загонов и просовывали руки в курятники с тыльной стороны. Набрав яиц, мы уходили в лес через дорогу, там разводили костер и жарили добычу в большой консервной банке. Этот вкус яиц, поджаренных без соли, вызывал у нас глубокое удовлетворение. Мы ощущали себя покорителями Клондайка и дикарями. Без этого жизнь наша, конечно, была бы бессмысленной и серой. Впрочем, глубокое удовлетворение мы испытывали от всего, что делали.
Главное, не испугать кур. Они хуже собак. Начнется такое кудахтанье, что слышно будет на другом конце города. Сбавив шаг, я приложил палец к губам и повернулся к цыгану. Он тяжело дышал, его рубаха насквозь промокла от пота и теперь блестела на солнце как елочная игрушка.
«Да, бегун из него фиговый», — подумал я, осторожно ступая в глубину курятника.
Я знал, где баптисты Мироновы хранят свою картошку. Огромный, мне по грудь, ящик из некрашеных досок располагался у задней стены курятника. Он всегда закрыт на амбарный замок, но баптисту Миронову не мешало бы быть умнее, чем он себя считал. Вместо того чтобы заставлять своих детей каждый раз молиться кому-то перед едой, ему не мешало бы проверить скобы, на которых держался тот огромный замок. Если бы он это сделал, то, вероятно, испытал бы немалое беспокойство.
Впрочем, баптист мог и не заметить пропаж. Ведь мы с Сашкой много оттуда не брали. Нам хватало четырех картофелин, которые мы пекли. Да и картошки на огородах каждый год бывало столько, что можно было засыпать ею любой погреб в городе по самое творило. Ее хватало как минимум до середины следующего лета.
Копать было еще рано, люди доедали прошлогодний урожай. Из этого я и заключил, что ящик Миронова полным быть не может.
Расшатав и вынув нижнюю скобу вместе с гвоздями, я поднял тяжелую крышку, шмыгнул носом и сказал:
— Сюда.
Не раздумывая, цыган залез в полупустой ящик.
Я уже закрывал его, когда он взмолился:
— Только не выдавай меня, мальчик!.. Я никого не убивал!.. У меня жена и двое детей в таборе!..
— Не выдам, — пообещал я и оглянулся.