На одной из таких лавочек я и сидел этим вечером в парке и смотрел на ребенка, играющего с мячом. Его мама встала со скамьи, присела рядом с ним и стала заправлять штанишки ребенка в сапожки. Есть ли картина более трогательная? Есть. Когда мать кормит ребенка грудью.
Я подарил аллее улыбку человека, прожившего четыре десятка лет, и поднялся со скамейки.
— Мы здорово подросли за это время, правда, Галка?
Она с трудом распрямилась, и я заметил, как взгляд ее ощупывал мое лицо. Каждую морщинку, ямочки на щеках, изгиб бровей. Она трогала все это своим взглядом, становясь все слабее и слабее.
— Артур…
Я искал их всю жизнь. Галку и того, второго. Всю жизнь, ну или ту ее часть, которая до сих пор была мне отмерена. С того самого момента, как понял, что подрос.
Галку я нашел в большом городе еще двенадцать лет назад. Она тогда носила в себе первенца, часто ходила с мужем в парк на прогулки, и я иногда к ним присоединялся. Шел поодаль, наблюдая за тем, как нежно ее муж склонял голову и слушал жизнь в ее животе. Потом они куда-то пропали, и я снова ее разыскал. В другом городе. Но вскоре семья вернулась в большой город, и у них появился второй сын.
Почти каждый день я хотел подойти к ней. Ведь она нередко гуляла и одна, толкая перед собой коляску. Но меня всегда что-то останавливало. Несколько раз я порывался разорвать эту связь, удерживающую меня рядом с ней, прощался навсегда, стоя от Галки в сотне шагов, но снова вспоминал ее слова в больнице у моей кровати и отказывался уходить… Она просила, я пообещал. Пусть это было много лет назад, но Галка страдала, что я не могу разделить ее любовь.
А вот со вторым пришлось повозиться. Я напал на след только этой весной, а узнать точное местонахождение убийцы смог только вчера. Но встретиться с обоими решил в один день. Чтобы сразу и навсегда рассчитаться с долгами, с прошлым, не оставляющим меня в настоящем, но и не пускающим в будущее.
— Артур, это ты?..
— Да, девочка, это я. Немного изменился, верно?
Она стояла рядом со мной, хрупкая и маленькая, как младшая сестра. Просто стояла и боялась прикоснуться.
— Ты нашел меня, — сказала она так тихо, что я едва расслышал.
— Я обещал.
— Что бы ни случилось…
— Да, что бы ни случилось…
Она коснулась моей руки.
Я не видел лица Галки, но мне показалось, что она плачет.
— Твой старший? — Я кивнул на лавочку, на которой откровенно скучал, хрустя одним яблоком и зажав в руке второе, двенадцатилетний мальчишка.
— Да. А ты откуда знаешь? — Галка поправила прядь рыжих волос.
С годами она похорошела настолько, что я и сам с трудом узнавал в ней ту девчонку.
— Поцелуй меня, — попросил я. — Он не увидит.
Она положила прохладные ладошки мне на щеки и коснулась губами моих. Запах лавра исчез. Я не чувствовал больше этого аромата, сводящего меня с ума.
Подняв воротник, я вышел из тени акации и окликнул мальчишку:
— Эй, малой, хочешь, покажу фокус?
Тот перестал шевелить челюстями и растерянно посмотрел на мать.
— Это наш друг, — представила меня Галка.
Мальчишка поднялся с лавочки, вразвалку подошел ко мне и протянул руку:
— Артур.
У меня прилила к щекам кровь.
— Артур? — переспросил я, глядя на Галку.
— Артур, — подтвердил мальчишка, забирая ладонь из моей руки. — Вы что, имени такого не слышали?
— Слышал, но давно. Лет тридцать назад.
— А фокус? — напомнил он.
Я наклонился и сгреб в кучу разноцветные листья.
— Смотри! — Я одним движением подбросил их над нашими головами.
— Цветами пахнет. — Мальчишка ухмыльнулся, отряхиваясь, кивнул и протянул мне яблоко.
Я тоже хмыкнул, улыбнулся и спрятал подарок в карман. А он потерял ко мне всякий интерес и направился к лавочке. Видимо, эти бессмысленные в его толковании прогулки являлись вынужденной необходимостью, экзаменами на послушание.
— Твой комок вселенной обрел запах, — тихо проговорила Галка.
Я не смотрел на нее, но чувствовал, что она плачет.
— Да. Теперь он пахнет. Я был счастлив увидеть тебя, дорогая.
— Артур, прости, я растерялась. — Она уже не скрывала слез и быстрыми движениями рук размазывала их по щекам. — Все так неожиданно, что я даже не спросила… Как ты?
Я взял ее за руку, и мы подошли к машине. Я барским жестом распахнул дверь.
— Видишь?
Она посмотрела на огромную сумку, стоявшую на заднем сиденье джипа.
— Полная подарков. В трехстах километрах от большого города есть местечко, очень похожее на то, где мы встретились. Там меня ждут жена и дочь. Так что у меня тоже… все в порядке. Ну, прощай, Галка.
Она опустила голову мне на грудь.
— Я когда-нибудь увижу тебя?
— Нет, дорогая, никогда. — Я едва подавил стон.
Лишь бы она его не услышала!
— Нам нужно суметь не убить сегодняшнее счастье и не разрушить то, другое, что было у нас когда-то давным-давно. — Я поцеловал ее в лоб.
— Зачем ты приехал?..
— Чтобы убедиться, что ты счастлива. Ты счастлива?
— Да.
— Пусть так будет и дальше. — Я еще раз поцеловал ее.
Сумка на заднем сиденье — это все, что у меня было. Там лежали все вещи, что я скопил за последние годы. А больше мне и не нужно. Нигде меня не ждут. Никто, кроме папы. Иногда мне кажется, что только ему одному известно о моем существовании на этой планете.
Я сел за руль, медленно тронул машину, вывернул на дорогу и посмотрел в зеркало. Галка стояла на том месте, где мы расстались. Прижав к груди руки и втянув голову в плечи, она плакала. Я это знал. Память уносила ее в те далекие дни, когда мы были чище и честнее, чем сейчас.
«Почему ты уезжаешь?» — увидел я в ее глазах при расставании.
«Чтобы ты поняла, что жизнь без тебя бессмысленна».
Когда-то давно я никак не смел признаться себе в том, что понимал ясно. Теперь не мог себя обманывать, даже если бы захотел. Но куда легче признать себя трусом в детстве, чем в зрелом возрасте. Трудно сказать себе, что к этой женщине я пришел не по обещанию, данному так давно. Рядом с ней меня удерживало главное из всех чувств, не ускользнувших за долгие годы. Это трудно признать. Мое сердце разорвется, как только Галка исчезнет из зеркала заднего вида, а я назову это чувство по имени. Оно — то единственное, чему отец научить не мог. Только его он и передал мне еще до моего рождения.
Как же жаль. Комок у горла, и грудь заколочена досками. Все так неожиданно и скоро… Словно я и не знал, что так выйдет.
Я никогда больше не увижу ее. Что бы ни случилось. Я крутанул руль, и Галкина фигурка скрылась за поворотом. Навсегда. Жизнь еще ни разу не провела меня по кругу, возвращая утраченное.
Когда я доеду, пелена беспомощности спадет с меня. Она связывала меня все последние годы, и я пробивался сквозь ее вязкие путы, чтобы оказаться в нормальной жизни.
У меня был выбор: сначала Галка или он. Я выбрал ее. У меня не было желания предаваться экзерсисам, которые подсказали бы мне, почему я поступил так, а не иначе. Просто ее мне захотелось увидеть сильнее, точка. У Галки все в порядке, пусть так будет и дальше.
Теперь оставался он.
Даже зная, что десять-пятнадцать минут все равно ничего не решают, я гнал машину сквозь красные огни светофоров, поворачивал, не экономя на резине. Голову застывшим воском тяжелила одна только мысль: «Успеть». Страх вдруг подсел ко мне пассажиром, и я стал опасаться, что могу приехать не вовремя.
Я вошел в отделение так, как это делают родственники. Просто представился, взял пропуск и справился у охранника, как добраться до отделения нейрохирургии.
Мне тут же навязали бахилы и халат, которые я скинул, пройдя всего два пролета по лестнице.
Вот и его палата.
Волнение, которое я испытывал, невозможно было сравнить ни с чем. Казалось, меня даже качает от сердечных ударов. Нет… В таком состоянии я не мог к нему идти. Я развернулся и направился вдоль коридора. Я не знал, что и зачем искал.
Дверь с надписью «Ординаторская» — это было то, что нужно. Я постучал, приоткрыл ее, увидел врачей — мужчину и женщину — и попросил разрешения войти. Мой внешний вид, не оборудованный больничными атрибутами, немного огорчил их, но, узнав, что я всего лишь злостный нарушитель правил посещения больных, они успокоились.
— Мироедов? А кем вы ему приходитесь?
— Как вам сказать… — неуверенно проговорил я. — Считайте меня его старым знакомым. Как он?
Женщина тут же утратила ко мне интерес, но ожил мужчина. Это позволяло безошибочно узнать в нем лечащего врача тракториста.
— Вы его первый старый знакомый, кого я вижу за три месяца.
— Это потому, наверное, что я единственный его старый знакомый, — объяснил я, подумав про себя: «Всех остальных он убил».
— Все новости плохие, — продолжая работать с какими-то бумагами, сообщил доктор. — С какой начать?
Женщина тут же утратила ко мне интерес, но ожил мужчина. Это позволяло безошибочно узнать в нем лечащего врача тракториста.
— Вы его первый старый знакомый, кого я вижу за три месяца.
— Это потому, наверное, что я единственный его старый знакомый, — объяснил я, подумав про себя: «Всех остальных он убил».
— Все новости плохие, — продолжая работать с какими-то бумагами, сообщил доктор. — С какой начать?
— Сколько он проживет?
— Это не новость. — Доктор снял очки и оттолкнул документы. — Крест на нем ставили еще в прошлом году. При поступлении была опаска, что он не протянет и недели. А сейчас ничего определенного сказать невозможно. Он может умереть через год, два, а то и завтра. — Доктор поднялся, вышел из-за стола, присел на его край и продолжил: — Но муки его велики. Я поражался такой вот любви к жизни до прошлого понедельника.
— А что случилось в прошлый понедельник? — заинтересовался я.
— Он стал ходатайствовать об активной эвтаназии.
— Активной? — переспросил я, поскольку, разумеется, знал, что такое просто эвтаназия.
— Да. Пассивная эвтаназия, это когда прекращается поддерживающая терапия больного. Активная — это когда вводится лекарственное средство, вызывающее быструю и безболезненную смерть.
— То есть у него просто где-то что-то очень болит, нет никаких моральных сил сражаться с этим, но физически он еще не так уж и плох?
— Если бы я не знал научного определения, то непременно пользовался бы вашим, — подумав, ответил доктор. — Настолько оно близко к истине.
— И что вы решили?
— Молодой человек, я врач, а не убийца, — обиженно, но резко ответил доктор. — То же самое сказал я и ему. Его страдания чудовищны, они ни с чем не сравнимы… нет, ну разве что с адскими муками. — Он перешел на обычный тон. — Но я не убийца.
— Я могу его навестить? — спросил я только для того, чтобы хоть что-то сказать, точно зная, что ничто на свете, даже цунами, сию минуту накрывшее эту больницу, не помешало бы мне так поступить.
— Сделайте одолжение, — вмешалась в разговор женщина-доктор, тоже не отрываясь от бумаг.
Я давно обратил внимание, что врачи умеют предметно разговаривать, не отрываясь от своих лечебных дел. Быть может, поэтому их почерк и не разобрать.
— Появление в четыреста двадцать третьей палате гостя — это что-то вроде явления Христа народу.
Коротким взмахом руки я попрощался с докторами и покинул это славное местечко. До палаты — десяток шагов.
Я вошел и остановился. Шесть кроватей в два ряда. Воздух, пропитанный миазмами. Под каждой кроватью емкости, наполненные фекалиями и мочой. Шестеро горемык в положении лежа. Кто без ног, кто без пальцев на обеих руках. У одного на бритой голове виднелись два длинных, словно по лекалу исполненных, шрама от оперативных вмешательств. Глаза есть у всех, взгляда нет ни у одного.
Эти шестеро очень похожи на горшки с посаженными и позабытыми растениями. Данные автоматы по производству нечистот никого не интересовали в этой больнице, своем последнем приюте. Даже неизвестно было, придет ли сегодня кто-нибудь, чтобы вынести из палаты их параши. Организмы, оставленные умирать из соображений гуманизма не на улице, а в больнице, вынутые из социальной среды. Я рассуждал так не потому, что не имел представления о добре и зле. Я просто описываю сейчас то, что видел так, как оно было на самом деле.
Меня интересовал только один. Вот этот. Безногий, с вывалившимся поверх простыни членом, в который был вставлен катетер. Он уже не мог мочиться сам, жидкость выводилась из него принудительно.
Очки его, кажется, не изменились с той поры. Только теперь толстые, требующие шлифовки линзы держались не на дужках, а на резинке от трусов.
Придвинув ногой стул, я нащупал в кармане нож, завернул полы пальто так, чтобы причинить им как можно меньше ущерба, и сел рядом с ним.
Сколько ему сейчас? Шестьдесят? Семьдесят?
Мы смотрели друг другу в глаза достаточно долго, чтобы он увидел связь между нами.
— Ты узнал меня, — облегченно произнес я. — Я вижу это.
Он пожевал губами и издал какой-то звук. Кажется, отрыгнул. Или ответил: «Да». Какая разница. Главное, он меня узнал. Не могу сказать, по каким приметам. Я сейчас очень не похож на того рыжего восьмилетнего мальчика, но он узнал. Если он и не припомнил мои приметы, то его инстинкт вряд ли утратил способность бояться неожиданных встреч.
— Сколько ты жил в страхе? — тихо спросил я. — И жил ли вообще?
Я вынул руку из кармана и нажал на кнопку. Тугая пружина мгновенно выбросила из рукоятки швейцарского ножа острое как бритва лезвие.
Он не увидел это, а услышал. Я все понял по зрачкам, свернувшимся за линзами.
— Гадкая падаль, ты изувечил и развешал на березах четверых детей, — глядя мимо него в окно, я произносил слова, пытаясь до краев наполнить их смыслом. — Тридцать два года. Невероятно. Тридцать два года я жил в надежде на встречу с тобой, а ты — на то, что никто так ничего и не докажет.
— Какая бредятина, — проговорил он грудным голосом еще человека, но уже не жильца.
— Разве? — Я улыбнулся. — Ты обречен.
— У тебя есть для меня еще какие-то хорошие новости? — Он закашлялся и с трудом перевел дух.
— Разве появление правосудия не хорошая для тебя новость?
Он долго и старательно разглядывал меня, шевеля огромными, налитыми кровью белками.
— Ты тот мальчишка, которого я катал на тракторе, да?
— Тот самый, которого ты хотел прикончить в спортзале.
— Разве тебя, рыжего, спутаешь с кем?.. До сих пор горишь как костер.
Он опустил голову и посмотрел на лезвие. Чтобы ему было понятнее, я повернул его. Солнечный луч отразился от ножа и ударил калеку по глазам. Я вдруг заметил, что он в раздумьях.
— Каком спортзале?..
Тварь!.. Меня тошнило уже не только от здешних запахов.
— Ты хоть знаешь, что вместо тебя казнили человека? По приговору суда поставили к стенке, убили ни в чем не повинного цыгана. Ты знаешь?.. Его звали Харман!
Он молчал долго. Что-то обдумывал. Уж не сценарий ли спектакля, который мог бы отвести от него беду?
— Делай то, зачем пришел.
Наверное, он не смог ничего придумать. Когда бывший тракторист выдавил это из себя, на меня словно кто-то дунул из выгребной ямы. Поморщившись от вони, я не сводил с него глаз.
— Наконец-то появилась возможность миновать ад, — хрипел он. — Я ждал… я все эти годы молил, чтобы кто-то из родителей этих щенков пришел и пролил мою кровь. Но они тупы до безобразия. Даже не ищут!.. Моя смерть от твоего ножа — искупление.
— Ответь мне только на один вопрос, — попросил я.
— Ну?.. — простонал он, и лучше бы я не спрашивал, потому что дышать было уже невозможно.
Кажется, во время разговора этот тип умудрился еще и сходить под себя.
— Зачем?
Некоторое время он лежал молча, а потом вдруг улыбнулся, как тогда, в кабине «К-700».
— Я цыган ненавижу.
— Ты не цыган ненавидишь! Ты просто больной сукин сын. Твоя история о похищенной сестре — ложь.
Он снова улыбнулся, демонстрируя неровный ряд зубов.
Надо же. Одного-двух всего-то и не хватает. Почти все сохранил. А у меня на пятнадцати протезы.
— Ну, скорей же! — издевательски заторопил он меня. — Сюда редко заходят. Сделаешь дело и уходи спокойно.
Я покачал головой.
— Как же ты жалок. С этим резиновым шлангом, торчащим из члена. Без ног, без будущего. С одним лишь прошлым. В очках — подзорных трубах, по локоть в крови, доживая свой век здесь, в зловонии. Как же ты жалок! — Я поднес лезвие к его левому уху. — Ты настолько мерзок, что мне хочется перерезать твое горло и сидеть здесь до тех пор, пока из тебя не выйдет последняя капля грязной крови.
— Давай. — Он посмотрел вверх и приготовился.
— Жалеть умеют все. — Я говорил и не узнавал свой голос. — Но я этому не обучен, тварь, вот в чем твоя проблема.
— Хватит болтать. Делай!..
— Искупления захотел? — Я покачал головой. — Боишься, что скоро прилетят мириады маленьких ужасных существ, подхватят тебя под руки и унесут туда, где ты не хотел бы оказаться? А смерть грешника от руки его несостоявшейся жертвы резко повышает шансы на полное прощение. — Я убрал нож от его уха, а из кармана пальто вынул яблоко. — Но тебе не повезло. Твой посетитель — милосердный человек.
Одним движением я рассек яблоко и положил половинки на грязную тумбочку.
— Тебе нужны витамины. Я попрошу сестру принести тебе второе одеяло.
Я поднялся и направился к выходу.
— Вернись! Иди назад, щенок!.. — прохрипел он в изнеможении.
Даже сейчас этот тракторист видел во мне того мальчишку, которого можно было без особых хлопот вздернуть на куске колючей проволоки.
Я вышел в коридор.
— Я специально убил твою мать! И тебя хотел, да мимо вышло! — спиной слышал я голос, дребезжащий, словно исходящий из треснувшего фагота.