«Афганца» очень быстро судили и дали три года.
«Конфликт одного поколения», как его назвали журналисты, взбудоражил весь город. «Горизонт» осаждали пикетчики с призывом кооператору убираться вон вместе с сынком и не позорить Лобнинск. Кафе стремительно несло убытки, и хозяин перестал платить бандитам. Те после недолгих раздумий облили «Горизонт» бензином и подожгли. Кафе полыхало несколько часов кряду, под радостные возгласы толпы и отчаянный рев жителей дома, задыхающихся в черных клубах дыма. А первый лобнинский кооператор спешно эмигрировал в США с румяной женой и неунывающим сыном.
Сегодняшний «Горизонт» – кажется, пятый по счету – формально принадлежал племяннику начальника УВД области. На деле им руководил некто господин Сафаров, вот уже пятый год сводивший с ума жильцов лосевского дома запахами люля-кебаб и жареных цыплят.
Федор осторожно спустился во двор, чувствуя, как время от времени на него накатывает слабость и дурнота, и присел за крайний столик полупустого кафе. Он попросил чай с лимоном и долго сидел, помешивая ложечкой в чашке, изредка поднимая голову и обводя глазами редких посетителей.
Наконец к столику подошел русоволосый мужчина лет тридцати с небольшим, в белоснежной тенниске, джинсах и с папкой под мышкой. Он скользнул взглядом по шапочке из бинтовых повязок на голове Федора и уточнил на всякий случай:
– Вы Лосев?
Федор приподнялся для рукопожатия:
– Да. А вы Гаев? Извините, что пришлось перенести встречу сюда – я никуда ехать не в силах.
Следователь никак не отреагировал на извинение, попросил у подошедшего официанта кофе и сел напротив Лосева, положив папку на середину стола.
Федор придвинул к себе чашку и продолжил:
– Не знаю, зачем я понадобился вам, но вы мне очень нужны, и мое дело не терпит отлагательств. Это касается убийства Камолова – фотографа, который…
– Прекрасно, – невозмутимо перебил его Гаев. – Я веду это дело, и оно еще не закрыто. Кстати, и я хотел с вами поговорить о Камолове.
Лосев оторопело замолчал, чувствуя, что уже начинается путаться в совпадениях. Гаев достал сигарету, закурил и откинулся на спинку стула.
– Но я готов сначала выслушать вас. Вы хотите сделать какое-то официальное заявление?
– Да… То есть нет… Наверно… – Федора сбивала с толку расслабленная и в то же время уверенная манера следователя бросать реплики – словно игровые кости. – Меня вчера хотели убить! – Лосев торжественно выпрямился за столом, ожидая реакции собеседника, и добавил: – В той самой студии, где убили Камолова!
Следователь, однако, даже не поменял выражения лица. Он выпустил дым, опять скользнул взглядом по забинтованной голове Федора и не проронил ни слова.
– Меня хотели убить, – с нажимом повторил Лосев, в растерянности глядя на Гаева.
Тот благосклонно кивнул:
– Я слушаю-слушаю.
– Это, собственно, все.
Федор вдруг почувствовал себя мальчишкой, забывшим ответ у школьной доски.
– Все? – переспросил Гаев.
– У меня есть основания предполагать, что на меня покушался тот же человек, что убил и Камолова.
– Вы знаете его?
– Нет, но мне кажется, он следит за мной и моей невестой. Мы уже несколько раз встречали этого типа во дворе, на рынке, в парке. А потом я увидел фотографию. На ней – он и Камолов.
Гаеву принесли кофе. Он отпил из чашки.
– Вы давно стали владельцем студии?
– Нет. Я еще не владелец. Мать Камолова попросила меня продолжить дело Виктора. Она дала мне ключи. Но стоило мне там появиться, как… – Лосев красноречиво показал на перебинтованную голову, – меня хотели убить.
– Вы часто с ней видитесь?
– С кем?
– С матерью Камолова.
– Нечасто. Мы вообще не встречались после смерти Виктора.
– А почему она решила отдать ключи именно вам?
– Не знаю. Ну, я был другом… Кроме того, мы одно время работали вместе.
– Камолов вас уволил?
– Нет… То есть да. Так получилось… Но мы все равно остались друзьями. Встречались. А потом эта страшная смерть…
– Кстати, я вспомнил: я собирался и вас тоже опросить тогда, полгода назад, но мне сказали, что вы уехали в Склянск. Насовсем.
– Куда?! – Федор даже поперхнулся. – В Склянск? Это город, где родилась Елена. Впрочем, не важно. Я никуда не уезжал. И не собирался. Кто вам сказал?
– Сейчас уже не помню. – Следователь внимательно посмотрел на Лосева. – Кто-то звонил вашему отцу, и он сказал, что вы навсегда покинули Лобнинск. Ну разумеется, если бы вы мне очень понадобились, я бы вас нашел и в Склянске. А так…
Федор отодвинул от себя чашку, и она жалобно звякнула.
– Отцу? Он не мог это сказать! Я сам не могу дозвониться до отца вот уже сколько времени! Места не нахожу! Я даже собрался ехать к нему. И теперь уже насовсем. Но не в Склянск, а к отцу, в Николаевск!
– Так вы никогда не были в Склянске?
– Не был.
– Ни до убийства, ни после него?
– Совершенно верно. Я никуда не уезжал из Лобнинска вот уже почти три года.
Гаев тоже отодвинул чашку.
– Оставьте мне свои координаты, где вас искать, если что… Будет нужно, я с вами свяжусь.
Федор на секунду застыл в недоумении.
– Послушайте, я не для этого вас пригласил!
– Кто кого пригласил? – усмехнулся Гаев.
– На меня покушались, понимаете? Меня хотели убить! В том же самом месте, что и Камолова!
– Вы заявляли в милицию?
– А вы тогда кто?
– Я – следователь прокуратуры. Веду дело об убийстве Камолова.
– Вот я вам и заявляю: человек, который убил Камолова и который хотел убить меня, одно и то же лицо. У меня есть его фотография.
– И я вам заявляю: обратитесь в милицию по факту покушения. По этому факту проведут оперативно-розыскные мероприятия, возбудят дело, если потребуется. А потом – опять же, если будут основания, – два уголовных дела можно объединить в одно. Такая практика существует. Я следователь, понимаете? А не оперативный работник. Каждый должен делать свое дело.
– Вот я и прошу вас делать ваше дело! И я хочу вам помочь. И прошу вас помочь мне.
– Ну хорошо. Почему вы решили, что на вас покушался убийца Камолова? Только потому, что вам почудилось, что за вами кто-то следит?
– Мне не почудилось.
– За вами следит знакомый Камолова?
– Да. У меня есть его фотография.
– И что?
– Его надо найти! И если окажется, что у него нет руки… – Федор запнулся. – Понимаете… Я отрезал нападавшему кисть левой руки. В целях самообороны. Когда он меня уже добивал. Эта рука… Она осталась в студии. Можно поехать туда и найти ее. Возле монтажного стола.
– Увольте. – Гаев встал. – Обращайтесь в милицию. К экспертам, криминалистам, патологоанатомам… Всего хорошего.
Федор тоже поднялся и положил руки на папку следователя.
– Я прошу вас. Просто поехать и убедиться. Прямо сейчас. Это займет час.
Гаев помедлил. Вместе с раздражением и скукой, которые вызвал у него сегодняшний разговор, он чувствовал и любопытство, смешанное с симпатией к этому чудаковатому парню с перебинтованной головой. «Лосев не убийца, – размышлял он. – Это очевидно. Но вместе с тем он, несомненно, неким образом причастен ко многим странным событиям, имеющим отношение к убийству. Я теряю время… Я попусту теряю время. Он затягивает меня в трясину, из которой потом не будет никакой возможности выбраться. А воз и ныне там. Дело Камолова – „висяк“. И даже если убийца действительно отыщется – доказать что-либо будет необычайно сложно. Еще и рука отрезанная. Прямо триллер какой-то!»
– Я прошу вас, – повторил Федор умоляюще.
– Вам так важно, чтобы я посмотрел на отрезанную конечность?
– Это рука убийцы! Говорю же! Ее надо дактилоскопировать.
– Хорошо, – вздохнул Гаев, – я вызову криминалистов.
– Я хочу, чтобы вы поехали сами и все увидели своими глазами.
Но следователь уже звонил кому-то по телефону.
– Какой район? – заслонив рукой трубку, быстро спросил он у Лосева.
– Зеленый. Вот адрес и ключи.
– Какой из них от студии?
Лосев покрутил в руках связку, потом сел за стол, рассыпал ключи и принялся перебирать по одному. Потом еще и еще. Федор хорошо помнил этот ключ. Он был необычной формы – длинный и плоский, с отверстиями, как на перфокарте. Когда Гаев закончил телефонный разговор и застыл над столом в терпеливом ожидании, Федор в третий раз перебирал связку, уже зная: КЛЮЧА ОТ СТУДИИ ЗДЕСЬ НЕТ. Но он не мог в это поверить.
Следователь посмотрел на часы.
– Ключ пропал. – Лосев жалобно поднял на него глаза. – Опять мистика…
– Эта мистика называется расхлябанностью, – назидательно отчеканил Гаев. – Ладно. Коль скоро я уже поднял людей… У меня где-то были дубликаты. Но придется заезжать на работу. А это лишние полчаса…
Следователь посмотрел на часы.
– Ключ пропал. – Лосев жалобно поднял на него глаза. – Опять мистика…
– Эта мистика называется расхлябанностью, – назидательно отчеканил Гаев. – Ладно. Коль скоро я уже поднял людей… У меня где-то были дубликаты. Но придется заезжать на работу. А это лишние полчаса…
– Знаете, я из студии сразу направился в больницу. Скорее всего я просто не запер дверь. Я был в таком состоянии – сами понимаете. Значит, ключ, должно быть, остался в замке.
Лосев смотрел вслед удаляющемуся следователю и чувствовал, что окончательно обессилел: перед глазами все плыло, а колени потряхивало противной дрожью. Он склонился над пустыми чашками, просидел так с минуту, а потом попросил счет.
* * *
Время двигалось к обеду, и в коридоре института уже пощелкивал древний с пожелтевшими полушариями настенный звонок, готовый пролиться на пол хрустящей, раскатистой трелью.
Профессор с утра так и не появился в лаборатории, и Спасский праздновал окончательную победу. Он бездельничал, ликующе поглядывая на коллег из-за громоздкого монитора. Пакт о безоговорочной капитуляции противника был подписан, и его уже доставляли Спасскому фельдъегерской почтой. Его уже везли в громадном белоснежном конверте, запечатанном толстой сургучной печатью. Спасский встал, прошелся между столами, не в силах сдерживать радостное волнение, потом вернулся на место, но тут же опять вскочил и кавалерийским шагом направился к профессорской двери. С минуту он постоял, вперив презрительный взгляд в нахальную, чуть покосившуюся самодельную табличку, а потом неожиданно сорвал ее вместе с планкой узорчатого плетения. Двое сотрудников подняли головы, оторвавшись от работы, и с удивлением наблюдали, как Спасский, неторопливо вернувшись на свое место, небрежно швырнул сорванную табличку на стол, сел и, откинувшись на спинку стула, оскалился в неестественной и страшной улыбке.
Зазвонил телефон, и кто-то из лаборантов проронил взволнованно:
– Это, наверно, старикан!
Спасский вздрогнул и уставился на поднявшего трубку сотрудника. Но к телефону просили самого Спасского.
Звонил двоюродный брат из Москвы. Он спрашивал, как дела, и, по обыкновению, интересовался здоровьем кузена. Спасского подмывало прямо в трубку рассказать о своем необыкновенном даре, о своем всемогуществе, о своей гениальности. Ему хотелось крикнуть: «Я – маленький бог!» Но рабочая тишина лаборатории смущала его, и он, оглядываясь на коллег и прикрывая трубку рукой, говорил вполголоса:
– Я-то ничего. Что со мной станется? Здоровье в порядке – спасибо зарядке! А вот у начальства моего, видать, со здоровьем дела обстоят похуже. Спекся, похоже, профессор наш. Не знаю, что с ним, но предполагаю, что летальный исход. Ага… Я не радуюсь, я скорблю. Ага… Отправился Лобник к дружку своему – Вите Камолову. Что значит – при чем? Они два сапога пара были. Нет, убийцу не нашли. Да кто его ищет-то? Но скажу тебе по секрету: и Камолова, и Лобника угробил один и тот же человек. Откуда известно? Да ниоткуда. Просто я знаю точно. Уж я-то знаю точно! Да никого не арестовывали, чудак-человек! А оттуда знаю, потому что убийца – я!
Тут только Спасский заметил, что все до единого сотрудники лаборатории смотрят на него в немом изумлении и даже страхе. Он сам не обратил внимания, как перешел с шепота почти на крик. Он стушевался на мгновение, а потом быстро и невнятно пробормотал в трубку:
– Ну все, пока, братишка, мне работать надо… – И отправился на свое место, ссутулившись под взглядами коллег.
Неловкую тишину и оторопь снова прорвал телефонный звонок. Спасский уставился в окно, мысленно ругая себя за допущенную неосторожность. «Ну и пусть, – подумал он наконец. – Все равно когда-нибудь все узнают о моем мистическом даре».
– Господа! – раздался радостный голос лаборанта. – Звонил Лобник. Он слегка приболел. Извинялся, что не сообщил сразу. Сказал, что постарается завтра уже быть на работе!
На столе у Спасского что-то стукнуло. Фельдъегерь с пакетом подорвался на случайной мине уже на подступах к штабу.
И в этот момент на коридоры, лестничные проемы, двери кабинетов института обрушился ливень долгожданного обеденного звонка.
Федор не находил себе места. Он тревожился за Елену и корил себя, что позволил ей сегодня уехать на работу. Лосева всегда удивляла и восхищала эта волевая особенность характера его любимой. «Надо» было для нее важнее не только «хочу», но и «могу». Федора не переставали волновать удивительные метаморфозы в ее поведении, когда буквально на глазах его Леночка из тихого, нежного, слабого, хрупкого цветочка в один миг превращалась в собранного, целеустремленного и сильного человека. «Жизнь ее научила быть такой, – размышлял Лосев. – Она столько повидала, через столько страданий прошла, что вынуждена быть сильной». В то же время он чувствовал, как ей не хватает его тепла и заботы, как необходима его защита. Она интуитивно тянулась к теплу и нежности, а потом вдруг опять могла стать жесткой и непреклонной. Как и сегодня, когда после ужасов и тревог выходных дней, после бессонной ночи она вдруг, посмотрев на часы, оделась, слегка припорошила косметикой следы усталости и отчаяния и заспешила на работу.
– Останься, – увещевал Федор, – ничего не случится, если сегодня ты скажешься больной.
– Мне нельзя пропускать работу, Федя, – отвечала она со вздохом. – У нас летний сезон и без того не самый удачный в смысле заработка, а если в конце месяца с меня еще и удержат за прогулы – совсем худо.
Сейчас Лосев терзался угрызениями совести, бродя по квартире и зачем-то перекладывая вещи с места на место. Если бы он мог, если бы он только мог нормально обеспечивать их маленькую семью – не было бы этих страданий и страхов, не случилось бы катаклизмов всех последних месяцев и дней! Он сам во всем виноват! Он сам виноват, что его жизнь складывалась совсем не так, как он мечтал еще там, в Москве, стоя перед холстом в мастерской Страхова и размышляя о таинственной судьбе одинокого и несчастного Эстея.
А сейчас мир словно опрокинулся, увлекая Федора за собой в водоворот странных и страшных событий. Убийство, фотографии, мерзкий тип в очках и с бакенбардами, отрезанная рука… Лосев остановился посреди комнаты и уже в сотый раз за сегодняшний день бросил тревожный взгляд на будильник: «Почему же не звонит Гаев? Он уже давно должен был все закончить!»
Федор сделал в волнении еще один круг по квартире и, поколебавшись, схватил трубку. Очень долго было занято. Лосев слушал противные частые гудки и в раздражении хлопал рукой по рычагу. Наконец телефон следователя сдался его настойчивости, и в трубке простонал длинный сигнал соединения. Через мгновение в ней что-то щелкнуло, и спокойный мужской голос произнес:
– Гаев у телефона.
– Это… это Лосев, – выдохнул Федор, и сердце его заколотилось в уже знакомой саднящей тревоге.
– Слушаю вас.
Федор растерялся настолько, что даже не нашелся что сказать. Он сжал влажными пальцами трубку и выдавил хрипло-виноватое:
– Я хотел… м-м-м… хотел спросить…
– Спрашивайте, – разрешили на том конце провода.
– Вы… вы были в студии? – Федор наконец нашел правильную форму вопроса.
– Да, был. И не я один. Были еще оперативники и криминалисты.
– И… что же?
– Ничего.
Федор задохнулся.
– Как – ничего? Что значит – ничего?
– Ничего означает ничего. Ни отрезанной руки, ни даже видимых следов борьбы мы там не обнаружили.
– А вы внимательно смотрели?
Гаев промолчал в ответ на этот глупый вопрос.
– Другими словами, – медленно произнес ошеломленный Лосев, – она бесследно исчезла?
– Или не существовала никогда, – безжалостно закончил следователь.
В трубке уже запищали противные частые гудки, а оглушенный Федор еще долго держал ее в руках.
ГЛАВА 5
Юрик Нивин был уже давно пылко влюблен в Елену. Ему всегда нравились женщины постарше. В свои двадцать три он считал, что жена должна быть мудрее мужа, умнее и образованнее его. Ему было скучно с ровесницами, да и те не испытывали к нему особого интереса. Друзей и привязанностей у Юрика не было с самого раннего детства. Его часто обижали ребята во дворе, дразнили, подбрасывали жуков под рубашку и закрывали в телефонных будках, а девчонки норовили исподтишка стащить с него трусы и убегали с ними на соседний двор.
Он рано лишился матери, а отец вскоре привел в дом новую жену, моложе себя на пятнадцать лет. Юрик не любил ни отца, ни мачеху. Он не любил никого из тех, кто окружал его. Частенько, затворничая в глубине двора, он пристраивался к заросшей крапивой беседке и, разложив на коленях альбом для рисования, сочинял себе будущую невесту. У него до сих пор сохранились все эти детские рисунки, неизменно изображавшие строгую, взрослую даму с глазами как вишни, в широкополой шляпе и изящными руками в черных лайковых перчатках.