— Ух ты, ну ты и даешь! Ты, значит, кандидат! — вскричал я. — Это просто отличная тема, очень важная. Может быть, важнее даже не бывает!
— Вот именно! Я тебе знаешь что скажу: с бабами, особенно инициативницами, которые сами просятся, надо быть чрезвычайно осторожными. Была бы моя воля, я их вообще никогда бы не использовал. Ну, кроме каких-нибудь совершенно исключительных случаев разве что.
— Ты просто этот… как его… в Америке говорят: мужской шовинист-свинья, вот ты кто!
— Мы, слава богу, не в Америке живем… А поступаем иногда прямо как придурки пиндосы. Нет, в самом деле. От баб толку нет. Нет, ну правда, скажи, у тебя был хоть один случай, когда на бабу можно было до конца положиться, чтобы с ней работать всерьез годами? Нет, обязательно или она кого-то там полюбит, или кого-то она, видите ли, разлюбит, или еще, чего доброго, начнет к тебе самому приставать.
— Ты же сам учишь: если женщина мнется, ее надо погладить! — вспомнил я любимую присказку Чайника.
— Ну да, ну да! Только не в оперативной же ситуации! Нет, ей-богу, баб надо исключить. Как вот психиартов нельзя вербовать без особого разрешения, так вот и с ними надо сделать.
— Не любишь ты их, Чайник! Баб, я имею в виду, а не психиартов.
— Да, я их всегда недолюбливал — времени не хватало!
Я засмеялся, и Чайник за мной следом, потом он еще посопел-покряхтел, посмотрел хитро и сказал:
— Наколка — друг чекиста, срабатывает чисто. Не буду тебя дальше наобывать, а то ты всем расскажешь, и надо мной смеяться будут. Ну, посмотри на меня, разве я похож на кандидата, едреныть?
Ну, тут мы с ним поржали вволю. А я сказал: и все-таки жаль, тему бы эту надо покопать!
— Не бойсь, без нас теоретики-аналитики покопают.
— Так то аналитики! А надо бы с позиций практики.
Мы еще посмеялись, уже просто остановиться не могли.
Хороший парень все-таки этот Чайник. Надо с ним выпить как-нибудь, думал я.
До конца дня мы с ним листали папки уперто, старались, наверстывали упущенное, тратили не больше двух минут на каждую. Так, заглянешь, почитаешь, увидишь уровень сообщений соответствующий и хрясь на стол — в архив! Так я чудесным образом уже почти достиг плановой цифры, как споткнулся на одном деле. Читаю — и глазам своим не верю!
— Слушай, — говорю я Чайнику, — здесь психиарта вербанули!
— Не может быть! — отвечает Чайник. — Ты ничего не перепутал? Или, может, опечатка? Это часто бывает. Хотят написать: психиатр, это такое старинное название профессии врача по сумасшедшим… Да ты без меня знаешь…. Ну так это запросто. Переставят две буквы местами, а народ пугается…
— На, посмотри сам, если не веришь.
Чайник схватил папку, почитал и говорит:
— Ну, это же не действующий психиарт. Это — расстрига. Теперь вот в школе преподает. И обрати внимание, это не все дело, а только третий том. Два первых, можешь не сомневаться, уже списаны в архив спецотделом. А этот к нам, видать, попал по ошибке. И теперь надо его отправить вслед за первыми. И все дела.
Вижу я, лень Чайнику спецотдел оформлять. И наверно, прав он, бессмысленно все это…
— Думаешь, списать, и все? — Я взял у него из рук папку, раскрыл, вижу: во дела-то: учетная карточка агента в папку почему-то подклеена! Вот разгильдяи-то! Так спешили, что ли? По-хорошему надо бы отдельно заактировать факт грубого нарушения правил хранения секретной документации. Но Чайник почему-то молчит: то ли не заметил, то ли лень ему связываться. И тут я вдруг, сам не знаю почему, «сфотографировал» карточку и две первые страницы дела, заложил в память, недаром же у меня в вышке всегда было «отлично» по мнемотехнике… Запомнил кличку, адрес и имя агента, звание и имя оперативника. Изобразил равнодушие, швырнул папку на архивный стол…
Почему-то мы потом долго молчали, с отвращением перебирали папки, хлопали ими по столу. И у меня вдруг опять начался приступ тоски, так все противно стало… Даже Чайник мне как-то разонравился. Да и устали мы физически. Пальцы стали отсыхать. Ну, он и уговорил меня пойти покурить. То есть постоять с ним за компанию, пока он дымить будет. И вот стояли мы вдвоем у окна на лестничной площадке седьмого этажа гастронома, смотрели вниз на унылую, засыпанную грязным снегом площадь и копошащихся внизу муравьев. Стояли и молчали, думали каждый о своем. И тут я возьми и брякни:
— Вот бы выпрыгнуть сейчас из этого окна с мини-планером и покружить над памятником Дзержинскому, потом пролететь над «Метрополем» и опуститься перед самым Мавзолеем. Представляешь, как у народа челюсти отвиснут! Сколько людей будут это всю жизнь вспоминать, детям и внукам рассказывать. И может быть, даже про Контору станут чуть-чуть иначе думать.
Сказал и сам перепугался: что я несу! Посмотрел на Чайника, увидел, как лицо его перекосилось, представил себе ясно, что в голове у него сам собой складывается рапорт. Вообразил даже, как он повторяет про себя мои слова, чтобы запомнить все как можно точнее («…вот бы выпрыгнуть из этого окна… чуть-чуть иначе думать станут…»).
— Что напрягся? Рапорт сочиняешь? — Я посмотрел Чайнику прямо в глаза и даже представил, как выну сейчас из кармана нож и воткну ему в живот. Но Чайник взгляд выдержал, не дрогнул, мысль «срочно надо рапорт писать, прямо сегодня вечером» спрятал так глубоко, что самому не достать. Засмеялся, как учили на «Белорусской», — расслабленно-беззаботно. Сказал:
— Ты что, перебрал вчера сильно?
Отвернулся, подставляя мне незащищенный бок, снова уставился в окно. Что он там интересного увидел, думаю, представляет, как я над Лубянкой парю? Так хоть бы улыбнулся тогда.
А он как раз взял и улыбнулся. Я тоже посмотрел на тоскливую серую площадь внизу и говорю:
— Почему это все бабы в Москве стали такими уродливыми?
— Зима, — серьезно ответил Чайник.
Я засмеялся. Смеялся и думал: напишет Чайник на меня рапорт или нет? По логике, должен написать, обязательно.
Но Чайник рапорта не написал. Лень, что ли, его одолела, хотя ведь всего-то пятнадцать минут работы. Но все, наверно, находились какие-то дела да случаи… Так, по крайней мере, я себе это представлял. Но это поразительное обстоятельство — что он поступил так рискованно и, в общем-то, непрофессионально — надолго выбило меня из седла. Я потом ходил сам не свой, все думал: по логике — должен же был написать! Глупость какая.
Но все эти сложные размышления были потом, а в тот вечер я приказал себе об этом забыть. Мы сухо попрощались с Чайником до следующей пятницы, когда должны были продолжить наши игры. Я шел домой и пытался избавиться от тоски, подозревая, что без серьезной выпивки не обойдется.
Но только я отпер дверь в свою квартиру, как ощутил: что-то не так. То ли звук какой-то до меня донесся, пока я в замке ключом ковырял, то ли запах я ощутил чужой, то ли просто пресловутая интуиция сработала, но только вдруг точно ударило меня что-то по надпочечникам, и адреналин хлынул в кровь. Затворил я дверь тихонечко, стою в полумраке прихожей неподвижно и слушаю. Стою и думаю: господи, хоть бы чертова интуиция меня на этот раз подвела, хоть бы оказалось, что это мои разгулявшиеся нервы виноваты и никого в квартире нет. Или пусть даже — черт с ней! — будет так, что жена раньше времени вернулась, меня не предупредив.
Минуты не простоял, как из гостиной отчетливо донеслись звуки. Кто-то там возился, шелестел газетой, что ли. В общем, никаких сомнений больше быть не могло. В квартире кто-то был, так что вариант с больными нервами отпадал. На жену тоже было мало надежды, хотя могла бы, между прочим, хоть разок озаботиться, попытаться поймать меня с поличным, как другие жены, говорят, делают. Но от моей не дождешься, клуша такая.
Я стоял, вслушивался в странные звуки из гостиной, пытаясь определить, сколько там людей и чем они, собственно, заняты. Таким вещам ведь нас тоже в вышке учили. Выходило вроде так: человек был, скорее всего, один, и он, видимо, неподвижно сидел или стоял, хрен его знает, меня, значит, поджидая. Где-то справа от двери, судя по всему. В районе журнального столика, предположительно, сидит в кресле, высчитывал я. Ну и что, Санек, делать будем, поинтересовался внутренний голос. Пистолет-то, как водится, у тебя в сейфе, на работе. А по единоборствам — кто еле-еле зачеты сдавал, а? Пренебрегал, пренебрегал физической подготовкой! Нет, просто даже интересно посмотреть, как ты выпутаешься теперь. Если, например, там вооруженный грабитель. Или какой-нибудь диверсант. Ну, это уж вряд ли, огрызнулся я. Взял с горя и снял с крючка в прихожей деревянную вешалку — ничего умнее не придумал. Сделал один осторожный шаг по направлению к гостиной, аккуратно переставляя ноги. Постоял, послушал — все то же самое, легкое шуршание доносится, и тишина.
Ну, вообще!
Сделал я еще шаг. И еще один. Дверь все ближе. Наконец, вобрав в легкие побольше воздуха, чтобы быть готовым к атаке, пододвинулся вплотную к двери. Просунул голову в проем. Увидел часть журнального столика и кресло, вернее, только его небольшую часть. И женскую ногу увидел — в черной лакированной туфле, очень стройную, с изумительным коленом — такой красоты, что из меня даже весь воздух сразу вышел. Я подумал, все, кранты, снова вдохнуть уже не удастся. Но нет, кое-как сумел. Вздохнул и смело шагнул вперед.
А дальше ничего не помню. То есть вообще, аб-со-лют-но ничего.
Глава 4. Ш
1Я увлеклась собственным рассказом, расчувствовалась, даже не сразу заметила, что Нинка недоверчиво крутит головой.
— По-моему, Сашка, ты у меня баронесса все-таки, — говорит.
Я нахмурилась, смотрю на нее недоуменно, даже с раздражением. Что это еще за глупости такие она несет.
— Какая баронесса? О чем ты, подруга?
— Баронесса Мюнхгаузен, вот какая!
И смеется. Демонстрирует, что тоже на литературные аллюзии способна. Не все же мне одной ими баловаться… Но только глупо у нее это выходит, честно говоря.
Махнула я рукой.
— Не веришь, не надо. И рассказывать дальше не буду. Мне даже легче…
— Не обижайся! — поменяла тактику Нинка. Даже за руку меня взяла проникновенно. Говорит:
— Ну просто действительно это кажется невероятным… В наше-то время… Это в фильмах только бывает — похищения и всякое такое… Но я слышала, что на Кавказе до сих пор случается — невест похищают…
— Ах, каких невест, — говорю, — каких невест! Если бы! Это чеченские сепаратисты были…
Нинка даже поперхнулась.
— Кто?! Какие еще сепаратисты? И что им за нужда была тебя похищать?
— Ну как… единственная и горячо любимая дочь президента Академии наук, всемирно известного ученого… Резонансная могла выйти штука… Самое смешное, что они понятия не имели, что ровно к тому моменту Фазера моего из Академии турнули… Когда я им об этом сказала, они не верили, думали, я вру… Снимали-то его по-тихому. Долгое время даже в печати ничего об этом не было. Когда все-таки убедились, что я говорю правду — в «Известиях» заметка про выборы нового президента появилась, я думала, может, они меня отпустят по этому случаю… Но куда там…
— И что, что было потом? Как ты спаслась-то? — Глаза у Нинки загорелись, вроде поверила наконец.
Я встала, налила нам обеим по полному бокалу муската. Свой выпила залпом и сказала:
— Ты слышала, что такое Ливанский синдром? Его еще Стокгольмским называют.
— Стокгольмский? Кажется, что-то такое слыхала… Какая-то болезнь хитрая, что ли?
— Болезнь… почти… психологическое извращение… но это я сейчас так рассуждаю, а в то время… Чернявый мой, Рустам, сумел меня в себя влюбить… Нет, это даже не влюбленность была, а хуже… гораздо хуже… Больная одержимость… Странная такая штука… Синдром этот… Ненавидела я его поначалу страшно, руку один раз искусала так, что кровью всю комнату залило… У него на всю жизнь шрамы остались. Но именно после этого я вдруг стала ощущать что-то такое… какую-то зависимость. Не могу объяснить. Точно я, выпив его крови, заразилась чем-то.
— Как у вампиров! — воскликнула Нинка.
— Вот именно, мне это и самой в голову приходило. Даже нравилось так думать. Что-то такое замкнуло в голове — стало нестерпимо хотеться укусить его снова.
Нинка реагировала на это уже не словами, а звуками.
— Ч-ч…
Только и смогла произнести. И рот рукой зажала. А глаза стали круглые-круглые. Как у дуры. Я еще подумала: а может, она и есть простая, обыкновенная дура? Перед кем я тут распинаюсь и зачем? Но мысль эту я тут же отогнала, как недостойную ситуации.
— Да, да, представь себе! Лежала часами, отвернувшись к стенке, и воображала, как кусаю его. Как зубы мои вонзаются в его плоть… в руку, ногу, в живот… о-о, у него такой замечательный плоский, сильный, мускулистый живот… Я таких не видала никогда… Какое наслаждение вонзиться в него зубами… И кровь красная-красная брызнет… и я вся в его крови… целую его в лицо… и все лицо его красивое, надменное — в крови, и он пугается… но поздно… я кусаю его губы… О-о, у него, мерзавца, такие губы были чувственные… Я глаз от них оторвать не могла. Он, по-моему, смущался слегка… хотя ему смущение совсем не свойственно. Но тут он просто не знал, что и думать, что мои взгляды значат. Один, без сопровождения, в комнату, в которой меня держали, больше не заходил. И даже в присутствии других держался от меня подальше, невольно руку прятал за спину. Боялся, гад. Рука у него долго в бинтах была. А когда бинты сняли, под ними обнаружились те самые шрамы. Безобразные, красно-белые. Вздувшиеся такие рубцы. И он снова руку прятал за спину. Чтобы я не видела, чтобы не торжествовала. Не радовалась. А я на руку не особенно-то и смотрела. Все больше на губы. Наконец однажды он не выдержал, говорит:
— Объясни, что это значит? Что ты смотришь так?
Я свои губы облизала и говорю:
— Как? Как я смотрю?
— Ну, тяжело как-то… И все мне в рот… как будто…
— Да, — говорю, — мечтаю я…
— Мечтаешь? О чем?
— А ты наклонись, я тебе скажу на ухо. А то вслух не могу. Вдруг услышит кто-нибудь.
— Ну уж нет, я уже имел удовольствие близко оказаться…
— Тоже мне, джигит! — говорю. — Бабу боится! Даже подойти робеет, бедняга…
Всю болтовню про чеченскую борьбу за независимость я пропускала мимо ушей, хотя они и пытались меня агитировать с самого начала. Но потом… Нет, погоди, я сбиваюсь… Давай вернемся назад, к тому времени, когда я смогла укусить Рустама во второй раз…
— Ты опять его укусила? Но как же ты смогла? Неужели его уговорила наклониться?
— Ага, — сказала я. — Знала, чем его самолюбие задеть.
Тут я снова поднялась и налила себе еще мускату. Потом продолжила:
— Только он наклонился, я ему шептать стала всякие такие слова приятные: «…такой ты красивый… губы у тебя такие…» И он уже заулыбался, гад, чуть не мурлыкал от удовольствия. Расслабился… И тут я его — бац!
— Ой, да ты что, — заверещала Нинка, и от страха даже на диван с ногами забралась.
Мне стало нравиться, как она реагирует, как переживает. Но виду я не подавала. Продолжала спокойным, равнодушным тоном, как будто о прогулке в лес рассказывала.
— До губ я, понятное дело, достать не могла, но в ухо, когда он расслабился, впилась глубоко и крепко… Умирать буду, не забуду, как зубы мои в него входили… Как хрящик в ухе хрястнул.
— Какой ужас! — вскричала Нинка. — И что, неужели за это они с тобой ничего не сделали?
— Конечно, сделали! Ты не представляешь, сколько опять было кровищи… Как Рустам вопил — и от боли, и от неожиданности, и от унижения. «Убью, клянусь, убью тебя, как бешеную собаку!» — кричал. И убежал — за пистолетом, надо думать. Ну, или за кинжалом. За секирой какой-нибудь. И пристрелил бы или прирезал, это уж точно, но старшие товарищи вмешались, усмирили его. Сказали: рано еще, погоди, она нам может пригодиться. Потом тебе ее отдадим на расправу. Кроме того, Рустаму нужна была срочная операция — ухо спасать, а то оно болталось на каком-то кусочке кожи, как на веревочке.
Но это я все потом узнала, а в тот момент лежала и ждала смерти. В бога никогда не верила, а тут молиться принялась. К стенке отвернулась, глаза закрыла и молюсь. Причем, не поверишь, не спасения от гибели просила, а просто так, контакт устанавливала. Дескать, вот есть у Тебя такая. Таковская. Вот так звать. Свидетельствую почтение свое. Имей в виду на всякий случай. Если Ты все-таки есть, паче чаяния. И знаешь, что я скажу? Утешительно это было чрезвычайно. Даже уже вроде и не страшно стало. Или почти не страшно. Я вот с тех пор и в церковь иногда хожу, и пост соблюдаю. Ну, хотя бы ради того, чтобы, когда придет лютый час, легче было бы опять утешиться.
Тут застывшая было в ступоре Нинка зашевелилась, откашлялась и говорит:
— Ага, я помню, помню! Я еще удивилась тогда, что такая атеистка завзятая стала вдруг в храм ходить да свечки ставить. Ну, думаю, холерой поболеешь, так не то еще выкинешь… Но, ты говоришь, все-таки что-то они с тобой сделали за это? Наказали как-то.
— Да уж, сделали… уж наказали… Сейчас, вина еще выпью и расскажу, — пообещала я. — Только ты держись получше за стул. И дай тебе тоже мускатика плесну. Сейчас такое услышишь…
2— Готова? Ну слушай…
В тот же вечер, поздно, я уже засыпала, отвернувшись к моей любимой стеночке, как вдруг — представь себе: в полной тишине раздается резкий, неприятный щелчок. Я приподнялась на кровати — насколько шнур позволял. Они же меня там шнуром каким-то привязали, хоть и не плотно, но движения ограничивал. Приподнялась и стала всматриваться в темноту. Ни черта не вижу. Секунду было совсем тихо. Знаешь, про тишину говорят, что она бывает — звенящая? Вот тогда-то я поняла, что это такое… Жуткая была тишина, в которой я ощущала чье-то присутствие, непонятно какими органами чувств, но совершенно определенно… Я полусидела на кровати, вслушивалась, всматривалась, не видя и не слыша. Ждала чего-то страшного. И оно последовало. Раздался резкий скрип — это открылась дверь. Тут меня от страха трясти начало. Хотела закричать, но не смогла — голос не слушался. Только сипение получалось. «Это Рустам! Он пришел меня убить!» — пришло в голову. Я вдруг поняла, как он станет меня убивать — задушит, конечно. Подушку на лицо, пару минут нестерпимой боли, судорог, а потом я задохнусь, легкие разорвет — и готово! Я сбросила подушку на пол, хотя это и было глупо, что толку оттягивать лишние секунды этого беспредельного ужаса. Думала: скорей бы тогда отключиться — и все! Звук падающей подушки, видно, ускорил события. Одним прыжком человек оказался рядом со мной и схватил за горло. «Руками душить будет!» — пришла мысль. Пальцы у него оказались просто железные. Я их навсегда запомнила, эти пальцы — длинные, красивые, как у пианиста. Держал он меня за горло очень крепко, было немного больно, но сжимать до конца он почему-то не торопился. «Помучить хочет, поиздеваться», — думала я. Пыталась я оторвать его пальцы от своего горла, но куда там! «Вот так, сучка, больше не укусишь!» — шептал он достаточно громко, чтобы я слышала. Это действительно был Рустам, теперь я узнала и голос, и руки. Одной он держал меня за горло, а другой быстро развязывал шнур, которым я была привязана к кровати. «Что бы это значило?» — думала я. Неужели…