Как же мне не хватало в то время Интернета! Но были библиотеки, и я был записан практически во все в городе. Ждал своей очереди и читал, читал. Не могу сказать точно, сколько книг я прочитал – их было множество. Чтение сделало мою речь отличной от речи моих товарищей. Однажды я назвал одного мальчика глупцом. Не дураком, а глупцом. Смеялись над этим все, даже тот, кого я назвал глупцом. Это слово показалось им необычным, но не оскорбительным. Книги меняли даже мои физические реакции. Был конфликт, и вместо того, чтобы двинуть кулаком, как это было принято в моей школе, я влепил пареньку звонкую пощечину. Это было необычно и очень эффектно. Мне потом было очень жаль этого паренька. Я потом только понял, как унизил его перед всем классом.
19
В моем классе было двадцать девять человек: двадцать мальчиков и девять девочек. Культ силы процветал, мы были в состоянии перманентной борьбы за лидерство. Я не был агрессивным ребенком, хотя в обиду себя не давал и никогда не жаловался родителям, никогда. Тяжело оставаться неагрессивным в среде, где агрессия является преимуществом.
Спустя много лет я понял про себя одну вещь: ко мне нельзя относиться несправедливо. Я сделал этот вывод, понаблюдав за всеми, кто когда-то был не прав по отношению ко мне. Для человека, поступившего со мной несправедливо, самым безопасным возмездием была и есть моя физическая реакция, мой одномоментный выплеск энергии и трансформация эмоциональной силы в физическую. Если же в силу обстоятельств я не мог произвести эту трансформацию, человеку становилось плохо. Плохо настолько, что жизнь его катилась под откос со скоростью курьерского поезда, а то и вовсе заканчивалась.
Мне 12 лет. Старшие ребята привязали меня к дереву. Им было весело, очень весело, они ничего не делали, просто привязали меня к дереву. Сказать, что я был в ужасе, – ничего не сказать. Это была такая бурная эмоция! Она не имела слов, это было молчаливое сочетание отчаяния, злости, ненависти и несправедливости. Инициатором был паренек, года на четыре постарше меня. Я «пробил» его. Тогда я еще не знал, что могу это делать. Лет через десять я узнал о его ужасной судьбе… Позже было еще несколько случаев, но они были разбросаны во времени, поэтому у меня не появлялось ощущение закономерности, пока опять не случилась несправедливость. Меня обвинили во всех смертных грехах. И ведь не врежешь в ухо. Такая ситуация. Я лег спать в полнейшей тоске и безысходности. Долго ворочался и наконец впал в какое-то полудремотное состояние. Вдруг, слышу голос. Мужской, глубокий, очень чистый. «Хочешь, он умрет?»
Я даже не задумывался, о чем речь. Я знал. Я закричал так, как не кричал никогда в жизни: «Н-Н-Н-ЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!»
Я проснулся. Было пять часов утра. А пятью часами позже я узнал, что тот человек попал в реанимацию, и ровно в пять утра врачи констатировали клиническую смерть, но сердце смогли запустить дефибриллятором. Это событие сделало меня крайне осторожным в эмоциях. Понадобилось еще три случая, чтобы я, наконец-то, понял.
Кто стоит у меня за спиной? Кто решает вопросы счастья и несчастья, жизни и смерти? Кто этот судья? Я не знаю. Я слышал его однажды.
20
Детство у меня было хорошим, правда, для этого родители работали с утра до вечера, а папа, кадровый военный, еще умудрялся подрабатывать тем, что шил шапки. Во Львове он в свое время работал помощником портного и там научился шить практически все, кроме шапок: там они особо и не нужны, а на Урале его умение оказалось востребованным. Первую шапку он сшил мне, и она получилась такой классной, что он сшил вторую и себе. Потом еще кто-то попросил шапку – и понеслось. В феврале 1973 года папа купил машину – дополнительную степень свободы, которую мы всей семьей использовали с огромным удовольствием.
Мы путешествовали по разным городам и республикам, и я стал замечать существенную разницу в ощущениях от своего географического положения. На удалении двухсот километров разница особо не чувствовалась, но если расстояние было больше, я точно понимал: место новое, есть в нем что-то для меня непонятное, не мое, и поэтому надо быть осторожным. Особенно заметно это ощущение накрывало меня в горах. Горы я люблю не меньше моря, 13 лет я жил в их окружении и силе. Но тревожность в горах иногда утомляла. Я понимаю, какую энергетику они несут, и почему родившиеся в горах отличаются от родившихся на равнине. Но это понимание пришло позже, когда система знаков стала для меня объективной. Я помню слова своей бабушки. Всегда есть причина. Ищи. Смотри и увидишь.
В 1973 году мы всей семьей отправились на юг. Югом в советское время был Крым и черноморское побережье Кавказа. Мы выбрали Абхазию. Хотя выбора, в сущности, не было. У папы в военной части служил солдат по имени Андрей. В мае он уволился в запас, а приехав домой, написал моему папе большое письмо, поблагодарил его за поддержку и понимание солдат срочной службы и пригласил с семьей отдохнуть на его родине – в Гантиади, маленьком приморском поселке недалеко от Адлера. Мы сели в машину и поехали. Всю дорогу я просто с ума сходил от нетерпения! Я ни разу не видел моря! Оно появилось внезапно, в районе Джубги, от горизонта до горизонта, неимоверного цвета и неимоверной красоты и силы. Тогда у меня еще не было опыта сравнения морских энергий – это было первое и самое мощное ощущение величия силы воды. Той стихии, о которой я грезил. Я влюбился в море раз и навсегда. Я и сейчас могу смотреть на него часами или идти под парусом. В море мне никогда не бывает скучно. Его энергия дает мне силы и обостряет интуицию.
Мы разместились в большом доме, в котором, кроме нас, жили еще пять семей. Дом был огромным, просто гигантским. Нам он понравился! Я быстро познакомился со всеми жильцами и, естественно, с хозяевами – родителями Андрея. Они были так благодарны моему отцу, за то, что их сын служил в нормальных условиях, что нам даже было неловко. Каждое утро они приносили нам свежие овощи и фрукты, сыр и молоко и отзывались на малейшую нашу просьбу. Они не сидели сложа руки – в их огромном саду постоянно кипела работа, но основным их доходом была сдача комнат в аренду отдыхающим. Я даже помню тариф: рубль в день за койко-место, и все места всегда были заняты! Там я познакомился с Вадимом, 20-летним студентом из Ленинграда.
Это был длинноволосый, по моде тех лет, парень с бледным лицом. Он был очень вежлив и предупредителен. Отдыхал один. Мы с ним сдружились и вместе ходили на пляж. У Вадима был приемник, и он слушал радио. Мне всегда было очень интересно, что же он слушает – дело в том, что радио было на английском. Радиостанция называлась «Голос Америки». Я, конечно, знал, что это вражеский голос, но особо не доверял нашим СМИ. Это недоверие не было вызвано влиянием родителей, это недоверие было вызвано тем, что каждый раз, глядя на экран телевизора, я понимал, что диктор неискренен. Что ему не нравится говорить то, что он говорит. Я попросил Вадима перевести передачу. Оказывается, он слушал роман про Сталина и довольно быстро, но очень тихо стал мне переводить на русский, а я, слушая перевод с вражеского, понял, что этот роман-то – правда. Что они не врут, что все так и было – и мания преследования, и паранойя, и страх, и Поскребышев со своей характерной фамилией. Все это правда! Я спросил Вадима:
– А есть ли на русском нечто подобное?
– Да, есть, на коротких волнах, но здесь не поймать – «глушилки» мощные.
Вадим настроил волну – и раздался вой «глушилки». И только на самом краю диапазона я с трудом смог услышать несколько русских слов. С тех пор радио вошло в мою жизнь!
Вернувшись домой, я залез в учебники по радиотехнике, благо, дома они были, ведь папа служил в радиотехнической части. Я сам установил диполь и стал слушать весь мир! Это было так захватывающе! Я ловил переговоры Мурманских лоцманов и прогноз погоды для Амдермы и Диксона. Я знал коэффициент сцепления на взлетной полосе Якутска и новости старообрядческой общины в Бразилии. Я слышал голос Китая о каких-то советских ревизионистах и об успехах северных корейцев в построении самого справедливого общества. У меня появился новый источник информации. Он шел вразрез со всем, что показывали по двум каналам ТВ, и о чем вещали на Маяке. Он был отличен от газет «Правда» и «Красная Звезда», которые заставляли выписывать пропагандисты.
Но это было позже, а пока, лежа на камнях у красивого моря, я слушал о культе личности. Да, наверное, чтобы попасть под такое определение нужно действительно быть личностью. С большой буквы. Сталин был таким. Со своими фобиями и страхами, но он был личностью. Иначе ему бы не удалось подмять под себя огромную территорию и самое главное – разум миллионов людей, из страха или из глупости и отсутствия информации сотворивших себе кумира и назвавших его вождем всех времен и народов.
А Вадим оказался интересным собеседником. У него, кроме радио, был свой, семейный источник правды – его папа. Он назвал его имя и фамилию. Тогда они мне ничего не сказали: я был из маленького провинциального городка, далекого от большой, с точки зрения общества, культуры. Но имя я запомнил: Георгий Товстоногов. Может быть, когда-нибудь Вадим прочтет эти строки. Спасибо тебе, Вадим! За радио и ту степень свободы, которое оно мне дало!
21
25 июля 1973 года. Мой день рождения у моря. Я получил много подарков, в том числе маску, трубку, ласты и совершенно замечательную надувную резиновую лодку «Ветерок», которая, кстати, в целости и сохранности до сих пор! И еще я получил букет. Опять букет красивейших южных роз. Кто-то из жильцов нашего дома вручил мне эту красоту, но в то время я еще не пришел к выводу о маркере-цветах. Я был рад, по-настоящему рад подаркам, потому что они были к месту, потому что они мне нравились и потому что открывали новые возможности удовлетворить собственное любопытство.
Вечером мы пошли на море. Был хороший прибой, и я с удовольствием подныривал под волну, а маска позволяла мне рассматривать удивительный подводный мир. Рядом купалась девушка из нашего дома. Она приехала из Баку. Ей было 18, но для своего возраста девушка была довольно крупной. Она барахталась на самом краю, у среза воды, и не отходила от берега далее, чем на метр: не умела плавать. Я помню ее имя – Сусанна. Она была армянка. Вволю наплававшись, я вышел на берег. Взрослые сидели поодаль под зонтиком, а я, распластавшись на песке, рассматривал корабль, проходивший параллельно берегу, буквально метрах в пятидесяти. Корабль поднял большую волну – и нашу Сусанну, как спичку, утянуло в море, и никто, совершенно никто, кроме меня, этого не увидел. Я опять не думал – просто бросился за ней.
Я нашел ее на глубине. Она активно гребла руками и ногами, но погружалась все глубже и глубже. Изо рта у нее вылетали пузыри воздуха. Я понял, что она пытается что-то кричать, подхватил ее и стал тащить на поверхность, до которой оставалось не более метра. И тут Сусанна вцепилась в меня так, что часть воздуха просто выскочила из легких. Я действовал инстинктивно: сколько было сил – я их все вложил в удар локтем. Ее хватка тут же ослабла, и я смог вытащить ее на берег. Сам нахлебался соленой воды, в ушах стоял шум, а сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я лежал на берегу и вспоминал историю трехлетней давности. Опять день рождения, опять цветы, и опять я кого-то тащу из воды. Осталось подождать катер, который прогрохочет над моей головой. Но катера не было – его заменили объятия Сусанны. В этот раз я был героем. Девушка рассказала про происшествие родителям, и они устроили пир горой. А я тогда сделал себе заметочку на память. Но помнил про нее недолго: дела, дела. Чтобы система, наконец, выстроилась, я получил букет в подарок еще раз. Но все своим чередом, расскажу и про это.
Я пишу эти строки, и мне ничего не надо выдумывать, но вот больше десяти страниц в день написать не удается. Погружаясь в воспоминания, мне сложно дифференцировать, что важно, а что нет. По сути, важно все, абсолютно все. Потому что каждая секунда моей жизни предопределяет те или иные события. Они произойдут рано или поздно. Одни – в ближайшем будущем, другие – в более позднем периоде, а третьи – когда меня уже не будет. Но все-таки есть ключевые, реперные точки, переворачивающие судьбу каждого из нас, и эти поворотные пункты хорошо бы всем замечать. Но в повседневной жизни мы чаще проходим мимо них.
Я старался такие моменты запомнить, но опыта и знаний было недостаточно. Были довольно жесткие события, но я их как-то игнорировал: в детском возрасте аналитикой мало кто занимается, тем более в глобальном масштабе. Но вычислить для себя опасное время в жизни я все же сумел достаточно рано.
22
1974 год, 8 мая. Мне 13 лет. Предвкушение замечательного дня, моего любимого праздника – Дня Победы. Этот праздник был любим не только мною, но и всеми вокруг. Я родился спустя всего лишь 15 лет после той страшной войны, и застал время, когда ее участники были еще молоды и полны оптимизма. В этот день все школьники всегда ходили на митинг, а на следующий день в нашем доме или у кого-то из родственников собиралась вся моя родня.
Я с удовольствием смотрел на ветеранов, я рассматривал их награды. Я сожалел о том, что родился поздно, и что никакой войны в ближайшее время не предвидится, тем более что огромное количество людей искренне молилось за мир в своих домах и в стране, и никакая сила не могла оставить эту мольбу не услышанной. К сожалению, тех людей все меньше и меньше, и тех, кто просит за мир, становится все меньше и меньше, и сила мольбы, просьбы, обращения уже не та, и я вижу рост агрессии у людей, которые забыли, что такое война, а напомнить им весь ужас, к сожалению, уже некому. И с каждый днем их становится все меньше и меньше. Все помнят о Великой Победе, но мало остается тех, кто знает ей цену. Это проблема, это величайшая проблема нашей памяти, памяти поколений. В то время о войне многие знали лично. Не по книгам и фильмам, а видели ее своими глазами. Они особо не распространялись о ней. Они даже словом не хотели будить лихо и долгие годы им это удавалось.
С утра у меня было странное ощущение. Надо было идти на митинг, слушать мои любимые марши – «Прощание славянки» и «Вход Красной Армии в Будапешт» – в исполнении городского духового оркестра, смотреть на солдат, вооруженных карабинами СКС с примкнутыми блестящими штыками, дождаться торжественного салюта и радостно идти домой в ожидании завтрашнего дня, праздничного стола и встречи моей многочисленной родни, но я не хотел.
– Я, наверное, не пойду на митинг, я вас дома подожду.
– Ты не заболел? – спросила мама.
– Нет, просто не хочу.
Она не настаивала. Я остался дома. Включил телевизор и увидел фильм про войну. Нет, надо идти. А то как-то неправильно будет. И я побежал к своей школе, где был общий сбор и мы, построившись классами в колонну, отправились на митинг. Он проходил недалеко от дома, возле старого городского кладбища – там была огромная братская могила солдат, умерших в городском военном госпитале во время войны. Были речи, были марши, но настроение мое почему-то не менялось.
После митинга мы дружной ватагой пошли домой. Мы шли через какую-то строительную площадку и, как все дети, решили немного развлечься, преодолевая многочисленные препятствия. Я шел по бетонному ригелю на высоте 6–7 метров, было страшно, но весело. Я не боялся высоты и уверенно шагал, тем более что ригель был достаточно широким, сантиметров в тридцать шириной. В какой-то момент время для меня остановилось: я увидел летящий в меня камень, он летел медленно-медленно, как в замедленном кино. Я располагал огромным, как мне казалось, неограниченным количеством времени, я осмотрелся вокруг, увидел торчащие подо мной куски арматуры, просчитал траекторию полета и понял, что камень летит мне точно в голову. Я не стал отклоняться, только слегка повернул голову так, чтобы камень не прилетел под прямым углом и не сбил меня с ног. И в этот момент скорость этого мира стала обычной, камень острым краем рассек мне кожу на голове, и к моменту преодоления препятствия моя белоснежная рубашка с одной стороны сравнялась по цвету с моим красным галстуком. Больно не было, было удивительно от того, что я видел. Остановившееся время.
Кровь хлестала ручьем, я зажал рану рукой и побежал в сторону дома. Правда, домой я так не зашел: я подумал, что мой внешний вид может сильно напугать маму, поэтому забежал к соседям. Дома у соседей оказалась их дочка, года на три старше меня. Вот про то, что ей может стать плохо, я как-то не подумал. Она открыла дверь, увидев мою алую расцветку, схватилась за косяк и тихо присела. Мой спокойной голос привел ее в чувство. «Не бойся, мне не больно. Это всего лишь глубокая царапина. Сотрясения у меня нет точно.» К тому моменту я уже знал, что такое сотрясение мозга – имел опыт полета с турника, на котором накручивал «солнышко». В тот раз я отвалялся пять дней без движения, потому что мне врачи запретили двигаться, а на шестой сел на велосипед и помчался, как будто ничего и не было. В тот раз время не останавливалось, я просто сорвался с турника и только что успел выставить руки вперед. В этот раз все было намного лучше. Ни тошноты, ни рвоты, только воспоминание о глобальной, какой-то мировой тишине и отсутствии времени у всех, кроме меня. Соседка собралась, быстро нашла бинт и достаточно неумело стала меня бинтовать. И надо же так случиться, что именно в этот момент в дом вошла моя мама! Причину не помню, но зашла она крайне несвоевременно. Она и сама до сих пор не знает, что ее привело. Я думаю, ее привело то, что на моей голове появился очередной шрам. Она всегда меня хорошо чувствовала. И зашла. Ни раньше, ни позже.