Я с большой любовью вспоминаю своих педагогов из медицинского училища. Это были настоящие люди и настоящие профессионалы. Они знали, что нам предстоит, они знали: от того, как они нас научат, будут зависеть судьбы людей. Вопрос был черно-белым и по-гамлетовски простым: быть или не быть. Жить или не жить. Я не помню многих имен, но слова, услышанные в стенах моего медучилища, всегда в памяти. И самые важные слова я услышал в первый день занятий. Мне объяснили, что лечит не лекарство, а врач. Объяснили, что такое ятрогения. Для тех, кто не знает этого термина, поясню: ятрогения – это изменение здоровья пациента к худшему, вызванное неосторожным действием или словом врача. Я тогда задал вопрос, свой первый вопрос в медучилище:
– Если словом можно вызвать ухудшение, стало быть, возможна и обратная реакция?
– Хороший вопрос, – преподаватель был явно доволен. – Но для того чтобы лечить словом, надо все же знать этиологию, симптоматику, механизмы действия лекарственных средств и многое другое. Именно глубокие знания дают врачу способность лечить словом! Слово должно быть уверенным. А как может быть уверенным слово человека, не знающего всей глубины процесса? Так что, молодой человек, учитесь хорошо, и, возможно, вы будете лечить словом!
Это был опытный доктор, и его слово было уверенным, так что я не сомневался в его правоте. Одно дело – когда ты читаешь текст в книге, и совсем другое – когда слышишь слова, полные силы, правды и искренней эмоции от человека, имеющего стопроцентные основания для рассуждений на заданную тему. Мои медицинские учителя дали мне еще один ракурс восприятия человека и раскрыли всю ошибочность популярной по сей день поговорки про то, что незаменимых нет. Есть! Еще как есть! Незаменимые профессионалы, глубоко изучившие свое дело и пребывающие, что называется, на своем месте! Вы не представляете, какое важное воздействие оказал на меня тот преподаватель. Глубокое знание предмета всегда лежит в основе успеха. Но есть только одно «но». Это «но» всегда меня смущало, с самого первого класса: зачем учить то, что не будет востребовано в дальнейшем? Это мое «зачем», как же оно мне мешало!
27
Все было понятно и стабильно до 18 апреля 1979 года. В тот день, в 6.00, вся моя большая родня и друзья провожали меня до военкомата. Мы шли пешком по утреннему апрельскому городу. Было прохладно, оттаивающие за день лужи замерзли, но настроение у всех было хорошим. Ни мама и папа, ни многочисленная родня, ни друзья не испытывали какой-то грусти. Тогда армия была обычным делом, настолько обязательным, что в принципе воспринималась как необходимость объективная и обоснованная. Я был в предвкушении. У меня была мечта попасть на флот. Я очень хотел попасть на корабль в качестве корабельного медика. Моя тяга к путешествиям, заложенная в детстве, была настолько сильной, что перспектива служить три года вместо двух меня нисколько не смущала. Я хотел попасть на флот, чтобы посмотреть другие страны! Я был уверен, что реальные путешествия и люди, которых я встречу на пути, дадут мне возможность стать более образованным – отчасти так и получилось.
На областном сборном пункте я нашел представителей Северного флота и попросил записать меня в их команду. Узнав, что я фельдшер, имеющий хоть и небольшую, но практику, они с радостью согласились взять меня, и в мыслях я уже ехал в Североморск… но медицинская комиссия не позволила мне стать военным моряком: минус! Минус два! И я отправился на Дальний Восток в совершенно сухопутную структуру. Ох, как я был огорчен своим низким зрением. Оно ухудшилось когда мне исполнилось 12 лет, но еще год я не знал о том, что стал хуже видеть. Я сидел за последней партой с самой симпатичной девочкой в классе. Правда, это было не мое мнение, а мнение моей мамы. Да, она была симпатичная, но так как внешние факторы никогда не казались мне важными, я к ней относился весьма индифферентно. А за одну парту мы попали по команде классного руководителя, которая, вероятно, понимала, что мы будем сидеть там смирно и не мешать преподавательской деятельности. Однажды девочка пришла в очках. Я, естественно, тут же примерил их на себя. Вот это даааа! Так четко видно! Оказывается, я многое теряю. Оказывается, все, что написано на доске, читается легко и просто. Тогда я еще не знал, что интенсивное чтение книг никоим образом не повлияло на мое зрение. Много позже пришло понимание: у тех, кто плохо видит, обостряется не только слух, но и интуиция!
Море осталось в мечтах, и меня ждал Дальний Восток. Поезда. С самого детства я люблю поезда. Мои первые путешествия связаны с ними. Мне и сегодня путешествие в поезде доставляет огромное удовольствие, а в детстве это было просто счастьем. Помню, как я просил маму сварить мне борщ «как в поезде» и налить чай в тонкий стакан в подстаканнике. Борщ и чай в подстаканнике уносили меня в путешествие. Мое самое длинное путешествие на поезде началось в Копейске. От сборного пункта до железнодорожного вокзала мы шли примерно два часа, и я натер мозоль. Я шел и думал, не успел начать службу, а уже мозоль, что же будет дальше? А дальше ничего подобного не было. Это была первая и последняя армейская мозоль. За девятидневное путешествие мозоль моя ликвидировалась, потому что наши сержанты и офицеры оказались весьма серьезными парнями. Во-первых, они заставили нас выдраить вагон до зеркального блеска и запретили перемещаться по нему в обуви. Во-вторых, раздали в каждое купе по Уставу и определили конкретные сроки сдачи зачета. В-третьих, за время путешествия каждого новобранца научили мотать портянки. Для меня это не было неожиданностью. Мой папа 25 лет проходил в сапогах, и я умел мотать их не хуже, чем завязывать галстук. Но галстук в армии был с металлической застежкой, и никакого мастерства не требовал, а сапоги – это важнейший предмет для бойца. В поезде я даже вспомнил свой сон, который мне снился года за три до призыва: к моему дому подъезжает поезд, я поднимаюсь в купе и начинаю наматывать портянки.
Наш эшелон отправился в путь. В нашем поезде не было ни нормального борща, ни подстаканников. Были алюминиевые кружки, тушенка и картофельное пюре, сваренное из концентрата – гадость еще та, но это ничуть не мешало быть счастливым. Я путешествовал, я ехал в армию и я был счастлив. Это было замечательное путешествие. Через всю огромную страну, через степи, леса и горы. На пятый день мы остановились на станции Слиденка, и я увидел легендарный Байкал. Даже сквозь железную оболочку вагона я почувствовал его величие и мощь. Позже я бывал на Байкале снова, но первое ощущение от него не покинет меня никогда! Я запомнил его, и потом не раз использовал в работе. Энергия этого водоема столь велика, что далеко не каждый сможет ее выдержать! Чингисхан – не смог. И пошел войной на весь мир и захватил его.
На девятые сутки нас выгрузили в Хабаровске, посадили в армейские «Уралы» и повезли в часть. Мы подъехали к КПП. Я узнал эти ворота, я видел их раньше. Не помню, где – во сне, или это было очередное дежавю, но перед воротами я сказал друзьям: «Там, за воротами, за строевым плацем стоит железнодорожный вагон, справа – спортплощадка, а слева – столовая». Когда мы зашли на территорию, так и было: и вагон, стоящий на рельсах чуть длиннее него, и все остальное. Конечно, в целом обстановка была обычной для любой воинской части, но только не вагон. Вагон – это да! Мои друзья были в недоумении:
– Ты что, был здесь раньше?
– Я не помню, но я видел это место!
Так что я правильно приехал.
И началось! Подъем, отбой и между ними бег. Бег с голым торсом, бег с полной выкладкой, бег в туалет, бег в столовую, бег на стрельбище. И постоянная изжога от черного, пластилиноподобного хлеба. Мы курили сигареты, а пепел складывали в пакетик. При очередном приступе изжоги мы делились этим пеплом. О том, чтобы попасть в медпункт, и речи не было. Для этого надо было сначала потерять сознание и желательно надолго. Тем, кто быстро приходил в себя, медпункт не светил. Я не терял сознание. Оказалось, что я очень даже неплохо переношу нагрузки, но вот изжога осталась в памяти навечно. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в моем желудке оживает этот фантом в виде куска черного хлеба. Особенно тяжело было во время рытья окопов, когда работаешь в наклон. Однообразие тоже утомляло. И, пожалуй, только стрельба из боевого оружия приносила мне истинное удовольствие. Несмотря на свой минус, я очень хорошо стрелял из автомата. Звук выстрела, запах пороха и отверстия в десятке компенсировали трехкилометровую беготню до стрельбища. Еще мне нравилось кидать гранаты. Там нервы были на пределе. Офицеры и сержанты в такие моменты были очень суровы. Никаких лишних движений, никаких лишних слов, максимальная концентрация.
На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.
На фоне однообразия любое изменение в жизни солдата воспринимается на ура. Однажды командир взвода построил нас и вызвал добровольцев.
– А какая задача?
– Нет, сначала добровольцы, а задача потом.
Я вышел из строя, со мной еще человек шесть. Во главе с сержантом мы отправились на товарную станцию разгружать вагоны. Студентом я разгружал вагоны, знал, что это тяжело, но тем не менее не огорчился: хоть какое-то разнообразие. Лишь бы только не арбузы в мешках – от них страшно болит спина, разгружал я как-то эту ягодку.
Мы приехали на товарную станцию, где нас ожидало два вагона. Один – с ананасами, второй – с минеральной водой. Ананасы были из Вьетнама, в деревянных ящиках. Вода – из какого-то источника в Забайкалье, называлась «Ласточка». Женщина, пересчитывающая товар при погрузке на автомобили, сказала, что мы можем есть ананасы, сколько хотим, и пить минералку, сколько влезет. И работа закипела! За месяц тренировок мы изрядно поднакачались, и работу выполнили в хорошем темпе, практически не очень-то и устав. Сколько могли, мы съели и выпили и довольные оправились в полк. Ананасы – штука вкусная, но в большом количестве, как известно, обладают весьма серьезным протеолитическим эффектом, проще говоря, расщепляют белки. Продукт этот в советское время был явлением крайне редким, про эффект этот особенно никто и не знал. Я тоже помнил о нем только в контексте какой-то лекции по диетологии.
По прибытии в часть выглядели мы ужасно. Мы и так имели недостаток веса, но те метаморфозы, что произошли с нами после обжорства, достойны описания. Глаза ввалились, кожа плотно обтянула черепа, слизистая оболочка на губах покрылась продольными трещинами. Мы были похожи на мумий, но мы себя прекрасно чувствовали! И изжоги у нас не было! «Ласточка» сделала свое дело! Сержант, который вместе с нами ящики не разгружал, и поэтому практически не ел ананасов, по сравнению с нами выглядел абсолютным молодцом, отправился с докладом. Командир увидел нас и потерял дар речи.
– Что с вами?
Мы не понимали вопроса. Уставшие, конечно, но трезвые, мы стояли перед ним.
– Всех срочно в медпункт.
Сержант получил в свой адрес максимум армейских комплиментов, а мы строем отправились в медпункт. Дежурный фельдшер после осмотра сказал, что нас надо срочно кормить. Это было очень правильное решение. Нам дали доппаек белого хлеба, масла и сваренных вкрутую яиц. Изжоги снова не было, и утром мы были как огурчики!
28
Забег на полтора месяца закончился. В полк приехал начальник медицинской службы дивизии. Серьезный полковник, прослуживший во всех военных округах, имеющий колоссальный медицинский опыт и авторитет человека, находящегося на своем месте. Он спросил меня, где бы я хотел служить. В армии часто спрашивают мнение бойцов, не потому, что к нему будут прислушиваться, а потому, что есть такая установка. Попытка создать иллюзию партнерства, но чаще такие вопросы не более чем проформа. Меня всегда умиляла фраза проверяющих, обращенная к личному составу. Перед всем строем, перед командирами:
– Жалобы, просьбы, заявления есть?
– Никак нет, – звучало практически в 100 процентах случаев.
Но сейчас передо мной сидел человек, чей вопрос был вызван не служебными обязанностями, а желанием создать хотя бы минимальные условия для хорошей службы. Мне очень не хватало общения с моими родителями и друзьями, и я попросил направить меня как можно западней от Хабаровска – чтобы письма шли быстрее. И он пошел мне навстречу, отправив меня в Читу. Это с точки зрения жителя европейской части нашей страны Чита и Хабаровск – рядом, а на самом деле это двое суток на поезде.
И вот я прибыл в Читу в качестве фельдшера полкового медпункта. Мне было легко служить. Все-таки папа 25 лет отдал этой деятельности и объяснил, что принцип службы не зависит от места. Все было одинаковым – разница только в климате. Чита мне понравилась тем, что похожа на мой родной Троицк. Те же кварталы ровно по двести метров, все параллельно и перпендикулярно, огромное озеро Кенон и живописные сопки на горизонте. Дело было летом, а лето, оно и в Чите – лето! Начальник медслужбы устроил мне опрос по медицинским знаниям, спросил о моем опыте работы и сказал, что первый год я буду здесь, в областном центре, а на второй отправлюсь на восток, в отдаленное подразделение, где до ближайшего госпиталя или лазарета 200 километров, не более, так что давай, мол, учись.
И я стал служить. Я был единственным фельдшером срочной службы и потому практически не вылезал из дежурств по медпункту. Я помню, что в феврале у меня было 24 суточных дежурства. Не всегда они были сложными, но солдаты есть солдаты – большинство из них с детским любопытством и поэтому с травматизмом. Я учился у нашего полкового стоматолога удалять и пломбировать зубы, у хирурга в госпитале – вправлять выбитые нижние челюсти, бороться с грибком стоп и кровавыми мозолями, стрептодермией и прочими заболеваниями, характерными для армии тех лет. Год пролетел незаметно. Служил я хорошо, и мне дали отпуск. Я полетел самолетом, дабы сэкономить драгоценные дни и побыть дома как можно дольше. Рано утром 20-го июля я постучал в дверь своего дома. Я никого не предупреждал, и когда постучал в дверь радости моих родителей не было предела! Мне очень повезло, как раз начиналась Олимпиада, и у меня была возможность ее увидеть по новому цветному телевизору, который специально к этому событию купили мои родители.
25 июля 1980 года мне исполнилось двадцать лет. Мои друзья и родня собрались в нашем доме, все в приподнятом настроении, но дальнейшие события этого дня огорчили меня надолго. В этот день умер Владимир Семенович Высоцкий. Впервые его песни я услышал в семилетнем возрасте. Был август, середина месяца, День авиации. Мой город – авиационный. Там всегда был военный аэродром, и сейчас есть авиационно-технический колледж, так что День Авиации – это профессиональный праздник для множества моих земляков и друзей. Я тоже был на этом празднике. Было очень весело, желающих катали над городом на АН-2, военные истребители МИГ-15 крутили в небе фигуры высшего пилотажа, а парашютисты с огромной высоты попадали точно в центр креста из белой ткани, выложенный в ковыльной степи. Тогда вокруг города еще оставались участки реликтовых ковылей, и однажды я даже видел дрофу, птицу, которую сейчас на моей родине уже не встретишь. Все это веселье сопровождалось какими-то странными хриплыми песнями, которые доносились то от одной, то от другой компании отдыхающих. Я подошел и начал слушать. Мне было мало лет, но мороз по коже в летний зной пробрал меня до самых косточек. Этот голос и смысл завораживал. Я его понимал! А он понимал меня. Он пел для меня, он хрипел для меня, а не для этих теток и дядек, радующихся солнечному дню, арбузам, газировке и пиву. Он пел для меня. Парень, владелец магнитофона, был серьезен и внимателен. Он пел и для него. Я понял по лицу этого молодого человека, что он тоже забыл, где он. Он внимал, а я постеснялся спросить, кто поет. Подождал, песня закончилась – и парень сам повернулся ко мне.
– Нравится?
– Да, – сказал я, – здорово!
– Это Высоцкий!
И вот он умер, и прямо в мой день рождения! Ох, как же мне было нехорошо от того, что он больше ничего для нас не напишет. Я не думал о своем эгоизме, ведь его песни не для услады – его песни для мысли, это инструмент, это способ выжить, это способ научиться любить и ненавидеть. И вот нет учителя. Нет человека, ради слов которого я когда-то взял в руки гитару. И это все в мой день рождения. Да уж, подарок от мироздания не из лучших, но, возможно, и это знак. Я опять вспомнил бабушку и ее слова о причинах и следствиях. Нет. Он для меня не кумир, нет. Но он Учитель с большой буквы и таким останется для меня навсегда. Отношение человека к творчеству Высоцкого для меня – один из индикаторов личности. Наличия личности или отсутствия таковой. При условии, конечно, что человек знает и слушал песни Владимира Семеновича.
29
Отпуск пролетел незаметно, и я вернулся в свой полк. Там меня ожидал перевод в забайкальскую тайгу, в район станции Ксеньевская, где был мой четвертый батальон и три заставы, вытянутых в цепочку по реке. Как мне и обещали, ближайший медицинский объект – военный лазарет ВДВ на станции Могоча находился за 200 километров по железной дороге. В летнее время автомобильных дорог практически не было, в зимнее – дорогу прокладывали по льду замерзших до самого дна рек.
У меня был маленький медпункт, отдельный бокс для особо опасных инфекций, военно-полевой набор хирургических инструментов, щипцы для удаления зубов, аппарат УВЧ-66 и инфракрасная лампа, под которой я спал в лютые морозы. Запас медикаментов был неплохой и с приличными сроками годности, спирта было 50 литров. Я приступил к своим обязанностям, и уже на третий день вступил в конфликт с заместителем батальона по тылу. В батальоне свирепствовала пиодермия, грибок стоп. Я быстро нашел причину – банальные кеды, совершенно бесхозные, и бойцы обували их по очереди, когда в свободное от службы время играли в волейбол или футбол. Я понял, что у меня нет ни средств, ни возможностей для дезинфекции, и принял решение уничтожить 100 пар кед, а их было именно столько. Я взял в помощники бойца, который к своему удовольствию разжег костер из обуви, зараженной грибком. Вечером в каждый солдатский сапог было залито по 200 миллилитров формалина в смеси с марганцовкой и еще не помню чем. Каждый солдат был обработан фунгицидом, облучен кварцевой лампой и промазан трехпроцентным раствором йода. Они выздоровели, но зам по тылу посчитал мои инквизиционные меры по отношению к спортивной обуви страшным самоуправством, а одномоментное лечение солдат всего подразделения – подрывом боеготовности. Он на полном серьезе назвал меня вредителем и пособником империалистов и китайцев, которые на той стороне речки только и ждали, когда я сожгу кеды. Мне редко везло на командиров в армии, но в этот раз комбат был адекватным. Он достаточно грубо заткнул рот тыловику, тем самым дав ему понять, что я хоть и на срочной службе, но задачи выполняю не менее важные, чем он.