И, к несчастью, он – единственный, кто никогда не увидит мою дочь, не познакомится с ней. Я поплакала по нему, пока она неподвижно лежала в моей убогой кровати, на которой ей, наверно, было неудобно и жестко: она-то ведь привыкла к комфорту. Тысячи вопросов стучали у меня в голове – чем занимаются ее приемные родители, где она жила, училась ли в университете, любила ли кого-нибудь, что намерена делать дальше… Но ведь это не я обошла полсвета, чтобы найти ее, и, стало быть, мне положено не задавать вопросы, а отвечать.
Она открыла глаза. Я хотела погладить ее по голове, одарить нежностью, скопившейся в моей душе за все эти годы, но неизвестно было, как она к этому отнесется, и потому я сдержалась.
– Ты пришла сюда, наверно, чтобы узнать, почему…
– Нет. Я не хочу знать, почему мать бросает свое дитя; нет и не может быть причин для этого.
Слова ее разрывали мне сердце, но я не знала, как ответить на них.
– Кто я такая? Чья кровь течет во мне? Вчера, после того, как поняла, что смогу найти тебя, я ужаснулась. С чего начать? Разве не так? Ты ведь цыганка и, значит, умеешь гадать на картах. Предскажи, что будет со мной.
– Нет, мы гадаем только чужим. И тем зарабатываем себе на пропитание. Людям нашего племени мы не гадаем – ни по руке, ни на картах. А ты…
– …часть племени. Хотя женщина, приведшая меня в этот мир, отправила меня в дальнюю даль.
– Да.
– Ну так что же я делаю здесь? Я увидела твое лицо, теперь могу возвращаться в Лондон, тем более что отпуск на исходе.
– Ты не хочешь спросить меня о твоем отце?
– Мне это совершенно не интересно.
И тут я поняла, чем могла бы помочь ей. И будто сами собой, помимо моей воли, выговорились слова:
– Ты сможешь понять, какая кровь течет в моих жилах и в твоем сердце.
Моими устами говорил мой покойный учитель. Дочь снова закрыла глаза и проспала почти двенадцать часов кряду.
На следующий день я проводила ее в окрестности Сибиу, где недавно открыли краеведческий музей. А до этого впервые в жизни с наслаждением накормила ее завтраком. Она отдохнула, стала немного мягче и расспрашивала меня о цыганах, так и не задав ни одного вопроса о моей жизни. Скупо рассказала о себе, и я узнала, что стала бабушкой! Ни о муже, ни о приемных родителях даже не упомянула. Сказала еще, что продает землю в далекой стране, но что скоро должна будет вернуться в Лондон.
Я предложила было: «Хочешь, научу тебя делать амулеты от сглаза и порчи?», но это ее не заинтересовало. А вот когда речь зашла о целебных травах, попросила меня показать, как их отличать и находить. Мы как раз проходили мимо сада, так что я смогла передать ей свое знание, хоть и знала, что оно вылетит у нее из головы, как только она вернется в отчий край, то есть, как я теперь знала, – в Лондон.
– Не мы владеем землей – она владеет нами. В прежние времена мы беспрестанно кочевали, и все вокруг принадлежало нам – и вода, и трава, и поля, по которым катили наши телеги. И наши законы были законами природы: выживает сильнейший, а мы, слабые, мы, вечные изгнанники, учимся скрывать и таить свою силу, чтобы применить ее, лишь когда придет время. Мы верим, что Бог не создал Вселенную. Бог и есть Вселенная, мы пребываем в Нем, Он – в нас. Хотя…
Я осеклась. Но все же решила договорить, чтобы так почтить память моего учителя:
– …хотя, по моему мнению, нам следует называть Его Богиней. Матерью. Не той, кто подкидывает свое новорожденное дитя к порогу приюта, а Той, кто живет в нас и оберегает нас в минуту опасности. Она всегда пребывает с нами, когда мы выполняем наши повседневные дела с любовью и радостью, сознавая, что ничто на свете не страдание, но все – лишь способ восславить Сущее.
Афина – теперь я уже знала ее имя – перевела взгляд на один из двух домов, стоявших в саду.
– Что это? Церковь?
Часы, проведенные рядом с нею, позволили мне собраться с силами, и я спросила, не хочет ли она поговорить о другом. Прежде чем ответить, она задумалась.
– Я хочу и дальше слушать все, что ты должна сказать. Однако, насколько я понимаю, все, что ты говоришь, противоречит обычаям и верованиям цыган.
– Этому обучил меня мой учитель. Он знал такое, чего не знают цыгане, и это он заставил табор вновь принять меня… И, учась у него, я сумела постичь могущество Матери – я, отвергшая благодать материнства.
Я ухватила рукой низенький кустик:
– Если когда-нибудь у твоего сына поднимется температура, поставь его рядом с юным растением и потряси листья – жар перейдет на них. Если тобой овладеет тоска – сделай то же самое.
– Лучше рассказывай дальше про своего покровителя.
– Он говорил мне, что сначала Творение пребывало в полном одиночестве. И тогда оно произвело на свет того, с кем можно было бы поговорить. Эти двое в любовном слиянии родили третьего, а потом счет пошел на тысячи и миллионы. Ты недавно спрашивала о церкви – так вот, я не знаю и знать не хочу, что это за церковь, какому богу в ней молятся, когда ее возвели. Мой храм – это сад, небо, вода в озере и в реке, это озеро питающей. И мои соплеменники – это те, кто мыслит и чувствует так же, как я, а не те, кто связан со мной кровными узами. Мои таинства – быть с ними, славя все, что вокруг нас. Когда ты собираешься вернуться домой?
– Останусь до завтра. Если я тебе не в тягость. Еще один удар в самое сердце… Но что я могла ответить?
– Ты можешь быть здесь столько, сколько захочешь. Я спрашиваю потому лишь, что хотела отпраздновать твой приход. Если не возражаешь, устроим это сегодня вечером.
Она ничего не отвечает, и я понимаю: молчание – знак согласия. Возвращаемся домой, я снова кормлю ее, а она говорит, что должна съездить за своими вещами в отель в Сибиу. К ее приезду я все уже устроила. Мы идем на вершину холма на южной окраине городка, садимся вокруг только что разложенного костра, поем, танцуем, рассказываем всякую всячину. Афина присутствует, но не участвует, хотя цыганский барон сказал, что она – искуснейшая танцовщица. Впервые за все эти годы мне весело, ибо я смогла устроить для моей дочери эту церемонию и отпраздновать вместе с нею то, что мы с ней – живы, здоровы и погружены в любовь Великой Матери. Это ли не чудо?
Под конец она говорит, что переночует в отеле. Спрашиваю, расстаемся ли мы, а она говорит – нет. Завтра вернется.
И в течение целой недели мы делили с нею поклонение Вселенной. Как-то вечером она привела с собой своего друга, но специально объяснила мне: это – не ее возлюбленный и не отец ее ребенка. Этот человек – он был лет на десять постарше Афины – спросил, в честь чего устраиваем мы свою церемонию. Я ответила, что, по словам моего учителя, поклоняться кому-либо – значит ставить его вне нашего мира. Мы не поклоняемся, мы причащаемся Творению.
– Но ведь вы молитесь?
– Лично я молюсь святой Саре. Но здесь мы – только частица Целого и потому не молимся, а празднуем.
Мне показалось, что Афине понравился мой ответ. А ведь я всего лишь повторила слова моего учителя.
– А почему вы делаете это все вместе? Ведь свой союз со Вселенной каждый может праздновать в одиночку?
– Потому что другие – это я. А я – это другие.
В этот миг Афина взглянула на меня, и я поняла, что пришел мой черед рвать ей сердце.
– Завтра я уезжаю.
– Перед отъездом не забудь проститься со своей матерью.
Впервые за все эти дни я произнесла это слово. Голос мой не дрогнул, я не отвела глаза и знала, что, как бы там ни было, передо мной – плоть от плоти моей, плод чрева моего. И вела я себя, подобно маленькой девочке, сию минуту постигшей, что мир, вопреки тому, что твердят взрослые, полон не чудовищных призраков, но – любовью, причем не важно, как и в чем она выражается. Любовью, искупающей все грехи, исправляющей все ошибки.
И Афина прильнула ко мне в долгом объятии. Потом поправила покрывало у меня на голове – хоть у меня и нет мужа, но я не девушка, а потому по нашей традиции не должна ходить простоволосой. Что припас для меня завтрашний день, кроме разлуки с той, кого я так любила и боялась, – то и другое на расстоянии.
На следующий день она появилась с букетом цветов, прибралась в квартире, сказала, что мне пора завести очки – бесконечным шитьем я испортила себе глаза. Спросила, не будет ли неприятностей у тех, кто принимал участие в нашем торжестве, – не осудит ли их табор, – но я ответила, что нет: мой учитель был человек уважаемый, научил нас тому, чего многие из нас не знали, и ученики его живут по всему свету. Добавила, что он умер незадолго до ее появления.
– Однажды появился кот, подошел и потерся о его ноги. Для нас это возвещало смерть, и все мы встревожились, хотя знаем, как отвести злые чары, – есть на то особое действо.
Но мой учитель сказал, что пора отправляться в дальний путь: он хочет странствовать по мирам, о существовании которых только догадывался, хочет возродиться как ребенок, но сначала упокоиться на руках Матери. Похороны его были самые простые – могилу выкопали в ближнем лесу, – но народу пришло множество.
– И среди них была черноволосая женщина лет тридцати пяти?
– Точно не помню. Наверно, была… А что?
– В холле моего отеля я встретила женщину, которая сказала мне, что приехала на похороны друга. Думаю, речь шла о твоем наставнике.
Афина попросила меня рассказать еще что-нибудь о цыганах, но оказалось, что она и так все знает. Дело в том, что нам и самим почти ничего не известно о нашей истории, кроме обычаев и традиций. Я попросила ее, если когда-нибудь случится ей быть во Франции, съездить в городок Сент-Мари-де-ла-Мер и от моего имени отвезти святой Саре юбку.
– Сюда я приехала, потому что чувствовала – в моей жизни чего-то не хватает. Мне надо было заполнить мои пробелы, и я думала, что довольно будет лишь увидеть твое лицо. Но нет… Мне, оказывается, надо еще было убедиться, что меня любят.
– Тебя любят.
Я заговорила не сразу – пыталась уложить в слова то, что хотела высказать с той минуты, как разрешила Афине уехать.
– Хочу попросить тебя кое о чем.
– О чем угодно.
– Хочу попросить у тебя прощения.
Я увидела, как она закусила губу, а потом произнесла:
– Я ни в чем не знаю меры. Очень много работаю, дрожу над своим сыном, танцую, как сумасшедшая… Училась искусству каллиграфии, ходила на курсы риэлтеров, запоем читала… и все это – чтобы каждый миг был чем-то занят, ибо эти пробелы вселяют в меня ощущение ужасающей пустоты, где нет ни грана любви. Мои родители делали для меня все, а я думаю, что не перестаю их разочаровывать.
И только здесь, когда мы были вместе, когда устраивали празднество в честь Природы и Великой Матери, я осознала, что пробелы заполняются. Они постепенно превращаются в паузы – в тот миг, когда человек отрывает руку от барабана, прежде чем снова ударить в него. Думаю, теперь я могу ехать, хоть и не со спокойной душой, ибо моя жизнь нуждается в том ритме, к которому привыкла. Но и горечи в душе моей нет. А все цыгане верят в Великую Мать?
– На твой вопрос ни один из них не скажет «да». Мы усваиваем обычаи и верования у тех народов, среди которых поселяемся. И все же всех нас объединяет одно – цыгане, где бы они ни жили, поклоняются святой Саре, и каждый из них должен хотя бы раз в жизни побывать на ее могиле, в Сент-Мари-де-ла-Мер. Одни называют ее «Кали Сара», то есть – «Черная Сара», другие – Пречистой Девой Цыганской.
– Я должна ехать, – через некоторое время сказала Афина. – Меня проводит мой друг – когда-нибудь я тебя с ним познакомлю.
– Он вроде бы хороший человек…
– Ты говоришь как мать.
– Я и есть твоя мать.
– А я – твоя дочь.
Она обняла меня, на этот раз – со слезами на глазах. Держа Афину в объятьях, я гладила ее по голове, исполняя желание, которое владело мной всегда, с того самого дня, как судьба – или мое малодушие – разлучила нас. Я попросила ее беречь себя, а она ответила, что многому научилась здесь.
– А научишься еще большему, ибо, хоть мы все сидим взаперти по домам, службам, городам, наша древняя кровь еще помнит бесконечные кочевья. Помнит и заповеди, которые Великая Мать поставила на нашем пути, чтобы нам удалось выжить. Ты выучишься, но только если будешь рядом с людьми. В поисках твоих ничего нет хуже одиночества – если сделаешь неверный шаг, никого не окажется рядом, чтобы помочь тебе исправить его.
Она продолжала плакать, прильнув ко мне, и я чуть было не попросила ее остаться. Пришлось попросить моего покровителя, чтобы не дал мне пролить ни слезинки, потому что я хотела для Афины счастливой судьбы, а судьба ей была – идти дальше. Здесь, в Трансильвании, кроме моей любви, она ничего не получит. И, хоть я считаю, что любовь способна оправдать любое существование, я была непреложно убеждена, что не имею права просить ее пожертвовать своим будущим ради того, чтобы остаться со мной.
Афина поцеловала меня в лоб и ушла, не прощаясь. Быть может, думала, что когда-нибудь вернется. К каждому Рождеству она присылала мне столько денег, что я могла прожить целый год, не беря заказов, но я ни разу не ходила в банк получать деньги по этим чекам – хоть все в нашем таборе считали, что я веду себя как полная дура.
А шесть месяцев спустя переводы прекратились. Должно быть, Афина поняла, что шитье необходимо мне для заполнения того, что она называла «пробелами».
Мне очень хочется еще разок увидеться с нею, но я знаю – она никогда не вернется: сейчас, наверно, занимает уже какой-нибудь важный пост, вышла замуж за того, кого любила, и у меня уже, надо думать, не один внук. Кровь моя не иссякнет на этом свете, и ошибки мои будут прощены.
Самира Р. Халиль, домохозяйка
Когда Афина с радостным криком ворвалась в дом, подхватила на руки и стала тискать немного оторопевшего Виореля, я поняла, что все прошло лучше, чем ожидалось. Видно, Господь услышал мои молитвы – Афине теперь больше нечего открывать в себе, и она может наконец жить нормально, как все: воспитывать сына, снова выйти замуж и, главное, унять свою душевную лихорадку, которая ввергала ее то в безумное веселье, то в самую черную тоску.
– Мама, я люблю тебя!
Теперь пришел мой черед сжать ее в своих объятиях. Пока она была в отъезде, я не раз терзалась ужасом при мысли о том, что она пришлет кого-нибудь за Виорелем и мы с ними никогда больше не увидимся.
После того как она поела, приняла ванну, рассказала о встрече со своей родной матерью, описала мне Трансильванию (когда мы с мужем там были, я ничего, кроме сиротского приюта, не запомнила), я спросила, когда она собирается возвращаться в Дубай.
– Через неделю. Сначала мне надо будет съездить в Шотландию, встретиться там…
«С мужчиной!» – мелькнуло у меня в голове.
– С одной женщиной, – договорила Афина, заметив, наверное, мою лукаво-понимающую улыбку. – Я чувствую свое предназначение. Когда мы устроили празднование в честь жизни и природы, мне открылись вещи, о существовании которых я и не подозревала. То, что прежде я обретала только в танце, находится повсюду и везде… И у него – женское лицо: я видела его…
Тут я испугалась. Сказала, что ее предназначение – растить сына, делать карьеру, зарабатывать деньги, снова выйти замуж, почитать Бога таким, каким мы Его знаем.
Но Шерин не слушала меня.
– Это случилось там, в Трансильвании, вечером, когда мы сидели вокруг костра, пили, рассказывали какие-то забавные истории, слушали музыку. Если не считать одного случая в ресторане, я ни разу за все то время, что провела там, не испытывала необходимости в танце – как будто черпала энергию из другого источника. Да, так вот… Там, у костра, я почувствовала, что все вокруг меня – живое, все дышит и трепещет, я ощутила себя единым целым с Творением. И заплакала от радости, когда пляшущие языки пламени сложились в женское лицо – оно выражало сострадание, оно улыбалось мне…
Меня пробила дрожь – цыганские чары, дело ясное. И одновременно я вспомнила, как Шерин еще в школе говорила, что видела «женщину в белом одеянии».
– Не поддавайся этому– это козни лукавого. У тебя перед глазами всегда были хорошие примеры… Почему же ты не можешь просто жить – жить, как все люди? Нормально?
Ох, судя по всему, я поторопилась с выводом о том, что встреча с истинной матерью подействовала на Шерин благотворно. Но ожидаемой яростной вспышки не последовало – она продолжала улыбаться:
– А что такое «нормально»? Для чего папа продолжает работать как проклятый, хотя денег у нас хватит на три поколения? Он – честный, он заслужил то, что имеет, но повторяет с гордостью, что перегружен работой. Зачем? Чего он хочет добиться?
– Он достойный человек, который тяжело работал всю свою жизнь.
– Когда я жила с вами, он, приходя домой, всякий раз спрашивал, сделала ли я уроки, потом объяснял, насколько важно для мира то, что делает он, потом включал телевизор, комментировал положение в Ливане, а перед сном читал какую-то специальную литературу… Он постоянно был занят.
И ты – тоже… В школе я всегда была одета лучше всех, ты водила меня на праздники, следила, чтобы в доме было чисто и прибрано, ты всегда была ласкова со мной, ты дала мне безупречное воспитание. Но теперь, на пороге старости, скажи: что вы намерены делать со своей жизнью? Я-то уже выросла и обрела независимость.
– Будем путешествовать. Странствовать по свету, наслаждаться заслуженным отдыхом.
– Но почему не начать это прямо сейчас, когда вы с папой еще бодры и здоровы?
Я и сама задавала себе этот вопрос. Но чувствовала, что мужу нужна его работа – не для денег, а чтобы ощущать свою полезность, доказать, что и эмигрант с гордостью выполняет свои обязательства. Когда он брал отпуск и оставался в городе, ему всегда хотелось пойти в офис, поговорить с коллегами, принять какие-то решения, хотя они вполне могли бы и подождать. Я вытаскивала его в театры, кино, музеи, и он соглашался делать все, что мне хотелось, но я чувствовала – через силу, ибо по-настоящему его интересовала только фирма, дела, работа.