Упряжки оленей стояли еще не убранные. Туран с ходу вскочил на передние нарты.
Олени у Турана — ветер.
Михайло, смотря вслед уезжающему, повторял:
— Вот-те, опять умажется. Ну и народец!
Екатерина Петровна, в слезах, кричала:
— Бегите к заведующему, догнать надо, замерзнет!
Но рожденные в холоде не боятся снегов и ветров…
Туран на ходу надел лежавшую на нартах запасную одежду и унты[6].
В ночь, когда на звездном небе росло густое облако, а потом из него заиграли отливами лопающиеся ракеты огненных столбов северного сияния, Туран приехал в стойбище тунгусов.
В чумах гостю рады всегда.
Рассказывал Туран о болезни, о смерти жены и с испугом говорил об огненной бабе.
Говорили ему:
— Хорошая баба Екатерина Петровна: ребят, баб, мужиков лечит хорошо, прямо шаман!
Весело смеялись над Тураном сородичи, провожая его снова на базу.
НА БОЛЬШОЙ РЕКЕ
Сенька радовался весеннему теплому солнцу. Радовалась и его семья. Сеньке — сорок пятый год, но уменьшительными именами зовут русские остяков.
От солнца днем рыхлеют снега и оседают, а ночью покрываются серебристой корочкой наста.
Семейство Сеньки оставило тайгу и вышло на берег Енисея.
Зимой — охота, летом — рыбная ловля, — так проходит Сенькина жизнь.
В первый же день прихода на реку Сенька выдолбил прорубь.
Дрожа от удовольствия всем телом, съел первых трепещущих рыбок. В этот день все были сыты. Сон сытых приятен и сладок.
Разъело солнце на взбухшем синем Енисее черные жилы ручьев.
Сенька, как и все рыбаки, не спал в эти тревожные ночи, у зажженного костра, с трубкой, караулил Енисей. Только те люди рыбацкого племени знают эту тревогу, кто через лед чует рыбные запахи.
В реве, грохоте, крутя ледяные столбы, тронулся Енисей.
Семья Сеньки с имуществом погрузилась в летний свой дом — лодку.
За последними льдинами плыл остяцкий дом.
Испенился лед, ветры угнали пену в океан, а Сенька остался рыбачить на песках.
Низовья Енисея — рыбные места.
Ладно рыбачил Сенька: шла рыба в пущальни[7], попадала на самоловы.
Первым из океана плывет осетр, потом чир, моксун, густо прет селедка, последним заходит жирный омуль.
В Енисейскую губу за рыбой идет прожорливая белуха.
Богатый улов серебрится в сетях. За полярным кругом летом ночи светлы, как дни. В рыбный ход не спят рыбаки, днем и ночью рыбацкие лодки качаются на енисейской зыби. Из глубоких низовьев идет рыба вверх, на мели, в бесчисленные протоки, озера, водяные болота, метать икру.
Сороки, язи и ельцы, попавшиеся в лесных озерах, пробираются на зимние стоянки, плескаясь на боку. Их караулят вороны, чайки, орлы, а иногда хищные звери: выдры, норки, и не брезгует рыбой хозяин тайги — медведь.
Каждый день Сенькина семья ела рыбу, аппетитно слизывая холодную рыбью кровь. Все начали добреть и полнеть.
Сенькина „ветка“ — легкая лодка, сделанная из береста, — быстро скользила каждый день по Енисею. Но с океана часто идут ветровые штормы.
Сегодня запоздавшего Сеньку захватил ветер на середине реки. Ветка, зарываясь в волновые гребни, пляшет и становится то на нос, то на корму. Скалятся гребни волн, хотят проглотить Сеньку в лодке.
Но крепки швы у ветки, затянутые оленьими жилами, залитые серой, и Сенька на волнах так же смело скользит, как на лыжах с горы.
Платок, которым завязаны волосы, сбился за шею; закатанные в черный войлок волосы влажны и дымятся паром; капли пота, размазывая грязь, стекают по лицу. Сердитые зеленые брызги освежают лицо.
У Сеньки проносится мысль о водяном боге.
Много небес, где живут боги. На первом небе — озера, на втором — лайды (равнины), третье небо состоит из небольших, но сплошных сопок; на них висят, подобно мху, небольшие ледяные сосульки; на четвертом есть большое озеро, из которого вытекает река Енисей.
От брызг накапливается в лодке вода.
Сенька, приподнимаясь, смотрит вдаль. Широк Енисей в низовьях, на десятки километров идут штормовые волны.
Вдали у островов острый Сенькин глаз заметил дым, много дыма, целое облако летит в левый берег тундры.
Бывают в низовьях один-два парохода в лето: первый весной привозит рыбаков, а второй осенью забирает рыбу и рыбаков.
Тревожит дым Сенькино сердце: „Видно, водяной бог зажег Енисей“…
Показались пароходные трубы.
Не видал Сенька таких черных, больших, высоких пароходов.
Гудки густые, хриплые, — эхо далеко несется в тайгу.
Не знал Сенька, что через океанские штормы, карские воды, полярные ветры из Лондона, Гамбурга, Ливерпуля пришли на большую реку морские пароходы за лесными богатствами.
Близко пароходы, скоро поравняются с Сенькиной скорлупкой. От пароходов идет вал. Ветка, как маленькая щепочка, треплется в круговых волнах.
Брызжет пена в Сенькино лицо.
С капитанского мостика первого парохода заметили лодку.
Человек тонет…
Неслись сигнальные гудки, частые и тревожные.
С борта спустили моторную лодку.
У Сеньки мокнут ноги; он смотрит между колен на дно своей лодки: „Надо вылить воду“.
Выбрав спокойный вал, Сенька выпрыгнул из лодки; на руках приподнимая легкую ветку, вылил воду, а потом, положив весло поперек, вскочил обратно в лодку.
У спокойного, обычно ленивого Сеньки в лесу, в погоне за зверем, на реке рождаются энергия и сила.
Вылить воду на середине реки из берестяной лодки — обычный прием Сеньки.
С моторки увидели мелькнувшую вверх дном лодку.
Все разом выкрикнули:
— Утонул!..
Но, когда снова увидели его сидящим в лодке, моряки — сами водяные жители, удивленные Сенькиным поведением, с ласковым ругательством выкрикнули:
— Вот, чорт, енисейское ныряло…
Через полминуты Сенька пересел в моторку, ветку взяли на буксир: она прыгала с волны на волну.
На „Пионере“ — океанском судне, построенном в гамбургских доках, — тепло встретили Сеньку; притащили белье, брюки, бушлат, а второй штурман принес капитанскую фуражку с поломанным козырьком. После стаканчика коньяку поили ароматным чаем с густыми сливками.
Но Сенька ласкающим глазом смотрел на шкаф, куда убрали коньяк, и, показывая ногтем на донышко стаканчика, виновато улыбаясь, говорил:
— Маленько, маленько еще налей: мой водку век любит…
Матросы смеялись дружно:
— Водка плохо, чай пей, слаще и полезнее.
Комсомольцы водили Сеньку по всему пароходу, и он, сохраняя свое достоинство, хозяйственно осматривал судно.
С палубы, оглядывая идущие сзади пароходы, он говорил:
— Зачем много так идет?
— Лес с Енисея повезем…
Когда „Пионер“ поравнялся с тем местом, где стоял на берегу Сенькин чум, Сенька подошел к капитану и, точно отдавая приказание, сказал:
— Давай, свисти всем. Ко мне в гости поедем…
— Нельзя, Семен Иванович, работа…
— Какой такой работа? В гости к хорошему человеку всегда можно…
Как маленький ребенок, он обиделся. На пароходе все его звали Семеном Ивановичем. Когда впервые спросили, как зовут, он, не задумываясь, ответил:
— Сенькой…
— А отца как звали?..
— Ванькой.
— Ну, значит, Семен Иванович… Непонятным, но приятным было новое имя…
Ведь сорок пять лет все русские звали его Сенькой, а тут — Семен Иванович!
Он ходил по палубе счастливый и смеющийся:
— Вот настоящий человек, хороший…
Он гордился командой „Пионера“.
На пароходе гостил больше суток. Перед спуском простился со всеми за руку, приглашая заехать к нему в гости.
Когда вниз по Енисею скользил Семен Иванович на ветке, он заезжал во все чумы.
Бушлат на нем висел, фуражка надвинулась на уши, но везде с почетом встречали Семена Ивановича.
Он рассказывал о морских пароходах, которые тревожили рыбацкое сердце.
Везде в ответ качали головами:
— Плохо будет, лес вырубят, зверь убежит, рыба уплывет в море…
Семен Иванович, поправляя фуражку, успокаивал:
— Хотя водки мало дают, но хорошие люди… Сам капитан говорил: „Семен Иванович“…
УНЬКА[8]
Осторожно ступает по моховой тропе олень. Он боком пятится от стволов, оберегая спящую в сумке Уньку.
Мать едет впереди, и нянькой у Уньки старая важенка. Когда на остановках заплачет Унька, важенка, качая ребенка, переступает передними ногами. И под шум ветра и таежного леса баюкает важенка Уньку. На ремне у сумы привязаны разные кисточки: они, болтаясь, развлекают Уньку. Выспавшаяся девочка, широко расставляя в качающейся сумке ножки, на ходу срывает ветви ели, пихты, кедра и лиственницы. Вдогонку вылетающим птицам Унька радостно хлопает в ладоши. Поиграв с лесными игрушками, свернувшись в суме калачиком, сладко засыпает Унька. Старая важенка слышит храп Уньки и еще осторожнее обходит наклонившиеся лесины.
В стойбище играет Унька с собаками и дергает за хвост пойманного лисенка.
Звериный след и птичьи полеты были с детства знакомы Уньке.
В зимние пурги она тянется ближе к огню, греясь засыпает. Свистящие полярные ветры баюкают Уньку, и, просыпаясь, она видит перед собой звериные шкуры, висящие под потолком, медвежьи лапы с когтями, шкурки гагар, луня, развешанные на стенах звероловные приборы, рыбачьи сети да охотничьи луки и ружья.
Отец рассказывал в чуме про свои охотничьи случаи.
Унька, смеясь, кувыркалась на притащенной в чум лосиной и медвежьей шкурах.
И чудные вещи для нас, не живущих лесной жизнью, иногда говорил отец.
— Слышу в чаще медвежий запах… Крадусь… медведь сидит у пня. Пень весь расщеплен… Медведь лапами оттягивает щепы и ухом слушает звук… Тут я его и убил у пня…
И Унька, как медведь-музыкант, тоже много раз играла на таких расщепленных пнях.
Десятки тысяч белок дробиной в глаз убил отец, много лисиц поймал в капканы, соболей в сети запутал, медведей рогатиной заколол.
Звериными шкурами можно выстлать, изукрасить целую долину перед дымным чумом.
И смерть отца была в лесу от зверя: нашли его мертвым под издохшим медведем. Поднял осенью из берлоги еще только залегшую медведицу; под левую лапу всадил рогатину. Была рослая, сильная медведица. Перекололось древко у рогатины. Уткнулся в медвежью грудь охотник, одной рукой за шерсть, другой всадил нож медведице, но лапой медведица содрала кожу со спины отца, кровь зверя и человека залила снег.
После смерти отца, семилетней, начала промышлять Унька. Первыми жертвами были рябчики, куропатки, тетерева, ушканы (зайцы), горностаи. В десять лет Унька уже таскалась с тяжелым отцовским ружьем и била белку в глаз.
Узкие, угольные глаза Уньки были красивы и остры. Пучеглазыми, „глаза по воробью“ зовут тунгусы русских. Понравилась Унька тунгусу из дальнего рода. Соблазнившись калымом, продала мать пятнадцатилетнюю Уньку в стойбище Хомолко.
Две косы Уньки спускались на грудь. Медные, серебряные кольца, бусы и кораллы звенели при движениях.
Унька приехала в чум жениха. Ее никто не встретил: она сама распрягла оленей и отпустила их в табун, вошла в чум и начала подкладывать дрова. Жених, выждав несколько минут, снял с себя верхнюю одежду, бросил невесте на колени, и она вынесла ее из чума.
Вот и вся свадьба Уньки, после которой она стала считаться хозяйкой дома и рабой мужа.
* * *В тунгусское стойбище на маленьком плотике по бурной речушке с двумя сотрудниками приехал профессор Петров.
Тунгусы с Лены, Енисея знают профессора. Он полгода лазает по таежным рекам, речушкам, исследуя нетронутые богатства полярного круга. И еще — читает в Горном институте лекции.
На Дудинке, притоке Енисея, — платина, по Курейке — богатейшие залежи графита, на Алдане, Витиме, Мае — золото, и Туруханскому каменноугольному бассейну нет равного в мире.
Много неведомых горных хребтов, о которых знают только охотники, забираясь туда в погоне за ценным зверем. По-своему они называют горы и хребты: Олень-гора, Медведь-гора, Отец-гора.
Петров сказал охотникам:
— Надо мне пробраться на Соболиную гору.
— Жди снега, пойдешь на лыжах, — отвечали охотники.
— Зимой нельзя, летом надо землю смотреть, — настаивал профессор. Охотники мирно сосали трубки и отрицательно качали головами:
— Нет!
Только старик Климка нехотя сказал:
— Поди Уньку спроси.
Вечером, когда у костра сидел невеселый Петров, думая о провале экспедиции, опять пришел Климка.
— Верно говорю, если Унька не доведет, никто больше не возьмется: она там соболя каждый год промышляет.
— Кто это — Унька?
— Наша девка-охотница. Она замуж ходила, бабой была, шибко жила плохо, муж бил; сам оленину ел, ей кишки давал… Она убежала, опять девкой стала, промышляет ладно, зверь на нее идет.
Утром Петров пошел к Уньке.
У чума на профессора накинулась целая свора тощих, поджарых собак. Они, точно на зверя, щетинились и лаяли звонко. Унькины соболевые собаки по стойбищам дорого ценятся.
Из чума выскочила старуха и, зыкая, цепко хватала собак за хвосты и отбрасывала в стороны.
Смеялась сначала Унька, когда ее звал профессор проводить экспедицию на Соболиную гору.
— Мужики есть, лучше меня знают…
— Мужики не знают этих мест, на тебя указывают.
— Шибко плохо теперь итти, зимой хорошо…
— Нет, летом обязательно надо, — настаивал профессор.
— Оленем нельзя, тропы нет, так мало-мало можно…
Не теряя времени, на другой день, нагруженная инструментами и продовольствием, вышла экспедиция В тайге Унька никогда не плутала: по деревьям, по мху, по речкам выбирала прямую дорогу. Раскидывал профессор на остановках карту. Много рек, речек, болот нанесено, но Унька рассказывала больше.
На десятый день, ободранная, выпачканная в болотах, изъеденная лесным гнусом, дошла экспедиция до Соболь-горы.
Думала Унька: „Зачем беду люди испытывают?“
Рыла Унька вместе с другими ямы, доставала землю и тихо смеялась, когда профессор брал на ладошку землю и смотрел, насыпал в стеклянные трубочки. Казалось Уньке, что он лижет и нюхает песок. Подходила она к профессору и говорила:
— За зверем в тайгу далеко бежать надо, а земли везде много-много есть.
— Земли много, да земля разная. Вот тебе берданку надо, а ствол из железа, железо в земле, надо его искать, патрон к берданке тоже надо?
— Шибко надо, патронов мало…
— А патроны из меди, медь в земле; опять искать надо. А дробь из свинца, а свинец тоже в земле…
Унька, соглашаясь, говорила:
— Да, надо.
Когда, измученная работой, после обеда отдыхала экспедиция, Унька бежала стрелять к ужину рябчиков. Вечером Унька сидела у костра со старым, подклеенным, распухшим букварем. Она, тихо качаясь, вполголоса пела буквы, слова и фразы.
Все знали историю этого букваря. За пять первосортных белок выменяла у скупщика, который по специальному заказу привез для Уньки букварь, купленный, вероятно, на барахолке за пятак, так как в середине букваря было „Боже, царя храни“. Однажды вечером торжественно сожгли эту страницу, хотя сначала Уньке не хотелось вырывать страницу из своего жирного, пухлого букваря.
Кончила работу экспедиция. Унька повела другим путем, в вершину речки Виви. На берегу реки сказала Унька:
— Отсюда можно плыть в Нижнюю Тунгуску, а оттуда в Енисей.
Унька помогла строить плотик.
В последний вечер, у костра, профессор сказал Уньке:
— Поедем в большой город, учиться будешь.
Качала головой Унька:
— Учиться шибко хочу, только мать без меня пропадет… Шишка на кедре хорошая, белки много будет, промышлять буду, хлеба матери куплю.
На утро, прощаясь, профессор написал, как проехать в город.
„По Лене на пароходе до Качуга, с Качуга на автомобилях до Иркутска. Прошу всех, кто будет читать записку, оказать этой тунгусской девушке, едущей учиться, содействие добраться до Иркутска.
Экспедиция университета, профессор Петров“.Утром оттолкнула плот Унька.
Стреляли из ружей, махал шляпой профессор.
Когда скрылся плот, заплакала Унька. Слезы горячие, соленые, капали на губи; собака, точно понимая Уньку, прыгала на грудь и слизывала горячим языком Унькины слезы.
Настойчиво охотилась Унька в эту осень. Загоняла собак. Хорошая добыча: кроме белки, напромышляла несколько лисиц и соболей.
* * *Через год, когда профессор после вечернего чая разбирался в дневниках новой экспедиции, задребезжал звонок.
В кабинет профессора вместе со струей холода вошли две девушки. Унька, блудившая по городу, — ведь это не так просто, как в лесу! — долго искала профессора. Люди чужие бежали торопливо, толкая ее, но, увидев среди толпы знакомое скуластое лицо с узенькими щелочками глаз, Унька бросилась к девушке и спросила о профессоре. Студентка-бурятка, знавшая профессора, довела до квартиры.
Уньку приняли в Томске на рабфак северных народностей.
После годичной учебы она писала:
„Добрый день, многоуважаемый знакомый мой Петров, профессор. Шлю свой горячий привет. Учусь на рабфаке. В нашей подготовительной группе 22 человека. Есть всякие нации, которых я никогда не видела, только с нашей стороны нет ни одного человека. Когда приеду в Иркутск, все расскажу. Ученье идет пока ничего“.
Примечания
1
Найдо — удалый; имена у юраков даются тогда, когда ребенок начинает проявлять какие-нибудь качества своего характера.
2
Малица — верхняя одежда; шьется из меха оленей.