- Ну, что! Отъездилась, шалава! Будет сейчас вам всем! — прошипела она и попыталась плюнуть мне в лицо.
Плевок по назначению не долетел, белесая пузырчатая масса повисла на дверной ручке. У меня возникла мысль шарахнуть эту дрянь дверью машины, но я вовремя остановилась. Я вспомнила, что она и так регулярно получает свое. Как сочувственно поведала мне мама, один или два раза в неделю к этой дрянной бабе приходит пьяница-сын с какими-то вокзальными шлюхами. Вначале они пьют, а потом начинается драка. Иногда соседи вызывают милицию, и дебошира увозят в отделение «искать пятый угол». Но напоследок сынок частенько успевает врезать матери чем под руку попадется. Вот и сейчас под левой ноздрей у нее красовалась увенчанная глубокой царапиной сизая дуля. Я улыбнулась ей, как могла, широко:
- Живите долго, Людмила Платоновна! Долго и счастливо живите! Я вам колбасы еще привезу!
Не ожидавшая такой реакции тетка опешила и замерла с полуоткрытым, как у дохлого карпа, ртом. В это время одна из двух оставленных ею авосек от недостатка равновесия перекатилась набок, а затем с унылым звоном обрушилась с лавки на асфальт. Сотни осколков заблестели в лучах выглянувшего из-за облаков солнышка, и неуклюжая жирная колода с причитаниями бросилась спасать стеклотару.
Я выехала со двора и помчалась в Москву.
Первые два дня путча мы с Катькой просидели возле телевизора у нее дома. Периодически у нас появлялся Леха и докладывал обстановку. По его словам, многие фирмачи начали паковать чемоданы. Прекратился прием заказов на компьютерную технику. Вся коммерция затаилась. Каждый доклад Лехи заканчивался всеобъемлющим словом «п…ц». Но мы, надо сказать, не ощущали никакой катастрофы. Все казалось довольно любопытным, хотя и затянувшимся спектаклем. Видимо, основной проблемой гэкачепистов было то, что их просто не воспринимали всерьез. Вся новая система жизни висела на волоске, но даже самые трусливые из нас не испытывали страха. Над путчем астрально витали кустистые брови Леонида Ильича Брежнева, и это смешило.
В знаменитую ночь штурма мы просто не усидели дома и вместе с кучей прочего народа оказались возле Белого дома. Коля с Лехой довезли нас до Киевского вокзала, припарковали машины у тротуара на Большой Дорогомиловской улице. Мы вышли на Кутузовский проспект напротив гостиницы «Украина» и направились по мосту через Москву-реку к центру событий.
Приближалась ночь. Все ждали «штурма». Несмотря ни на что, настроение у всех было почему-то приподнятое, никакой опасности не ощущалось. Народ весело и громко хохотал, глядя на надпись, намалеванную кем-то на стене здания СЭВ: «Забьем снаряд мы в тушку Пуго!» Имя министра внутренних дел гэкачеписта Пуго как нельзя лучше ложилось в строку стихотворения Лермонтова. Какой-то всклокоченный мужик, вскарабкавшийся на стоявший посередине дороги танк, возбужденно обращался к толпе:
- Кто умеет водить танк? Есть здесь кто-нибудь, умеющий управлять бронетехникой?
Группа молодежи исторгла из себя молоденького парнишку в костюме с галстуком.
- Он у нас на военной кафедре в танкисты готовился! — кричали друзья. Пугливо оглядываясь по сторонам, парень вскарабкался на танк и попытался встать на неровной поверхности по стойке «смирно».
- Так это, значит, ты умеешь водить танк? — с сомнением спросил его выкликавший танкистов мужик.
- Да, умею! — смущенно ответил паренек. На военной кафедре учили… Механик- водитель… Командир танкового взвода… Сборы проходил…
- Значит, ты сможешь управлять этим боевым танком? — еще раз переспросил мужик.
Парень неожиданно ойкнул, не удержал равновесия и, чтобы не упасть на мостовую, встал на карачки:
- Ой нет! Боевым я не смогу! — И под всеобщий хохот пополз вниз к своим друзьям.
Ближе к полуночи стало довольно тревожно, выросло напряжение. Вокруг Белого дома сновали мрачные сосредоточенные люди в бронежилетах и с автоматами. Из динамиков раздавались хриплые указания Руцкого. И Коля, и Лexaс самого начала реагировали на происходящее мрачно. Несколько раз они ныряли в толпу и через Десять-пятнадцать минут возвращались к нам.
Наконец Леха взял инициативу в свои руки и обратился к нам нервно и раздраженно:
- Вы, конечно, меня простите, но какого мыздесь торчим, я никак не понимаю. Живой щит мы им, что ли, б..?! Они там внутри за бетонными стенами в бронежилетах, с автоматами! А мы тут че?!
- Я тут торчу, чтобы назад не возвращаться в развитой социализм! — ответила было я, но меня неожиданно перебила Катька:
- Дважды в одно г… вступить невозможно! Еще древние греки говаривали.
- Они про реку, кажется… — напомнила я подруге.
- Они просто при развитом социализме не живали! Сейчас они говорили бы про г..! Нельзя вступить сегодня в то г… что вчера уже было размазано! Социализма уже все равно не будет. Пошли отсюда! А то завтра будет не для нас! Твою мать эти, — она махнула рукой в сторону Белого дома, — кормить не будут! Так и знай!
Я представила, как мама живет одна в своем Серпухове среди злорадствующих старух, собирающих стеклотару. Как, наверное, будет рада моей безвременной кончине толстожопая Людмила Платоновна! Меня затошнило. Я еще раз окинула взором гомонившую толпу защитников Белого дома и поняла, что не хочу в ней больше оставаться. Уходить мне было тревожно, но, сама не знаю почему, стыда я не испытывала. Просто чувствовала, что это уже не моя игра.
Выйти на мост через Москву-реку мы не смогли из-за кордонов и перегородившей дорогу бронетехники. Мы пошли вверх к Садовому кольцу, мимо американского посольства. Коля с Лехой молча шли впереди нас. Тем вечером я была особенно рада, что они у нас есть.
Движения по Садовому кольцу не было. Небольшая кучка людей собралась возле бронетранспортера, который остановился у въезда в тоннель. Мы подошли поближе и увидели лежавшего на асфальте молодого парня. Он был мертв. Милиционер никого не подпускал к телу непонятно за что раздавленного человека. Три солдатика испуганно прижались к броне и, дрожа, озирались вокруг.
За машиной на Большую Дорогомиловскую мы возвращаться не стали, предпочли идти пешком. До самого Катькиного дома никто из нас не проронил ни слова.
На следующий день мы проснулись в другой стране.
ЕГИПЕТ и не только…
В первый раз за границу мы тоже поехали с Катькой вдвоем. У этой поездки была предыстория.
Сразу после подавления путча в одной из наиболее читаемых молодежных газет Москвы в разделе криминальной хроники появилась заметка, посвященная студенческим общежитиям Москвы. В том числе там подробно и красочно рассказывалось об ужасах, творившихся в нашем родном общежитии. Особое внимание в статье было уделено комендантской бане на первом этаже, в которой, как я уже говорила, происходили студсоветовские оргии. Так мы и узнали о жуткой гибели наших с Катькой обидчиков. Кто- то неизвестный поздно вечером запер в работавшей парной пьяных Косю, Гогу и… тетю Тоню. Милиция решила, что сделано это было из пьяного озорства. Выбить тяжелую дубовую дверь жертвы «дружеской шалости» не смогли. Трупы обнаружили и извлекли только в шесть вечера на следующий день. Свидетели с ужасом описывали корреспонденту, как тела буквально расползались и разваливались на носилках, при этом мясо самопроизвольно отделялось от костей.
Статья эта появилась у нас не просто так. Гордый Леха притащил газету Катьке и даже попытался прочитать статью вслух с выражением. Реакция подруги была для меня неожиданной. Она вырвала газету из Лехиных рук и, ни слова не говоря, ушла в свою комнату. Через десять минут мы увидели ее уже в длинном темном платье и в платке. Катька направилась в Троице-Сергиеву лавру, чтобы молиться за грешные души усопших. Как она там молилась, я не знаю, но основным итогом этой поездки стало знакомство с некими церковными иерархами, выказавшими серьезную заинтересованность в современной компьютерной технике.
Статья эта появилась у нас не просто так. Гордый Леха притащил газету Катьке и даже попытался прочитать статью вслух с выражением. Реакция подруги была для меня неожиданной. Она вырвала газету из Лехиных рук и, ни слова не говоря, ушла в свою комнату. Через десять минут мы увидели ее уже в длинном темном платье и в платке. Катька направилась в Троице-Сергиеву лавру, чтобы молиться за грешные души усопших. Как она там молилась, я не знаю, но основным итогом этой поездки стало знакомство с некими церковными иерархами, выказавшими серьезную заинтересованность в современной компьютерной технике.
И вот уже через месяц мы поставили в Троице-Сергиеву лавру на каких-то особо хороших условиях три компьютера. Компьютеры окропили святой водой и установили в администрации РПЦ, а нас с Катькой с благословения благодарного церковного руководства включили в группу православных паломников, направлявшихся Египет. Главной целью паломничества было посещение монастыря Святой Екатерины в Синае.
До начала поездки я несколько переживала оттого, что целых две недели проведу среди настоящих верующих, чья жизнь, по-видимому подчинена строгим духовным законам и правилам морали. С советских еще времен мне казался чудесным сам факт наличия в нашем обществе людей, имеющих хоть какие-нибудь твердые убеждения. Я всегда сознавала собственную неустойчивость и метания между хорошим и плохим. Нередко мне приходилось упрекать саму себя в недостойной гибкости своего нравственного начала. Я верила, что религиозные люди уж по крайней мере лучше меня самой, но при этом почему-то совершенно забывала о том раздражении и негодовании, которые вызывали у меня вполне конкретные вечно крестящиеся старухи из маминого дома.
Наша группа состояла из двадцати паломников.
Кроме нас с Катькой, в нее входили семеро крупных бородатых мужчин духовного звания, пожилые монахини и три парня-программиста, с которыми мы уже были знакомы. Дима, Эдик и Антон работали на патриархию на поставленных нами компьютерах. Остальными участниками, вернее, участницами паломничества были ворчливые и вечно всем недовольные старухи в бесформенных черных платьях и серых козьих платках. Причем у двух старух концы этих платков были пропущены под мышками и непостижимым образом завязаны между лопаток на спине (по прилете в Египет они моментально сменили серые шерстяные платки на белые хлопковые, быстро ставшие грязными и вонючими).
Уже в самолете все проявили себя свойственным им образом. Попы накатили водочки и погрузились в обсуждение строительных и ремонтных работ, осуществляемых в храмах и на подворьях. Предметом особого волнения были повсеместные задержки поставок легковых автомобилей для обеспечения более динамичного окормления паствы, разбросанной по городам и весям. О чем шептались бледные монашки, не было слышно, а «серые» старухи обсуждали планы закупок заграничных товаров и их дальнейшей реализации на родине. При этом они беспрестанно поминали Всевышнего всуе, крестились и недобро косились в нашу сторону.
Одна из старух сидела в нашем с Катькой ряду. Приглядевшись, я ее узнала — за пару месяцев до этой поездки она участвовала в одном из бесчисленных телевизионных круглых столов как представитель православной общественности.
Я случайно включила ту передачу во время ужина и не смогла оторваться. Речь шла о подмосковном детдоме, где собрали больных и запущенных детей, сирот при живых родителях-алкоголиках. На гроши, выделявшиеся властями, невозможно было не то что воспитать и обучить этих несчастных детей, но хотя бы досыта накормить их чем-нибудь, кроме картошки с постным маслом.
И вот какая-то швейцарская благотворительная организация нашла это убогое заведение, перевела туда деньги, прислала детям специализированное питание, медикаменты, даже игрушки. Один из руководителей этой организации, приятный пятидесятилетний врач-педиатр, попросил дать им с женой возможность усыновить пятилетнего мальчика, самого слабенького и нездорового. На протяжении нескольких лет самогонщица-мать держала сынишку в сыром и вонючем подвале, скрывая от всех. Впоследствии она объяснила, что больной ребенок мешал ее личной жизни. Эта мразь надеялась еще выйти замуж за какого-нибудь ублюдка из числа тех, что прибредали в ее халупу, чтобы купить здесь самогон и тут же на месте его выпить. Иногда в доме появлялся и отец мальчика, опустившийся истопник сельской бани. Он отбирал у нее найденную сивуху, а заодно и все недостаточно хорошо припрятанные деньги, избивал ее, а потом и ребенка. К тому моменту, когда мать посадили за самогоноварение, ребенок в свои четыре года напоминал синюшного двухлетку, не говорил, писался по ночам и боялся дневного света. И вот этого мальчика никак не хотели отдать на усыновление в швейцарскую семью, которая жила на своей вилле в городе Монтре на берегу Женевского озера.
Выступление сидевшей рядом со мной старухи я запомнила на все жизнь. Тихим мерзеньким шепотком она, по сто раз повторяясь, бормотала одно и то же:
- Как же это можно русского мальчика чужбину отдавать! Мальчик ведь православный и душа у его православная, нежная душа. Как же он поедет в страну, где нет праведной веры, где все чужое, а люди злые, недобрые там люди не православные. И не покушает там мальчик нияичка пасхального, ни кулича, святой водицу окропленного. Да и от родителев нет благословения на такое страшное дело, как мальчика за границу везти. А без благословения родительского как же дитю ехать-то?!
Насчет благословения эта серая мышь верно подметила! Отец мальчика вряд ли был к моменту передачи готов благословлять сына — допившись до белой горячки, он попал в психиатрическую клинику. Забрали его после того, как, раздевшись догола, он пришел в сберкассу и нагадил в углу возле окошка, в котором принимались коммунальные платежи. С матерью было не легче: она попала в тюремный госпиталь после того, как выпила на двоих с сокамерницей жестяную банку целлулоидного клея. Они получили это клей в мастерской для изготовления стенда пожарной безопасности одного из тюремных бара ков. Мать мальчика откачали, и она в отличие сокамерницы осталась жива. Но при этом самогонщица полностью ослепла и потеряла так называемую кратковременную память, то есть еще как-то помнила давнее прошлое, но все события настоящего забывала через десять минут. В общем, и она благословить ребенка на новую счастливую жизнь наверняка была не готова. Усилиями мерзкой бабки и ей подобных мальчик остался мыкать свое счастье в детдоме. Правда, как мне стало известно позже, швейцарцы все-таки его забрали. В нашем отечестве все же нашлись небезразличные хотя бы к собственной выгоде люди. Всего-то за двадцать пять тысяч долларов наличными мальчика не только без единого звука вывезли из детдома, но и доставили прямо в Монтре.
Самолет с паломниками приземлился в Каире в десять часов утра. Наша невыспавшаяся, частично похмельная группа была усажена в старый обшарпанный автобус, и мы направились к пирамидам.
В Каире мы не останавливались и сразу после осмотра единственного из семи чудес света, поправшего время и сохранившегося до наших Дней, отбывали в Шарм-эль-Шейх. Там нас ожидала трехзвездная гостиница, показавшаяся мне с непривычки роскошным отелем.
Пирамиды произвели на меня невероятное впечатление. Чего только не сказано и не написано за века о египетских пирамидах и о сфинксе, но подготовить себя квстрече споследним, из чудес света невозможно. Немыслимое зрелище потрясло меня настолько, что я на какое-то время даже забыла о своих несчастьях, и даже никогда не покидавшие меня горестные размышления о Лене Ильине сместились куда-то на второй план. Глядя на грандиозные таинственные сооружения, я все сильнее проникалась мыслью, что человеческие руки не могли создать это непонятно для чего предназначенное чудо.
Связь с реальностью поддерживали назойливые почитатели пророка Мохаммеда. Эти шумные ребята не пропускали ни одного туриста, чтобы не навязать ему папирусную картинку, жестяную пирамидку или, на худой конец, пятиминутную поездку на верблюде.
В стоимость поездки входила экскурсия внутрь одной из пирамид. Наш бойкий экскурсовод выучил кое-как русский язык, когда учился на подготовительных курсах в МАДИ в середине семидесятых годов. Причем выучил его не настолько хорошо, чтобы продолжать учебу, поэтому объясняться с ним было весьма забавно. Тем не менее эскурсовод довольно быстро собрал расползшихся по торговцам паломников и решительно направил нас в зияющую черную дыру.