В то утро была моя очередь готовить завтрак на всю нашу ораву, и, не углубляясь особо в размышления, я пошла разводить костер. Надо сказать, что завтрак в общем-то был уже почти совсем готов и требовалось совсем немного, чтобы довести его до ума. Еще накануне мы осматривали молодой ельник возле нашей стоянки и наткнулись на несметное количество маслят. И я решила, что на завтрак у нас будет пшеничная каша с грибами.
Для того чтобы приготовить ее, кроме собственно пшеничной крупы (в те годы она еще называлась «Артек»), требуются репчатый лук, растительное масло для жарки и немного соли. Замечательно, если найдется пара морковок, которые можно натереть на терке, а в походных условиях просто мелко порезать вместе с репчатым луком. Грибы вовсе не обязательно должны быть маслятами — отлично пойдут и другие: белые, моховики, подосиновики, подберезовики, опята и шампиньоны — лучше, разумеется, лесные, а не магазинные. Грибы моем, чистим и режем на куски в полпальца величиной. Тем временем в глубокую сковороду наливаем масло, пригодное для жарки, и доводим его до кипения. В кипящее масло бросаем нарезанный репчатый лук и морковь. После того как лук станет золотистым, а морковь — оранжевой, положим туда же нарезанные грибы. Подождем, когда из грибов выпарится вода и они тоже подрумянятся в кипящем масле. Когда это произойдет, засыплем сухую пшеничную крупу прямо в образовавшуюся смесь и все тщательно перемешаем. Дадим крупе пару минут погреться в масле и только потом зальем кипятком. Прокипятив кашу минут пятнадцать на небольшом огне, накроем ее крышкой и снимем с огня. Лучше всего подавать приготовленную вечером кашу наутро, и вкуснее всего — прижарить ее на сковороде. При этом нет необходимости смазывать сковороду жиром — его достаточно в самой каше. Образуется замечательная золотистая корочка с неповторимым грибным ароматом.
Позавтракав, мы двинулись в дальнейший путь — всего за несколько коротких дней нам предстояло пройти пару сот километров по капризной реке, где длинные мели чередовались с опасными порогами.
В конце сплава нас постигла серьезная неудача. Две байдарки из трех, разогнавшись на стремнине, сели на топляк — разбухшие от воды бревна, осевшие на мелководье. Повреждения лодок были столь серьезны, что ремонтироваться пришлось весь день. Отец даже ночью продолжал работать, пытаясь не только проклеить расползающуюся резиновую «калошу» одной из них, но и привести хотя бы во временный порядок разваливавшийся дюралевый каркас другой с огромным трудом, предприняв кучу вынужденных остановок, мы преодолели последние двадцать километров пути. Затраты времени оказались невосполнимыми. В конечном пункте маршрута мы очень удачно арендовали всего за двадцать целковых похоронный «пазик», только что освободившийся от покойника и его родни. Но когда мы прибыли на уфимский вокзал, наш поезд уже ушел.
В самый разгар лета, в период отпусков, шансов нормально добраться до Москвы практически не было. О том, чтобы уехать всем вместе, в одном поезде и тем более в одном вагоне, не могло быть и речи.
Но мой отец никогда не унывал и не привык расстраиваться от подобных жизненных трудностей. У него везде были друзья. Оставив весь наш измученный табор в зале ожидания железнодорожного вокзала, он бросился разыскивать приятелей — каэспешников и профессоров-физиков, которые могли бы нам помочь покинуть этот замечательный город. Кроме просроченных билетов, у нас оставалось совсем немного денег, и неутомимая папина активность была практически единственным источником оптимизма. Я даже представить не могла, что следующий день будет счастливейшим в моей жизни.
Это был день моего шестнадцатилетия. Я никогда не придавала особого значения дням рождения, предпочитая Новый год. Но в этот раз сама судьба сделала мне потрясающий подарок. Я встретила его, мужчину своей жизни! Нашла его в недрах прокуренного и заплеванного уфимского вокзала. Это была моя удача, мой шанс, который я упустила.
В свои шестнадцать лет я так же мало задумывалась о будущем, как и в десять, и в двенадцать. Мне было понятно, что буду учиться, работать, что у меня будут когда-нибудь какие-то мужчины, даже дети. Но в общем мне это виделось как-то абстрактно. Подсознательно я продолжала верить, что жить мы будем все так же, с мамой и папой, в той же квартире, с теми же походами и посиделками в выходные. Но все же гормоны делали свое дело, и в невесть откуда взявшихся девичьих грезах я порой представляла себе мужчину, который будет рядом со мной. Я не видела его лица, не знала, высок он или коренаст, но представляла себе его голос, знала, что он будет добр, ласков и силен и по совершенству своему будет приближаться, насколько это возможно, к моемулюбимому папе. Наяву я, разумеется, осознавала, что такое чудо просто невозможно.
Все изменилось в канун моего шестнадцатилетия. Как только отец убежал на поиски выхода из сложившегося положения, я тоже оставила всюнашу компанию и отправилась на поиски уборной. Каждый советский человек, живший в период застоя, знал, что найти это укромное место на любом железнодорожном вокзале было задачей не из простых, особенно если ты женщина. На уфимском вокзале в середине восьмидесятых любые указатели или отсутствовали, или могли лишь дезориентировать несчастного хозяина переполненного мочевого пузыря. Десять минут ушло только на то, чтобы обнаружить искомое место в лабиринте обшарпанных помещений вокзала. К вожделенной двери тянулась угрюмая очередь из двух десятков страдающих дам. Я поняла, что мне не дотерпеть и писать придется в кустах, что посажены вокруг грязной привокзальной площади, украшенной памятником Ильичу. Скуластого и раскосого вождя ваял, по-видимому, местный скульптор-алкаш, который взял в качестве натурщика то ли своего опустившегося собутыльника, то ли просто безвестного пастуха-башкира.
Рядом с тем местом, где заканчивался хвост очереди, тянувшейся вдоль выкрашенной синей масляной краской стены, я увидела дверь, обитую темно-коричневым дерматином, с табличкой, гласящей, что это здесь находится военная комендатура, и вход сюда категорически запрещен.
Дверь внезапно открылась, и из источавших запах дешевого линолеума недр вышел среднего роста парень в полевой солдатской форме без знаков отличия. Он направился было куда-то по своим делам, но, встретившись со мной взглядом, остановился как вкопанный. Узрев страдальческое выражение на моем лице, он окинул взором длиннющую очередь, приоткрыл дверь в свое рабочее помещение и поманил меня. Я не знала, как мне реагировать. Он улыбнулся, сделал полшага ко мне навстречу и, не выпуская ручки двери, наклонился к моему уху и тихо произнес:
- По-моему, девушка, вы очень хотите срочно… помыть руки?
Я кивнула и пулей влетела в помещение военной комендатуры.
- Вам по коридору до конца. Затем направо.
Повторять ему не пришлось. Я бросилась вперед по пустому мрачному коридору, на ходу расстегивая пуговицы брюк своего пропахшего костром и потом штормового костюма. Вначале я все-таки перепутала двери и, уже с расстегнутыми штанами, влетела в кабинет, принадлежавший, как потом выяснилось, заместителю военного коменданта. На письменном столе, за которым сидел пожилой майор, вперемежку с бумагами лежала какая-то еда, грязные вилки и ложки. Натюрморт венчала большая пластмассовая канистра. Видимо, именно из нее за мгновение до нашей встречи майор налил в заляпанный стакан какую-то горячительную жидкость и даже успел опрокинуть содержимое стакана в рот. Мое стремительное появление привело к тому, что напиток пошел не в то горло. Майор поперхнулся, и все бумаги на столе и на соседних полках оказались забрызганы.
С глухим стоном я вылетела из кабинета назад в коридор и уже безошибочно вбежала куда надо. Свершилось восхитительнейшее свидание с «белым другом», по которому я, несмотря на всю любовь к походной жизни, все же успевала к концу каждого маршрута немало соскучиться.
Когда я вернулась в коридор, разгневанный майор в залитом спиртным кителе распекал моего спасителя.
- Военная комендатура, курсант Ильин, — это вам, б… не бардак! — поучал он. — Военная комендатура — это, б… армия! А армия, б… — это дисциплина, на х..! Строжайшая, на х… дисциплина и полная, б… секретность! У меня же тут, епть, проездные документы, блин, лежат, понимаете, курсант? Ты же, Ильин, сам их, б… выписывал! — Произнося эту тираду, майор легко переходил с «вы» на «ты» и обратно. — По ним, б… эшелоны, на х… ездют, с воинской, б… техникой! Туда, б… ездют и сюда, б..! И еще хрен знает куда! А у вас, курсант, здесь девки на толчках сидят! Ты же думать хоть чем-то должен! Вы же взрослый, епть, культурный, на х… человек! У тебя уже яйца как у слона, вы должны отвечать за свои поступки!
С глухим стоном я вылетела из кабинета назад в коридор и уже безошибочно вбежала куда надо. Свершилось восхитительнейшее свидание с «белым другом», по которому я, несмотря на всю любовь к походной жизни, все же успевала к концу каждого маршрута немало соскучиться.
Когда я вернулась в коридор, разгневанный майор в залитом спиртным кителе распекал моего спасителя.
- Военная комендатура, курсант Ильин, — это вам, б… не бардак! — поучал он. — Военная комендатура — это, б… армия! А армия, б… — это дисциплина, на х..! Строжайшая, на х… дисциплина и полная, б… секретность! У меня же тут, епть, проездные документы, блин, лежат, понимаете, курсант? Ты же, Ильин, сам их, б… выписывал! — Произнося эту тираду, майор легко переходил с «вы» на «ты» и обратно. — По ним, б… эшелоны, на х… ездют, с воинской, б… техникой! Туда, б… ездют и сюда, б..! И еще хрен знает куда! А у вас, курсант, здесь девки на толчках сидят! Ты же думать хоть чем-то должен! Вы же взрослый, епть, культурный, на х… человек! У тебя уже яйца как у слона, вы должны отвечать за свои поступки!
Притаившись в темном углу за здоровенным огнетушителем, я сгорала от стыда из-за того, что явилась источником неприятностей для своего спасителя.
— Разрешите обратиться, товарищ майор? — ничуть не смущаясь, обратился молодой человек к своему начальнику.
- Обращайтесь, б..! — ответил тот уже довольно миролюбиво, отряхивая с замызганного форменного живота остатки налипших крошек.
Они оба наконец заметили, что я невольно присутствую при их беседе. Майор при этом смущенно побагровел и уставился в душераздирающий плакат, повествующий о поражающих факторах ядерного взрыва.
- Товарищ майор, вы с товарищем подполковником дали прямое указание, чтобы всех родных, близких, а также офицеров и курсантов воинских сообщений, то есть ВОСО, мы приводили сюда и проявляли соответствующее гостеприимство. Правильно?
- Правильно, б… — Майор запнулся и довольно пугливо покосился в мою сторону. — А она, е… кто? Офицер ВОСО или мамаша твоя единоутробная, на х..? — Из-за моего присутствия он изо всех сил пытался избавиться от ненормативных оборотов.
Парень заговорщически подмигнул мне и, не замешкавшись, промолвил:
- А это моя девушка, приехала из Москвы на мой день рождения. У меня же день рождения завтра, товарищ майор!
Я опешила и вякнула из-за своего огнетушителя, что и у меня завтра тоже день рождения.
- У нас общий день рождения, — подтвердил мои слова курсант.
Майор недоверчиво посмотрел в мою сторону:
- А не молодая она для тебя, Леня?
Надо сказать, выглядела я тогда несколько старше своих лет.
- Да и я вроде еще не старик!
- А точно… это… ну, то есть, точно она твоя? — Майор опять продемонстрировал недоверчивость.
- Зачем же мне врать, товарищ майор?
- А ты докажи! — Он тоненько захихикал, брюшко под мятым кителем затряслось.
- Как же доказать?
- А ты ее поцелуй! — Было очевидно, что майор решил устроить себе хоть какое-нибудь развлечение.
- Ну товарищ майор! — Мой спаситель был явно сконфужен.
- А что! Любишь — докажи! Возьми и поцелуй ее, коли девушка-то твоя. В армии, оно все строго, б… интим интимом, но вокруг должен быть коллектив!
Желая прекратить мучения своего избавителя, я сама подошла к курсанту Лене Ильину, обхватила коротко стриженную голову обеими руками и быстро поцеловала совсем незнакомого мне человека. Я впервые в жизни поцеловала мужчину в губы и в тот момент отчетливо поняла, что парень — моя судьба и если я не буду дурой, то что-то очень важное и необходимое в моей жизни можно считать уже состоявшимся.
Увы, не быть дурой у меня не получилось. Но это стало ясно только потом, а в тот момент мне было просто хорошо и весело. Поцеловав Леню, я подскочила к толстому майору и чмокнула его в небритую щеку. Не ожидавший ничего подобного Ленин начальник стал пунцовым и пулей рванул в свой кабинет.
- Это было очень приятно, спасибо вам! — улыбнулся молодой человек, с которым я была знакома меньше десяти минут. — Давайте я вас провожу.
Мы вышли из комендатуры и направились к окошку информации, где, как объяснил мне курсант, его должен был дожидаться человек, которому вышестоящее начальство велело оказать всевозможную помощь. Человек действительно дожидался. И этим человеком был… мой отец. Как выяснилось, военный комендант железнодорожного вокзала и аэропорта Уфы соседствовал по даче с деканом физического факультета местного университета, папиным однокурсником. До него, слава богу, папе удалось сразу же дозвониться из привокзального телефона-автомата. Когда я подходила к дамской уборной, указание нам помочь уже поступило заместителю коменданта. Тот, в свою очередь, перепоручил нас помощнику, моему спасителю, проходившему на вокзале военную практику после окончания железнодорожного института в Москве.
Сосчитав нашу «команду» и переписав всех по именам и фамилиям, курсант-практикант забрал неиспользованные билеты на давно ушедший поезд и отвел нас в шикарный, просторный и совершенно пустой депутатский зал, с администратором которого у комендатуры были явно особые отношения. Славик первым рванул в депутатский буфет и с восторгом обнаружил, что шикарный обед из трех блюд, включая кофе и мороженое, стоил всего семнадцать копеек. И туалет там был, хоть и один на всех, но зато чистый, и пахло в нем каким-то дефицитным хвойным дезодорантом. Особенно нас всех потрясло, что в депутатском зале имелся душ с горячей водой, перламутровым шампунем в огромной пластмассовой колбе, а в раздевалке стоял и (о чудо!) работал светло-зеленый фен-сушуар. Такие, как я слышала, только недавно появились в самых шикарных московских парикмахерских.
Вместо фанерных и пластиковых лавок для депутатских задов стояли широченные мягкие кресла и кожаные диваны, на одном из которых сразу же пристроился мой отец и с чувством выполненного долга незамедлительно уснул. Он имел на это право — ведь он не спал больше суток, починил лодки, обеспечил нас пищей, транспортом и крышей над головой, а теперь нам оставалось только дожидаться новостей из комендатуры.
Перекусив и приняв душ, я тоже попыталась подремать в кресле, поджала под себя гудевшие от усталости ноги и закрыла глаза. Но идиот Славик, сидя рядом на стуле, нес мне какую-то херню про свой замечательный курсовой проект, за который ему влепили якобы незаслуженный трояк.
Я до сих пор не понимаю, почему продолжала делать вид, будто внимательно слушаю, вместо того чтобы послать его открытым текстом ко всем чертям. Думаю, ни отец, ни те два семейства, что уже в который раз ходили с нами в походы, меня бы не осудили.
А потом настал вечер. К нам в депутатский зал пришел тот самый папин однокурсник, выпивоха и прогульщик, ставший теперь очкастым и лысым уфимским профессором. Вместе с профессором прибыл и выполнивший его просьбу военный комендант — здоровенный краснолицый подполковник. Была учинена гулянка по случаю окончания похода, моего дня рождения и нашего предстоящего отъезда неизвестно когда и неизвестно на чем. И вот наконец появился Леня, усталый и счастливый, и мы все поняли, что он сделал для нас что-то замечательное и необычное.
— Докладывай! — обратился к нему комендант, уже изрядно принявший на грудь за мое здоровье.
Парень вынул из кармана брюк пачку ассигнаций и сообщил, что мест в необходимом количестве на ближайшие сутки на московские поезда достать невозможно. Поэтому он сдал наши билеты с минимальными потерями в кассу возврата. Пачка в его руках — это, собственно, и есть те деньги. Он принес их, чтобы нам вернуть. Как помощник военного коменданта, он договорился, что к отходящему завтра в одиннадцать тридцать утра пассажирскому поезду прицепят вагон-лабораторию, принадлежащий НИИ транспортного машиностроения. Этот вагон использовался для проведения каких-то динамических испытаний на путях местного отделения железной дороги. Работа была давно завершена, и институт просил вернуть вагон в Москву уже вторую неделю, но в управлении дороги в сезон отпусков было не до него.
Нашего спасителя распределили после окончания института в этот НИИ на работу, там же он проходил преддипломную практику и, разумеется, был в курсе сложившейся ситуации. Он договорился со своими будущими коллегами, что прицепит вагон-лабораторию к пассажирскому поезду, а институтское начальство, в свою очередь, позволит доехать до Москвы нескольким чрезвычайно важным для местных военных властей персонам, то есть нам.
Согласие было получено немедленно, так как все сотрудники НИИ, приехавшие в Уфу на время испытаний, уже давно отправились домой, и «на вагоне» оставались только пара проводников, изнывавших от полного безделья. В вагоне имелись четыре жилых купе, лабораторный зал с какими-то осциллографами, которые нас попросили не трогать, и мастерская с прикрученной к полу дизельной электростанцией и грудой хлама вокруг нее. Но это все мы увидели только на следующий день. А в тот момент я опять бросилась молодому человеку на шею, чувствуя, что уже обожаю его, и, нисколько не задумываясь, что ставлю и его самого, и коменданта в неудобное положение, потребовала от всех собравшихся выпить еще за одного именинника. Поцеловав этого случайно встреченного мной человека второй раз за день, я окончательно поняла, что это — моя судьба!