Его подбросило. Сверкнув на солнце, машина скрылась. Мяч еще добегал в одуванчиках.
Мальчик лежал на асфальте.
- Что ты, друг?
Александр опрокинул свою водку. Глядя на него, Инеc взяла пачку, но сигареты кончились. Когда Альберт вышел, она пересела на его стул. Она улыбнулась, он опустил ей на плечо ладонь. Они стукнулись резцами и оказались на ногах. Боковым зрением он видел, как на ходу Альберт срывает с пачки целлофан и каменеет с открытым ртом.
Извне раздался крик.
Как в танго, он повернул испанку и, подхватывая на руки, еще увидел, как неохотно Альберт отвлекается в окно.
- Кажется кого-то сбило...
Но их уже не было.
ЗНОЙ
- Это агент. Что ты смотришь? Информатор, провокатор, шпион... Агент.
- Да?
- Вне всякого сомнения.
С порога я вернулась. Это было перед свиданьем, на котором я рассталась с тем, что называют "невинностью". Крови было мало, разочарования больше, чем удовлетворения - причем, скорее интеллектуального: отныне ты, как все. Но так или иначе: первый мужчина. Еще не состоявшийся, уже подозреваемый в шпионаже. Причем, давно и молча. Первое письмо из Польши мне было вручено во вскрытом виде. Я нашла в этом не просто насилие над личностью, а садизм - потому что читать по-польски он все равно не умел. Цензурой он больше не занимался, хотя из Польши обрушился поток писем и бандеролей, из которых собралась целая библиотечка - от Норвида до Марека Хласко.
- И на кого же он, по-твоему, работает?
Ответил он гениально:
- Это не так уж важно. Чем он здесь занимается?
- Костел реставрирует.
- А живет?
- У его шведских друзей здесь pied-a-terre*.
* Квартирка на случай приезда (фр.)
- Где ты с ним познакомилась?
- В Гданьске.
- Кто он?
- Студент.
- А в Париже как?
- Приехал.
- Так вот - сел на поезд?
- На паром. Он через Швецию. Там у него друзья. Он попросил, чтобы друзья пригласили. Друзья пригласили.
- И его выпустили? Из лагеря социализма? Ты там была, но ничего, как я вижу, не поняла. Возможно, ты даже полагаешь, что все это путешествие из одного мира в другой предпринято ради твоих красивых глаз.
Зная, что за мной признается только интеллект, я не ответила. Униженно молчала.
- Тебе скоро восемнадцать. Как можно быть такой наивной?
- Я не думаю, что он агент. - Я не смогла удержаться от своей маленькой мести. - Ему на все на это наплевать.
- Ах, наплевать? Такой аполитичный. Может, он с Франко той же веры?
Я удержалась и ответила, что он nadist*.
Но это тоже оказалось плохо.
* Нигилист (исп.)
- Все они там такие, - сказал он. - Ни во что не верят. Лучший питательный бульон для вербовки.
- Он не агент, говорю тебе. Обычный парень.
- То есть, ты даже возможность исключаешь? Тогда прекрасно. Иди. Но помни, что на карту своих низменных страстей ты поставила тридцать лет борьбы с фашистской диктатурой.
Збышек вернулся в Польшу. Он написал, что ушел от родителей и живет теперь в Кракове. В его келье жутко холодно. Просил прислать свитер. Я должна была просить деньги даже на метро. На свитер для него я не могла. В ситуации, когда мать десять лет ходила в одном и том же плаще, а отец был вынужден курить "голуаз" и вместо пива в кафе заказывать кофе. Я одолжила у Симон. В последнем своем письме Збышек благодарил, хотя, писал он, свитер оказался на несколько размеров больше.
Когда я вернулась из Москвы на первые каникулы, все мои личные бумаги были снесены в подвал, где их к тому же затопило зимой. Возможности опереться на документы нет, поэтому история первой любви остается еще более туманней, чем тогда, когда, изведав объем своей несвободы в так называемом "свободном мире", я подбирала в Латинском квартале свитер на предмет иллюзии, мечты, кошмара - но только не на реального человека, которому там, на Востоке, было холодно.
Инеc дышала жаром. Рот ее обветрился и вздулся, как апельсиновые дольки. Не найдя застежки, он разорвал в отчаянии, но было поздно - сосок ускользнул.
- Я так хотела, что не могу сейчас.
Через полчаса он пришел к выводу, что это ему не послышалось. Голова ее лежала у него на плече - там, где, как у каждого военнообязанного, у него имелась выемка для приклада. Утопив плечо, он переложил ее головой на подушку, она повернулась к стене. Уснула она в ботинках - с сине-бело-красными ярлычками в швах заношенной замши. Он расшнуровал и снял - благодарно ноги поджались. Он ее укрыл половиной вытертого шерстяного одеяла.
В прихожей все так же стояли ее вещи. Из сумки виднелась скомканная пижама и затрепанное по краям латиноамериканское издание Del sentimento tragico de la vida*.
* "О трагическом ощущении жизни" (исп.)
Альберт отскребал нож.
- Зачем она тебе? - От раковины он не повернулся, но голос его сломался. - Ты же не любишь Запад...
Пряча лицо, он пытался мокрыми руками зажечь спичку. По стакану с водой, который Александр поднес, ударил так, что от стены осколки брызнули. Схватил бутылку, добулькал из горлышка. Закурил.
- У нас был равный шанс.
- Да? У меня и в мыслях не было... Грязи. - Всхлипнув, он ударил по столу. - Прекрасная леди, я думал. Хотя знал уже, знал умом, что под юбкой все они... Прав был Лев Николаич, ох, был прав. Кроме п...ы, нет у них сердца.
- С кулачок.
Альберт побелел.
- Уйди. Убью...
- Сержант! Возьми себя в руки.
- Этим вот ножом. До трех считаю...
- За что?
- За все! Раз. За твой цинизм. Два... Сигареты можешь взять. Два с половиной... - Кулак с ножом взбелел костяшками. - Ну, я тебя прошу... Зачем нам, друг? При иностранке?
Ожидая удара в спину, Александр повернулся.
В спальне он тихо открыл шкаф, вынул туристический топорик, сел на линолеум и привалился к двери.
- Почему ты спишь на полу?
Инеc стояла над ним, одевшись среди ночи.
- Куда ты?
- Мне нужно позвонить.
- Сейчас?
- Ты спи. Скажи только, где найти телефон.
Под дверью гостиной полоска света - Альберт не спал. Они вышли на площадку и в тишине спустились.
Полы плаща разлетались от толчков колен, подошвы шаркали по асфальту: ш-шу, ш-шу. Уже не слышно далее электричек. Невероятно, что столица полумира всего в получасе - такое чувство оторванности на этом астероиде в ночи. Описав петлю вокруг призрачных блочных коробок, они вернулись на исходную улицу Космическую.
- Нет здесь телефонов. Утром из Москвы?
- Сейчас.
На горизонте подмигивали огоньки, но путь к ним через свалку. По обрыву они спустились в зону небытия, куда горожане сбрасывали мусор, а завод - свой железобетонный брак. Александр отпрянул. Кто-то нацепил использованный презерватив на арматурный прут - ржаво-ребристый. Под ногами запрыгали доски над ручьем, в котором струились жуткие водоросли неподвижно и пузыристо. Натоптанная горожанами тропка вывела их на обулыженную дорогу, которая поднима-лась к домам у станции "Подсолнечная". Кабину они увидели на пустыре под телефонным столбом. Каркас двери отворился со скрежетом, но автомат работал. Сквозь проем, окаймленный остатками стекла, он протянул наружу трубку на цепи.
- Дай номер, я наберу.
Сунув руки в карманы, она повернулась в профиль и прищурилась.
Он повесил трубку.
Ночь была безлунная, такая глухая и такая безнадежно русская, что он остановился на булыжниках, как вкопанный, когда она заговорила по-испански. Резко, хрипло. Такой жесткости он в ней не ожидал. Скрежетало битое стекло, на котором ее подошвы искали опору в поединке с невидимым Кинг-Конгом.
Сердце сжалось, когда на дорогу соскользнула ее тень подростка.
Он зажег свет на кухне.
В стол был воткнут нож - и не столовый, а садовый. Простой формы, но длинный и широкий - с оленьим черенком.
- Зачем он это?
Александр оторвался от струи из-под крана.
- От избытка чувств.
Она расстегнула свою клетчатую рубашку навыпуск. Парижский ее лифчик связан был узлом. Это он порвал в отчаянии - не найдя привычной застежки на спине. Она выдернула нож, завела под узел и, как бритвой, разрезала черный нейлон. Соски стояли. Он сделал усилие, чтобы не сглотнуть.
Но в спальне она запахнула рубашку.
- При нем я не смогу.
- А с ним?
Она засмеялась.
Но свет в гостиной освещал отсутствие. Перед уходом Альберт швырнул на пол белые одежды - парусиновые штаны и рубашку. Александр втянул штору, закрыл окно и выключил свет.
Его встретил огонек сигареты.
- Слинял.
- Куда?
- Отсюда и в вечность.
Она засмеялась.
- Я думала, вы друзья.
- Как говорит твой Унамуно, все кончается не только в этом мире, но, может быть, и в том.
Он был уже голый. Он лег. Она положила подушку и села.
- Знаешь, кому я звонила?
- Догадываюсь.
- Я порвала с ним.
Александру стало не по себе.
- Он кто?
- Обычный мачо.
- Что ты ему сказала?
- Что изменила.
- А он?
- Что убьет.
- Тебя?
- Это не в традиции испанидада. Тебя. Просил твои координаты. Я не дала.
- Знаешь, кому я звонила?
- Догадываюсь.
- Я порвала с ним.
Александру стало не по себе.
- Он кто?
- Обычный мачо.
- Что ты ему сказала?
- Что изменила.
- А он?
- Что убьет.
- Тебя?
- Это не в традиции испанидада. Тебя. Просил твои координаты. Я не дала.
- А надо было. Спустил бы с лестницы.
В ее молчании был скепсис.
- Что?
- С ним лучше не встречаться. На все способен.
- Я тоже.
- Он уже убивал.
- Где?
- В Боливии.
- А здесь что делает?
- Международное право изучает. Официально...
- Так или иначе... Enfin seuls*.
Наверное, акцент - она рассмеялась. Расстегнула джинсы и, выставив колени, взбросилась, чтобы стащить с трусами заодно.
* Наконец одни (фр.)
Момент проникновения разрушил Александра.
Ее бедра пылали. Спрессованные волосы еще не отошли, и эта обманчивая под ними среди них уступчивость. Испанка была переполнена медом. Под исчезающий стон он ощущал, как ему склеивает волосы, заливает его по пояс, с головой. Она молчала, выдыхая кратко, редко. Предварительно познав ее, он кончил не вынимая и ужаснувшись: что я делаю?
Но пути назад не было. Теперь только вперед.
Сознание возвращалось вспышками. Он комкал простыню, спеша догнать по бокам и утирая живот, слепящий влажной ямкой. На него взглянула луна. Бедра ее сияли белизной, пятно волос искрилось, как муравейник - живой чернотой.
Мелькнул локоть, она втянула сквозь зубы воздух.
- Больно?
Она засмеялась.
Ближе к стене линолеум был пыльным. Он бродил, всем телом чувствуя, как белеется оно, тело, сквозь почему-то вдруг безлунный сумрак, передвигался вслепую, как ведомый ее глазами, наблюдающими его наготу, потом вдруг наступил на пупырчатость резины вокруг железа. Подобрав топорик, он не понял, отчего она забилась в угол, выставив колени.
- Холод, - услышал он свой голос. - Нужен холод.
Упираясь, она пригнулась под плоскостью наложенного на затылок металла. Набила шишку. Матрас исчез вдруг, она стукнулась об стену. Он забыл, что за пределами события где-то вдали у них еще есть головы.
Взмокшую свою он потерял.
Било солнце, когда он отпал и ощутил свою небритость. Вернувшись, она опустилась на колени, но не легла, облокотилась о плоскость стены. Простыня измочалилась, он перевалил себя на бок.
- У тебя красивые плечи, - сказал он, любуясь этим вздернутым по-африкански круглым задом.
Она не отвечала, занимаясь чем-то лицом к стене. Поэтесса, что ли? Или молитва? Темный какой-нибудь их ритуал? Своей шариковой ручкой женщина, и отнюдь не Востока, выписывала на затертых обоях столбцы. Наконец ее пятки вдавились в ягодицы - она подвела черту.
- Что это?
- Дни.
- Какие?
- До конца моей визы.
Отпав, он ответил половиной рта:
- Умножь на ночи.
Хлеб зачерствел, потом он кончился. Кофе тоже. Потом и чай. Кончились сигареты. Потом заначки. Потом бычки. Осталась только вода из-под крана.
Нечем стало кончать.
- Так нельзя, - сказала она. - Надо сделать перерыв. Локти он стер до сукровицы. Потом до крови...
Вид был все тот же. Труба теплоцентрали, провалы окон в белесых коробках напротив, совхоз-ное поле с божьей коровкой того, что осталось от часовни - перед этим образом он чувствовал себя, как в фантастическом романе. Возвращение со звезд.
Уже совсем светлое, небо вдруг стало темнеть. Вспыхнул зигзаг молнии бесшумно. В гостиную вошли босые шаги. Завернутая в простыню, она наклонилась в окно.
- Хочешь, выброшусь?
Обнажив ее, он взмахнул простыней над запыленным линолеумом. Гром сотряс этот карточный домик. Волна ливня отхлынула, оставив их на хлюпающей простыне. Пятки ее заскользили у него по спине. Это было, как любоваться резаной раной. Поддерживая ее тяжесть ладонями, он поднялся. Она уцепилась за шею. Нахлесты дождя заливали обоих, огибая проникающий поцелуй. Под языком все рвалось и сводило, когда она вскрикнула, кончив ему в рот. Соскользнув, она сжала коленями его ребра. Чтобы войти, на мгновенье он снял правую руку с ее ягодицы. Она обняла его и запрокинулась. Ливень мял ее груди и струился с волос - бесконечный.
И еще было утро. Застегнувшись с усилием, он приоткрыл - с топором за спиной. Уполномоченный по дому наводил всеобщий ужас рассказами о сыне шофере в Кремлевском гараже. Но для Александра он был гарантом существования.
- Обратно бумага на тебя пришла.
Просунутого в щель рубля уполномоченный не взял.
- Не менее, чем на три шестьдесят две. Все жильцы подписали...
В спальне он объяснил:
- Местный налог. У меня не хватает. Одолев сложность парижского портмоне, он вернулся с листочком из тетради в клеточку. Только глаза от Инеc и остались.
- С милицией требуют выселить. Это серьезно?
Он выдернул, разорвал.
В мусорном ведре под раковиной сдохла мышь. Бедняга не нашла ни крошки.
Она вышла на звон собираемой стеклотары.
- У меня же деньги есть!
Выйдя на солнце, он покачнулся.
В магазине были яйца.
- Пять, - показал он.
- Штук?
- Десятков...
Хохот тряс груди. Опираясь на швабру, беззубо смеялась уборщица.
- Паэйя, - объявила она. - Омлет по-испански...
Он подложил ей подушку. Кофе, сигареты. Глаза засияли снова.
- Можно я поживу здесь?
В буквальном смысле спать в паре он терпеть не мог. Сны в одиночестве были ярче.
Она засмеялась.
- Надолго я не задержусь.
Она приняла душ, оставив обмылок ему на бритье. Окровавившись, он держал скулу под водой.
- Привезу тебе новые лезвия.
За спиной у них бабка не удержалась: "Срам, говорят, творят такой, что прости Господи". Другая плюнула.
Прохожие останавливались и смотрели вслед.
В Москве они вышли из автобуса и спустились в метро. Пассажиры напротив уставились, как по команде.
Инеc поехала дальше, он вышел на станции "Университет" - первый ее советский...
На почте Александру выбросили письмо от бабушки.
"Твоя мать пишет, что завел любовницу, нанял квартиру. Не дело делаешь. Прошу как последнего из рода: опомнись, внучек, и возьмись за ум. Выключат из студентов, что будешь белать?" Даже вложенный червонец не обрадовал, хотя по пути в зону он сообразил, что бабушка в виду имеет предшественницу: до Питера слухи дошли только сейчас.
В кабину вошла сокурсница, брошенная чилийцем. В свое время она так и не добилась от Александра (который не мог тогда с холодным сердцем) ответной оральной услуги. "Смотри, ее отец тебя уничтожит". - "Чей отец?" "Но ты же, говорят, отбил у Иванова его прекрасную полячку?"
При виде Александра Иванов вскочил.
- Где она?
Он сбрил усы, и лица на нем не было.
- Кто?
- Ты не темни. Она жива, по крайней мере?
- Вполне.
- Еще смеется. Надеюсь, ты ее не изнасиловал?
- По обоюдному согласию.
- Ну, друг...
- А что?
- Паника, что. Иностранка пропала. С факультета ходили по комнатам, спрашивали. Вот отчислят, узнаешь, как играть с огнем.
Александр сел.
- Но ты же с Полой - и ничего.
Иванов убрал глаза.
- С пальцем не сравнивай. Пола - соц. И она уже в прошлом.
- То есть?
- Штатника себе нашла. Зубы вставные, но USA. А я, м...к, остался без усов.
- Вырастут. И впереди еще сто стран.
- Если даже Польша такая развитая, то я просто, друг, не знаю. Не вернуться ли в свои пределы? Кстати, и тебе советую.
Александр улыбнулся.
- Я понимаю, у самого итальянка была... - Иванов вздохнул. Апостериори, я на твоем бы месте знаешь, что сделал бы сейчас? Трахнул кого-нибудь из наших. Для равновесия.
- Было б чем.
- Смотри. Главное, во всяком случае, чтоб без любви. А то она ф-фью, ладонью он изобразил взлет самолета. - А ты останешься. Но не таким, как прежде. На краю.
В соответствии со своими установками Александр ответил, что ищет в этой жизни именно и только этого:
- Я всегда на краю.
- Когда-нибудь сорваться можно... Между прочим. Дружок твой экзистенциальный - помнишь, первый курс? Альберт Латузко?
- Ну?
- Приказом по факультету восстановлен. Только теперь с ним дела лучше не иметь.
- Почему?
- Говорят, видели его - держись за стену... В погонах голубых. Метаморфозы, да?
По пути вниз в кабину вскочил знакомый араб. Несмотря на свой дефект висюльку на веке, он пользовался здесь успехом. "Надо было парижанку мне искать в Москве, а не в Париже. Поздравляю". - "О чем ты?"
Веко с висюлькой ему подмигнуло.
"Когда уезжаете?"
Под резонанс центральной зоны Александра повело. Это было на самом оживленном маршруте через университет. Он обогнал колонну и, скрывшись из виду, припал скулой к шлифованному граниту. Холодный пот смочил виски. Он представил над собой всю тяжесть сталинского здания - его стошнило. Но натощак от спазмов в поле зрения моталась только нитка слюны.
- Что с тобой?
За плечо его взяла знакомая с журфака. К груди она прижимала банку венгерского лечо. Сорвав нитку, он вытер пальцы о колонну. Это была рослая блондинка с синими глазами и маленьким ртом. Под белой юбкой, как помнилось ему, все было без затей - пресно, но просто.