-- Господи, спаси меня, избавь от этих двоящихся мыслей! Не хочу я двух чаш! Единой чаши Твоей, единой истины Твоей жаждет душа моя, Господи!
Но Божья благодать, подобная росе, освежающей пыльные травы, не смягчила ему сердца. Вернувшись в келью, он лег.
К утру приснился ему сон: будто бы с моной Кассандрой, сидя верхом на черном козле, летят они по воздуху. "На шабаш! На шабаш!"-шепчет ведьма, обернув к нему лицо свое, бледное, как мрамор, с губами, алыми, как кровь, глазами прозрачными, как янтарь. И он узнает богиню земной любви с неземною печалью в глазах -- Белую Дьяволицу. Полный месяц озаряет голое тело, от которого пахнет так сладко и страшно, что зубы стучат у него: он обнимает ее, прижимается к ней. "Amore! Amore!"-лепечет она и смеется,-- и черный мех козла углубляется под ними, как мягкое знойное ложе. И кажется ему, что это -- смерть.
Джованни проснулся от солнца, колокольного звона и детских голосов. Сошел на двор и увидел толпу людей в одинаковых белых одеждах, с масличными ветками и маленькими алыми крестами. То было Священное Воинство детей-инквизиторов, учрежденное Савонаролою для наблюдения за чистотою нравов во Флоренции. Джова.нни вошел в толпу и прислушался к разговорам.
-- Донос, что ли? -- с начальнической важностью спрашивал "капитан", худенький четырнадцатилетний мальчик другого, плутоватого, шустрого, рыжего и косоглазого, с оттопыренными ушами.
-- Так точно, мессер Федериджи,--донос!--отвечал тот, вытягиваясь в струнку, как солдат, и почтительно поглядывая на капитана. -- Знаю. Тетка в кости играла?
-- Никак нет, ваша милость,-- не тетка, а мачеха, и не в кости...
-- Ах да,-- поправился Федериджи,-- это Липпина тетка в прошлую субботу кости метала и богохульствовала. Что же у тебя?
-- У меня, мессере, мачеха... накажи ее Бог... -- Не мямли, любезный! Некогда. Хлопот полон рот...
-- Слушаю, мессере. Так вот, изволите ли видеть,-- мачеха с дружком своим, монахом, заповедный бочонок красного вина из отцовского погреба выпили, когда отец на ярмарку в Мариньолу уезжал. И посоветовал ей монах сходить к Мадонне, что на мосту Рубаконте, свечку поставить да помолиться, чтобы отец не вспомнил о заповедном бочонке. Она так и сделала, и когда отец, вернувшись, ничего не заметил,-- на радостях подвесила к изваянию Девы Марии бочонок из воска, точь-в-точь такой, каким монаха учествовала,-- в благодарность за то, что Матерь Божья помогла ей мужа обмануть.
-- Грех, большой грех! -- объявил Федериджи, нахмурившись.-- А как же ты об этом узнал, Пиппо?
-- У конюха выведал, а конюху рассказала мачехина девка татарка, а девке татарке... -- Местожительство? -- перебил капитан строго. -- У Святой Аннунциаты шорная лавка Лоренцетто. -- Хорошо,-- заключил Федериджи.-Сегодня же следствие нарядим.
Хорошенький мальчик, совсем крошечный, лет шести, прислонившись к стене в углу двора, горько плакал. -- О чем ты? -- спросил его другой, постарше.
-- Остригли!.. Остригли!.. Я бы не пошел, кабы знал, что стригут!..
Он провел рукой по своим белокурым волосам, изуродованным ножницами монастырского цирюльника, который стриг в скобку всех новобранцев, поступавших в Священное Воинство. -- Лука, Лука,-- укоризненно покачал головой старший мальчик,-- какие у тебя грешные мысли! Хоть бы о святых мучениках вспомнил: когда язычники отсекали им руки и ноги, они славили Бога. А ты и волос пожалел.
Лука перестал плакать, пораженный примером святых мучеников. Но вдруг лицо его исказилось от ужаса, и он завыл еще громче, должно быть, вообразив, что и ему во славу Божью монахи обрежут ноги и руки.
-- Послушайте,-- обратилась к Джованни старая, толстая, красная от волнения горожанка,-- не можете ли вы мне указать, где тут мальчик один, черненький с голубыми глазками? -- Как его зовут? -- Дино, Дино дель Гарбо... -- В каком отряде?
-- Ах, Боже мой, я право не знаю!.. Целый день ищу, бегаю, спрашиваю, толку не добьюсь. Голова кругом идет...
-- Сын ваш? -- Племянник. Мальчик тихий, скромный, прекрасно учился... И вдруг какие-то сорванцы сманили в это ужасное Воинство. Подумайте только,-- ребенок нежный, слабенький, а здесь, говорят, камнями дерутся... И тетка опять заохала, застонала.
-- Сами виноваты!--обратился к ней пожилой почтенный гражданин в одежде старинного покроя.-- Драли бы ребятишек, как следует,-- дурь в головы не полезла бы! А то-виданное ли дело? --монахи да дети государством править вздумали. Яйца курицу учат. Воистину никогда еще на свете не бывало такой глупости!
-- Именно, именно, яйца курицу учат!--подхватила тетка.-- Монахи говорят -- будет рай на земле. Я не знаю, что будет, но пока -- ад кромешный. В каждом доме -- слезы, ссоры, крики...
-- Слышали?--продолжала она, с таинственным видом наклоняясь к уху собеседника: -- намедни в соборе перед всем народом брат Джироламо,-- отцы и матери,-- говорит,--отсылайте ваших сыновей и дочерей хоть на край света, они ко мне отовсюду вернутся, они -- мои... Старый гражданин кинулся в толпу детей. -- А, дьяволенок, попался!--крикнул он, схватив одного мальчика за ухо.-- Ну, погоди же, покажу я тебе, как из дому бегать, со сволочью связываться, отца не слушаться!..
-- Отца небесного должны мы слушаться более, чем земного,-- произнес мальчик тихим, твердым голосом. -- Ой, берегись, Доффо! Лучше не выводи меня из терпения... Ступай, ступай домой-чего уперся! -- Оставьте меня, батюшка. Я не пойду... -- Не пойдешь? -- Нет. -- Так вот же тебе! Отец ударил его по лицу.
Доффо не двинулся -- даже побледневшие губы его не дрогнули. Он только поднял глаза к небу. -- Тише, тише, мессере! Детей обижать не дозволено,-подоспели городские стражи, назначенные Синьорие для охраны Священного Воинства. -- Прочь, негодяи! -- кричал старик в ярости.
Солдаты отнимали у него сына; отец ругался и не пускал его.
-- Дино! Дино!--взвизгнула тетка, увидав вдали своего племянника, и устремилась к нему. Но стражи удержали ее.
-- Пустите, пустите! Господи, да что же это такое! -- вопила она.--Дино! Мальчик мой! Дино!
В это мгновение ряды Священного Воинства заколыхались. Бесчисленные маленькие руки замахали алыми крестами, оливковыми ветками, и, приветствуя выходившего на двор Савонаролу, запели. звонкие детские голоса: "Lumen ad revelationern gentium et gloriam plebis Israel". "Свет к просвещению языков, ко славе народа Израилева".
Девочки обступили монаха, бросали в него желтыми весенними цветами, розовыми подснежниками и темными фиалками; становясь на колени, обнимали и целовали ему ноги.
Облитый лучами солнца, молча, с нежной улыбкой, благословил он детей.
-- Да здравствует Христос, король Флоренции! Да здравствует Мария Дева, наша королева! --кричали дети.
-- Стройся! Вперед!--отдавали приказание маленькие военачальники.
Грянула музыка, зашелестели знамена, и полки сдвинулись.
На площади Синьории, перед Палаццо Веккьо, назначено было Сожжение сует, Bruciamento della vanita. Священное Воинство должно было в последний раз обойти дозором Флоренцию для сбора "сует и анафем".
Когда двор опустел, Джованни увидел мессера Чиприано Буонаккорзи, консула искусства Калималы, владельца товарных фондаков близ Орсанмикеле, любителя древностей, в земле которого у Сан-Джервазио, на Мельничном Холме, найдено было древнее изваяние богини Венеры.
Джованни подошел к нему. Они разговорились. Мессер Чиприано рассказал, что на днях во Флоренцию приехал из Милана Леонардо да Винчи с поручением от герцога скупать произведения художеств из дворцов, опустошаемых Священным Воинством. С этой же целью прибыл Джордже Мерула, просидевший в тюрьме два месяца, освобожденный и помилованный герцогом, отчасти по ходатайству Леонардо.
Купец попросил Джованни проводить его к настоятелю, и они вместе направились в келью Савонаролы.
Стоя в дверях, Бельтраффио слышал беседу консула Калималы с приором Сан-Марко.
Мессер Чиприано предложил купить за двадцать две тысячи флоринов все книги, картины, статуи и прочие сокровища искусств, которые в этот день должны были погибнуть на костре. Приор отказал.
Купец подумал, подумал и накинул еще восемь тысяч. Монах на этот раз даже не ответил; лицо его было сурово и неподвижно.
Тогда Чиприано пожевал ввалившимся беззубым ртом, запахнул полы истертой лисьей шубейки на зябких коленях, вздохнул, прищурил слабые глаза и молвил своим приятным, всегда ровным и тихим голосом:
-- Отец Джироламо, я разорю себя, отдам вам все, что есть у меня -сорок тысяч флоринов. Савонарола поднял на него глаза и спросил: -- Если вы себя разоряете и нет вам корысти в этом деле, о чем вы хлопочете?
-- Я родился во Флоренции и люблю эту землю,-- отвечал купец с простотою,-- не хотелось бы мне, чтобы чужеземцы могли сказать, что мы, подобно варварам, сжигаем невинные произведения мудрецов и художников. Монах посмотрел на него с удивлением и молвил; -- О, сын мой, если бы любил ты свое отечество небесное так же, как земное!.. Но утешься: на костре погибнет достойное гибели, ибо злое и порочное не может быть прекрасным, по свидетельству ваших же хваленых мудрецов. -- Уверены ли вы, отец,--сказал Чиприано,--что дети всегда без ошибки могут отличить доброе от злого в Произведениях искусства и науки? -- Из уст младенцев правда исходит,-возразил монах.--Ежели не обратитесь и не станете как дети, не можете войти в царство небесное. Погублю мудрость мудрецов, разум разумных отвергну, говорит Господь. Денно и нощно молюсь я о малых сих, дабы то, чего умом не поймут они в суетах искусства и науки, открылось им свыше, благодатью Духа Святого. -- Умоляю вас, подумайте,--заключил консул, вставая.-- Быть может, некоторая часть...
-- Не тратьте даром слов, мессере!--остановил его брат Джироламо.-Решение мое неизменно. Чиприано снова, пожевав своими бледными старушечьими губами, пробормотал себе что-то под нос. Савонарола услышал только последнее слово; -- Безумие...
-- Безумие!--подхватил он, и глаза его вспыхнули.-- -- Ну, а разве Золотой Телец Борджа, предносимый в кощунственных празднествах папе,-- не безумие? Разве Святейший Гвоздь, поднятый во славу Господа на дьявольской машине похитителем престола, убийцей Моро,-- не безумие? Вы пляшете вокруг Золотого Тельца, безумствуете во славу бога вашего Маммона. Дайте же и нам, худоумным, побезумствовать, поюродствовать во славу нашего Бога, Христа Распятого! Вы издеваетесь над монахами, плясавшими пред Крестом на площади. Погодите, то ли еще будет! Посмотрим, что скажете вы, разумники, когда заставлю я не только монахов, но весь народ флорентинский, детей и взрослых, стариков и женщин, в ярости Богу угодной, плясать вокруг таинственного Древа Спасения, как некогда Давид плясал перед Ковчегом Завета в древней Скинии Бога Всевышнего!
Джованни, выйдя из кельи Савонаролы, отправился на площадь Синьории.
На Виа Ларга встретил он Священное Воинство. Дети остановили двух черных невольников с паланкином, в котором лежала роскошно одетая женщина. Белая собачка спала у нее на коленях. Зеленый попугай и мартышка сидели на жердочке. За носилками следовали слуги и телохранители.
То была кортиджана, недавно приехавшая из Венеции, Лена Гриффа, из разряда тех, которых правители Яснейшей республики называли с почтительною вежливостью "puttana onesta", "meretrix onesta", "благородная, честная блудница", или с ласковою шутливостью-"mammola", "девушка". В знаменитом, изданном для удобства путешественников "Catalogo di tutte le puttane del bordello con il !or prezzo" -- "Каталоге всех блудниц в домах терпимости с их ценами", против имени Лены Гриффы, напечатанного крупными буквами, отдельно от других, на самом почетном месте, стояла цена -- четыре дуката, а за святые ночи, кануны праздников, цена двойная -- "из почтения к Матери Господа".
Развалившись на подушках, с видом Клеопатры или царицы Савской, мона Лена читала записку влюбленного в нее молодого епископа, с приложенным сонетом, который кончался такими стихами:
Когда пленительным речам твоим я внемлю, О, Лена дивная, то, покидая землю, Возносится мой дух к божественным красам Платоновых идей и к вечным небесам.
Кортиджана обдумывала ответный сонет. Рифмами владела она в совершенстве и недаром говаривала, что если бы это зависело от нее, она, конечно, проводила бы все свое время "в академиях добродетельных мужей".
Священное Воинство окружило носилки. Предводитель одного из отрядов, Доффо, выступил, поднял над головой алый крест и воскликнул торжественно:
-- Именем Иисуса, короля Флоренции, и Марии Девы, нашей королевы, повелеваем тебе снять сии греховные украшения, суеты и анафемы. Ежели ты этого не сделаешь, да поразит тебя болезнь!
Собачка проснулась и залаяла; мартышка зашипела; попугай захлопал крыльями, выкрикивая стих, которому научила его хозяйка: Amore a nullo amato arnar perdona. Любовь не полюбить никому не позволит (итал.).
Лена собиралась сделать знак телохранителям, чтобы разогнали они толпу,-- когда взор ее упал на Доффо. Она поманила его пальцем. Мальчик подошел, потупив глаза. -- Долой, долой наряды! -- кричали дети.-- Долой анафемы!
-- Какой хорошенький! -- тихо произнесла Лена, не обращая внимания на крики толпы.-- Послушайте, мой маленький Адонис, я, конечно, с радостью отдала бы все эти штуки. чтобы сделать вам удовольствие,-- но вот в чем беда: они не мои, а взяты напрокат у жида. Имущество этой неверной собаки едва ли может быть приношением, Иисусу и Деве Марии.
Доффо поднял на нее глаза. Мона Лена, с едва заметной усмешкой кивнув головой, как будто подтверждая тайную мысль, проговорила другим голосом, с певучим нежным венецианским говором:
-- В переулке Бочаров у Санта Тринита. Спроси кортиджану Лену из Венеции. Буду ждать...
Доффо оглянулся и увидел, что товарищи, увлеченные бросанием камней и перебранкой с вышедшей из-за угла шайкой противников Савонаролы, так называемых "бешеных" -- "аррабиати", не обращали более внимания на кортиджану. Он хотел им крикнуть, чтобы они напали на нее, но вдруг смутился и покраснел.
Лена засмеялась, показывая между красными губами острые белые зубы. Сквозь образ Клеопатры и царицы Савской мелькнула в ней венецианская "маммола" -- шаловливая и задорная уличная девочка. Негры подняли носилки, и кортиджана продолжала путь безмятежно. Собачка опять уснула на ее коленях, попугай нахохлился, и только неугомонная мачтышка, строя уморительные рожи, старалась лапкою поймать карандаш, которым вельможная блудница выводила первый стих ответного сонета епископу: Любовь моя чиста, как вздохи серафимов.
Доффо, уже без прежней удали, во главе своего отряда, всходил по лестнице чертогов Медичи.
В темных покоях, где все дышало величием прошлого, дети охвачены были робостью.
Но открыли ставни. Загремели трубы. Застучали барабаны. И с радостным криком, смехом и пением псалмов рассыпались маленькие инквизиторы по залам, творя суд Божий над соблазнами искусства и науки, отыскивая и хватая "суеты и анафемы", по наитию Духа Святого. Джованни следил за их работой.
Наморщив лоб, заложив руки за спину, с медлительною важностью, как судьи, расхаживали дети среди изваяний великих мужей, философов и героев языческой древности.
-- Пифагор, Анаксимен, Гераклит, Платон, Марк Аврелий, Эпиктет,-- читал по складам один из мальчиков латинские надписи на подножиях мраморных и медных изваяний.
-- Эпиктет! -- остановил его Федериджи, насупив брови с видом знатока.--Это и есть тот самый еретик, который утверждал, что все наслаждения позволены и что Бога нет. Вот кого бы сжечь! Жаль, мраморный...
-- Ничего,-- молвил бойкий, косоглазый Пиппо,-- мы его все-таки попотчуем!
-- Это не тот! -- воскликнул Джованни.-- Вы смешали Эпиктета с Эпикуром...
Но было поздно: Пиппо размахнулся, ударил молотком и так ловко отбил нос мудрецу, что мальчики захохотали.
-- Э, все равно, Эпиктет, Эпикур -- два сапога пара: "Все пойдут в жилище дьявола!"-повторил он любимую поговорку Савонаролы.
Перед картиной Боттичелли заспорили: Доффо уверял, будто бы она соблазнительная, так как изображает голого юношу Вакха, пронзенного стрелами бога любви; но Федериджи, соперничавший с Доффо в умении отличать "суеты и анафемы", подошел, взглянул и объявил, что это вовсе не Вакх.
-- А кто же, по-твоему? --спросил Доффо. -- Кто! Еще спрашивает! Как же вы, братцы, не видите? Св. Первомученик Стефан!
Дети в недоумении стояли перед загадочною картиной; если это был, в самом деле, святой, почему же голое тело его дышало такою языческою прелестью, почему выражение муки в лице было похоже на сладострастную негу?
-- Не слушайте, братцы,-- закричал Доффо,-- это мерзостный Вакх!
-- Врешь, богохульник!--воскликнул Федериджи, поднимая крест, как оружие.
Мальчики бросились друг на друга; товарищи едва успели их разнять. Картина осталась под сомнением.
В это время неугомонный Пиппо вместе с Лука, который давно уже утешился и перестал хныкать о своих остриженных кудрях,-- ибо никогда еще, казалось ему, не участвовал он в таких веселых шалостях,-- забрались в маленький темный покой. Здесь, у окна, на высокой подставке, стояла одна из тех ваз, которые изготовляются венецианскими стекольными заводами Мурано. Задетая лучами сквозь щель закрытых ставень, вся она искрилась в темноте огнями разноцветных стекол, как драгоценными каменьями, подобная волшебному огромному цветку.
Пиппо взобрался на стол, тихонько, на цыпочках,-- словно ваза была живая и могла убежать,-- подкрался, плутовато высунул кончик языка, поднял брови над косыми глазами и толкнул ее пальцем. Ваза качнулась, как нежный цветок, упала, засверкала, зазвенела жалобным звоном, разбилась -- и потухла. Пиппо прыгал, как бесенок, ловко подкидывая вверх и подхватывая на лету алый венец. Лука, с широко открытыми глазами, горевшими восторгом разрушения, тоже скакал, визжал и хлопал в ладоши.
Услышав издали радостные крики товарищей, вернулись они в большую залу.
Здесь Федериджи нашел чулан со множеством ящиков, наполненных такими "суетами", каких даже самые опытные из детей никогда не видывали. То были маски и наряды для тех карнавальных шествий, аллегорических триумфов, которые любил устраивать Лоренцо Медичи Великолепный. Дети столпились у входа в чулан. При свете сильного огарка выходили перед ними картонные чудовищные морды фавнов, стеклянный виноград вакханок, колчан и крылья Амура, кадуцей Меркурия, трезубец Нептуна и, наконец, при взрыве общего хохота, появились деревянные, позолоченные, покрытый паутиною, молнии Громовержца и жалкое, изъеденное молью, чучело олимпийского орла, с общипанным хвостом, с клочками войлока, торчавшего из продырявленного брюха.