В конце июня 1930 года ходоки вернулись домой в Москву, а в августе на закрепленный за ними участок выехала рабочая дружина. К весне 1931 года плотники должны были выстроить в глухом, пустынном месте деревню для едущих на Восток крестьян переселенцев.
Последнее, чем пришлось заниматься в Москве Борису Мазурину и его товарищам, был висящий над толстовцами приговор районного Кунцевского суда. Так же незаконно, как их приговорили, так же и освободили от наказания.
П. Г. Смидович поднял телефонную трубку и позвонил прокурору республики: "Там у вас имеется дело таких-то... Они сами уезжают в Сибирь... Полагаю, что дело можно прекратить...". И прекратили.
Двадцать второго марта 1931 года коммунары погрузились с семьями в вагоны поезда, следующего из Москвы через Вятку, Пермь, Свердловск, Омск, Новосибирск, Болотную, Новокузнецк. Позади оставалась опустевшая Шестаковка, земля, на которой в труде и мире прожили они десять лет.
...В разговорах между собой место, куда они ехали, толстовцы-крестьяне называли Алтаем. В стихах, посвященных переселенцам, И.И.Горбунов-Посадов также упоминает Алтай:
На светлых предгорьях Алтая,
Где плещется Томи волна,
Семья собиралась большая
Одним устремленьем полна...
Географически, однако, это не совсем точно. Толстовская колония возникла в том краю, где бескрайняя Западно-Сибирская равнина только лишь начинает морщиться и укладываться в мощные холмы-гряды. Рядом, за рекой Томью, - Горная Шория, но все это предгорья не Алтая, а другой горной страны - Кузнецкого Алатау, отделяющей бассейн Оби от бассейна Енисея. Места тут живописные: Томь с чистой голубой холодной водой, поросшие буйной травой склоны холмов, березовые и осиновые перелески, ручьи. В хорошую погоду, стоя на высоком месте, можно видеть вдали покрытые снегами хребты горного Алатау. Толстовский поселок возник как бы на краю цивилизации: на западе по вечерам полыхала огнями новостройка - там возводился город-завод Новокузнецк (будущий Сталинск), а на востоке и на юге - глушь и тьма. Там на сотни километров простиралась непроходимая тайга.
К приезду коммунаров посланная с осени рабочая дружина успела построить четыре бревенчатых дома. Но вслед за подмосковными коммунарами на берег Томи стали прибывать толстовцы со всей страны, так что жилья не хватило. А единомышленники все ехали и ехали: из-под Сталинграда перебралась в Сибирь община "Всемирное братство", из Барабинской степи и из-под Бийска приехали толстовцы-сибиряки. Многие ехали семьями и группами, но часть крестьян добиралась до "обетованной земли" в одиночку.
Вслед за толстовцами стали приезжать сюда представители и других внецерковных религиозных групп: сектанты-украинцы "малеванцы", члены секты субботников, сектанты с берегов Волги добролюбовцы. О вере и убеждениях никто никого не спрашивал. Как-то само собой предполагалось: тот, кто приехал в дальний край для совместной трудовой жизни на земле, разделяет основные принципы толстовства - не берет в руки оружия, отрицает церковную веру с ее обрядностью и таинствами, придерживается вегетарианства, не курит, не употребляет спиртного, не сквернословит. За всю историю коммуны в Сибири не было ни одного случая, когда бы коммунарам пришлось обсуждать кого-либо из своих единомышленни-ков за серьезное нарушение этих неписаных заповедей. Таких, кого привлекала водка, разврат, драки, оказалось всего несколько человек, они покинули толстовский коллектив без принуждения .
Короткая сибирская весна торопила переселенцев скорее браться за пахоту и посев. Но едва закончилась посевная, возник не менее важный вопрос: на каких организационных началах строить общую жизнь. Ответить на это могла лишь высшая власть - общее собрание переселен-цев. В один из теплых майских дней на поросшем свежей травой пригорке собрался народ. Предстояло обсудить один вопрос: "Как будем жить?"
Борис Мазурин в своей рукописи вспоминает: "Было внесено предложение всем соста-вить одно целое, с общим хозяйством, с общим имуществом. Однако, поразмыслив, пришли к другому решению - не надо стеснять друг друга... Лучше объединиться не в одну, а в несколько организаций, объединяющихся по своим склонностям (коммуна, артель)... Было решено: уральцы составят сельскохозяйственную артель "Мирный пахарь" и поселятся по Осиновой Щели с землями к западу от ручья Осиновка. Сталинградцы составят коммуну "Всемирное братство" и поселятся по щели (оврагу) Каменушка с землями к востоку от ручья Каменушка. И, наконец, подмосковная коммуна "Жизнь и Труд" останется коммуной с поселком по реке Томи и с землями в центре всего переселенческого участка". Летом 1931 года коммуна "Жизнь и Труд" состояла из 500 душ, артель "Мирный пахарь" - из 200 душ, община "Всемирное братство" насчитывала 300 душ. Кто были эти люди? Народный комиссариат земледелия, которому Президиум ВЦИК поручил практически обеспечить переселение "толстовских коммун и артелей", давал указание местным органам, чтобы переселенческие документы вручали только беднякам и середнякам. Таким образом, с государственной точки зрения, по социальному составу переселенцы были трудовыми крестьянами, а по убеждениям - толстовцами. Но термин "толстовец" мало что объяснял о людях, съехавшихся на берег Томи: разве что давал некоторое представление о привычках, вкусах и бытовых особенностях приезжих.
Среди переселенцев были люди многих национальностей, разных оттенков христианской религии. Кроме исконных крестьян, были тут и рабочие-оружейники из Тулы, не пожелавшие более ковать смертоносное оружие, были члены экстремистских партий - эсеры и анархисты - отвергшие политическую борьбу не по политическим, а по нравственным мотивам. Среди коммунаров оказались бывший красный партизан, бывший следователь ЧК, под влиянием идей Толстого бросивший военную деятельность, старый публицист, сотрудник толстовского издательства "Посредник", и учительница казенной школы, отказавшаяся штамповать детские души по заказу государства.
Да и крестьяне тут собрались не совсем обычные. Немало было среди них правдоискателей, которых гнали власти прошлые и нынешние. Толстовство свое видели они прежде всего в том, чтобы жить сообща и не иметь личного имущества, ибо в имуществе, в материальном неравен-стве, в корысти и зависти виделось им главное зло крестьянской жизни. Могло показаться, что их устремления совпадали с коллективизаторскими задачами советской власти. Но сходство это было лишь внешнее. Насилие всеобщей обязательной коллективизации отталкивало этих людей. К 1931 году они уже получили представление о жизни в колхозе, поняли суть тех политических маневров, с помощью которых их, внуков крепостных, снова пытались сделать крепостными. Вот как толстовец-крестьянин, уроженец Елицкого уезда, Орловской губернии, описывает события 1929-30 годов, события, которые вынудили его уехать с родной Орловщины в Западную Сибирь.
"В конце 1929 года началась без согласия народа коллективизация. Стали собирать на общие дворы лошадей, коров, нетелей, овец. Стали отбирать плуги, бороны, повозки, корма из сараев у крестьян, и вдруг в январе или феврале (1930 года - М.П.) появилась статья Сталина "Головокружение от успехов". На следующий день народ с радостью побежал на общие дворы за своим скотом и инвентарем. Но актив был очень недоволен... говорили: недолго будете торжествовать, осенью намажем некоторым задницу купоросом, запрыгаете по-другому, сами побежите в колхоз без оглядки. Так говорил председатель райисполкома Ульшин Александр Алексеевич.
В 1930 году все работали индивидуально, а в августе некоторых обложили хлебопоставкой по 500-600 пудов, заведомо невыполнимой. Этих людей в сентябре-октябре судили и дали по 3-8 лет лагерей с конфискацией имущества. Попал и мой брат Михаил Егорович на три года, и Волков Тимофей Семенович на 6 лет... Его послали в Караганду, где он сложил свои косточки, а брат Михаил выжил, но больше не вернулся к сельскому хозяйству, остался на производстве.
Зимой 1930 года опять началась коллективизация и здесь уже не было головокружения, все шло как по маслу, без скрипа. Человек 15-20 были осуждены. А остальные, более зажиточные середняки, первыми пошли в колхоз. Некоторые из бедноты еще сомневались, колебались, а некоторые из них ушли на производство навсегда, забрав свои семьи" (Д.Е.Моргачев. "Моя жизнь". Рукопись. 1973 год. См. также главу 8-ю: "Дмитрий Егорович рассказывает".).
Автора этих строк крестьянина Д.Е.Моргачева в коммуну привели эксцессы коллективиза-ции, гонения на лучшую трудовую часть деревни. Смоленский крестьянин Яков Дементьевич Драгуновский, о котором подробно рассказано выше(См. главу "Золотой век. Большевики и толстовцы во время Гражданской войны".), переехал вместе со своими единомышленниками-толстовцами на берега сибирской реки по другой причине. Еще в 1924 году, покинув Смоленщи-ну, перебрался он в Ставропольский край на Северном Кавказе и там организовал колхоз. Он мечтал создать коллектив единомышленников, но не сумел. Жизнь среди людей, лишенных духовных интересов, его не удовлетворяла. В 1929 году председатель колхоза Драгуновский покинул свое хозяйство. В письме к В.Г.Черткову он так объяснял создавшуюся ситуацию:
Автора этих строк крестьянина Д.Е.Моргачева в коммуну привели эксцессы коллективиза-ции, гонения на лучшую трудовую часть деревни. Смоленский крестьянин Яков Дементьевич Драгуновский, о котором подробно рассказано выше(См. главу "Золотой век. Большевики и толстовцы во время Гражданской войны".), переехал вместе со своими единомышленниками-толстовцами на берега сибирской реки по другой причине. Еще в 1924 году, покинув Смоленщи-ну, перебрался он в Ставропольский край на Северном Кавказе и там организовал колхоз. Он мечтал создать коллектив единомышленников, но не сумел. Жизнь среди людей, лишенных духовных интересов, его не удовлетворяла. В 1929 году председатель колхоза Драгуновский покинул свое хозяйство. В письме к В.Г.Черткову он так объяснял создавшуюся ситуацию:
"Моему уходу из мною же созданного колхоза причин много... страх перед военизацией всех колхозов. Я ужаснулся, когда прочитал весь номер журнала "Коллективист" за февраль 1929 года... Весь номер напичкан военщиной, не нужной в колхозе. Советуют устраивать в каждом колхозе военные уголки, приучать всех колхозников к меткой стрельбе, даже женщин приучать к военному делу... В заключении журнала говорится: "Колхозы все как один должны встать на защиту Советского Союза в случае нападения врагов".
Если я не признаю никаких врагов, если я раньше отказался от военной службы и всякого участия в насилии и военщине, за что и в тюрьме сидел, тем не менее, находясь в колхозе, я должен чувствовать себя военнообязанным, и в случае, если власти скажут: "вот это враг, убей его, задуши, перегрызи ему горло", я, как активный колхозник, должен буду выполнять все эти приказания... Я ясно понял, что с моими убеждениями надо искать спасение вне колхоза, и потому... подхвативши остаток моих пожитков, давай Бог ноги бежать из колхоза... Чувствую себя бодро: я не мобилизован в палачи... Я хочу и могу быть полезным столяром и плотником при строительстве помещений на новом месте, а потому не откажите мне в приеме в члены коммуны "Жизнь и Труд..." (Письмо Я.Д.Драгуновского к В.Г.Черткову цитирую по рукописи "Биография Якова Драгуновского". Автор И.Я.Драгунонский. 1974 г.).
Принципы, на которых толстовская коммуна начинала свою вторую жизнь в Сибири, меньше всего напоминали принципы колхоза. "Мы считали, - пишет историк коммуны, - что, живя в коммуне, мы выполняем и 1) закон телесной жизни - удовлетворяя свои телесные потребности необходимым трудом; 2) нравственное требование - не ложиться грузом на других людей, а каждому нести свою долю тяжелого труда, и, наконец, 3) свою общественную обязанность строить взаимоотношения с людьми не на насильственной, а на разумной основе" (Б.В.Мазурин. Рукопись "Рассказ и раздумья об одной толстовской коммуне "Жизнь и Труд"". Стр.281. Окончена 9.11.1967.). Надо ли говорить, что после колхозных передряг коммуна единомышленников-толстовцев показалась многим крестьянам единственным приемлемым местом для жизни и работы. Они готовы были ехать за ней не только что в Западную Сибирь, но и до самого Тихого океана.
С чего начиналась жизнь переселенцев на новом месте? Преодолев тысячеверстное пространство по железной дороге, с трудом переправившись через бушующую весеннюю Томь, приезжий являлся к председателю Совета коммуны. Некоторые привозили с собой кое-какое крестьянское имущество: повозку, плуг, корову, лошадь, ульи. Но большинство ехало налегке, хорошо еще если привозили с собой немного денег и квитанцию Заготзерна на сданный на местах хлеб. Впрочем, имущественное неравенство при вступлении в коммуну значения не имело: толстовцы-коммунары принимали всех желающих. Прием не был обставлен формальностями и не выглядел сколько-нибудь торжественным. Разговор с председателем длился недолго: Чей? Откуда? Где семья? Имущество есть? Хлеб? Деньги? Зайди к счетоводу, запиши все: деньги - ему, хлеб - в кладовую. Размещайся пока на квартире. Питание? Общее. "Никаких лишних слов, - вспоминает первый председатель Совета коммуны. - Крепкое рукопожатие, открытый, приветливый взгляд друг другу в глаза. И - всё. С этим человек вливался в общую жизнь" (Б.В.Мазурин. Рукопись "Рассказ и раздумья об одной толстовской коммуне "Жизнь и Труд"". Стр.281. Окончена 9.11.1967.)
Едва отсеялись, пришлось срочно заняться строительством жилья. Люди в коммуне тесно заселили дома, многие жили в сенях, другие под навесами, в сараях. Надо было срочно строиться. На общем собрании обсудили несколько проектов. Украинцы, как и у себя дома, собирались лепить глиняные мазанки. Но сибиряки предупредили: здешние морозы не чета украинским, в глиняной избушке от них не укроешься. Уральцы предложили особым конным резаком резать вековечный пласт местной целины и строить дома из земляных кирпичей. Однако для большинства коммунаров, выходцев из средней России с ее лесами, более привычной оказалась бревенчатая рубленая изба. Правда, поблизости от коммуны не было строевого леса, а возить бревна издалека - не хватило бы лошадей. Но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Коллективизация гнала мужика из деревни. В соседних селах дома продавались за бесценок. Коммунары отправились вверх по течению Томи, купили в нескольких деревнях дома, амбары, разобрали их, переметив предварительно, а затем подвозили бревна к реке и здесь делали из них плот. После этого оставалось лишь плыть вниз по матушке по Томи к себе домой, в коммуну. К зиме 1931-32 года в коммунарском поселке выросло два ряда добротных бревенчатых домов. К морозам все переселенцы оказались под крышей.
Жилье построили, но с хлебом дело оказалось скверным. В первый сибирский год из-за засухи урожай получился более чем слабым. Озимых не сеяли вовсе, яровые не удались. Коммунары собрали всего лишь 300 пудов зерна и ссыпали его в амбар на семена. Была картошка, были овощи, но нужен был хлеб. Где его взять? Коммунары ни на чью помощь не надеялись. Собрали как обычно собрание и общими усилиями нашли выход: всем взрослым, трудоспособным мужчинам итти на заработки, как в прошлом хаживали мужики на отхожие промыслы.
В это время в результате коллективизации продуктов везде не хватало. В стране была введена карточная система: хлеб, крупы, масло, выдавались по специальным талонам: рабочим больше, служащим меньше, а иждивенцам еще меньше. Между тем, рабочей силы на стройках заводов, фабрик, на всякого рода производствах и предприятиях не хватало. Чтобы привлечь рабочих, предприятия выдавали продовольственные карточки не только на самого рабочего, но и на его семью. Этим порядком и решили воспользоваться коммунары. Общее собрание решило: мужчины, уходящие в город и на строительство, будут тратить на себя только самое необходи-мое, а свой заработок, а главное хлеб, получаемый по карточкам, станут они сдавать в кладовую коммуны, для прокорма женщин и детей, а также тех, кому не по силам тяжелая физическая работа. Более шестидесяти коммунаров ушли работать на галечный карьер - вручную грузить гальку в вагоны. Другая артель толстовцев - плотники - нанялась строить в тайге бараки для переселенцев, которых ожидали в леспромхозе. Следом за мужиками-кормильцами коммуна каждую субботу высылала подводу, на которой для детей, женщин и стариков привозили печеный хлеб. Целый год так жила коммуна. Только по воскресеньям на один день возвраща-лись работники в свои семьи. В поселке делалось тогда людно, весело, оживленно. А по будням коммуна пустела. Нелегким был тот год. Но в то время, как по всей России от бескормицы мерли миллионы, в толстовской коммуне никто не голодал. Люди надеялись на себя, на своих друзей и единомышленников и не ошиблись, выстояли!
Глава VII
КОМПРОМИСС С ГОСУДАРСТВОМ ИЛИ ХРИСТИАНСКИЙ АНАРХИЗМ?
На производстве коммунары работали так же быстро, добротно и безотказно, как и у себя дома. За это их ценили. Но очень скоро обнаружилось, что эти добрые, трудолюбивые люди ведут себя в каждодневной действительности как-то странно, если не сказать больше. Они как будто не слышали и не видели тех предостерегающих сигналов, которые посылала эпоха, улыбались там, где надлежало глубокомысленно хмуриться, и мрачнели тогда, когда следовало кричать "ура". Неслиянность с внешним советским миром обнаруживалась у них на каждом шагу.
В шорском селе Абашево коммунарам-плотникам приказали разбирать дома. Толстовцы-плотники отправились в село и обнаружили, что в предназначенных на слом избах живут люди. Для коммунаров то были люди, а для местного начальства - кулаки. Семьи раскулаченных, уже ограбленные, обреченные, не хотели выходить из-под родной крыши. Эту последнюю их крепость и надлежало разрушать. "Разбирайте крышу!" - кричал маленький чиновник. "Как же разбирать, ведь там люди!" - не понимали толстовцы. "Не ваше дело, - орал чиновник, - разбирайте и всё!" Может быть, кто-нибудь другой и смог бы ломать крышу над головами женщин и детей, но только не коммунары-толстовцы. Они постояли перед домом злосчастных шорцев, поглядели на испуганные детские лица в окнах и пошли прочь. Начальство этого им не простило, коммунаров взяли на заметку.