Надька чувствовала дистанцию, на которой ее держала Карина. Злилась, но делала вид, что ничего не происходит. Иначе пришлось бы разругаться, потерять общение. А тогда что остается? Вернее, кто? Непродвинутая хохлушка, которая только и говорит о своих невзгодах. Хотела одно, а получила другое — и теперь сидит у разбитого корыта. Разговаривать про разбитое корыто скучно, а главное — бессмысленно. Надо думать о том, как корыто склеить или купить другое.
Детская комната располагалась на втором этаже.
Мексиканка уходила в семь часов вечера. Заканчивался ее рабочий день. Надьке надлежало оставаться с ребенком, и если не было ничего более интересного — оставалась. Возлежала на диване, смотрела телевизор, попивала сухое вино.
Маша ползала рядом на полу, пробовала на вкус все, что попадалось. Надьку это не смущало. В организме должны быть микробы. Излишняя стерильность вредна.
Иногда Надька оставляла Машу наверху в своей комнате. Девочка орала, не любила оставаться одна. Надька считала, что золотая слеза не выкатится, пусть поорет. Для легких это полезно.
Жан-Мари поражался Надькиному хладнокровию, но, может, в России другие представления. Там, говорят, холодно. Длинная зима. Суровые нравы.
Жан-Мари пропадал по вечерам. Его день был не нормирован. Задавать вопросы Надька не решалась. Это значило посягать на свободу. Статус любовницы не позволял никаких посягательств ни на что, кроме денег. Надьке стало понятно, почему жена смылась от него подальше. Жан-Мари был женат исключительно на себе самом, на своих страстях и пороках. Он был держатель денег и поэтому оставлял за собой право жить как хочет и ни с кем не считаться.
Интересно, а Онассис живет так же? Очень может быть. Тогда лучше самой стать держателем денег. Самой разбогатеть и жить на своих условиях.
Надька пила вино и думала о том, что искать надо не богатого Онассиса, а себя самое.
Маша орала на втором этаже. Надька поднялась с дивана и пошла по лестнице. Подвернулся каблук, прожгла боль. Надька осела и поняла, что не может двинуться с места. Нога опухала на глазах, синела, боль пронзала до мозгов. Ребенок орал. Жан-Мари отсутствовал. До телефона не доползти — ни туда ни сюда.
Вот это и есть ее жизнь, сломанная, как щиколотка. Ни туда ни сюда…
Но ПОЧЕМУ? Потому что она в самом начале заложила в свой компьютер ошибку. Использовала Гюнтера как колеса, практически обманула. А что может родиться изо лжи? Другая ложь. И так без конца.
Что же делать? Стереть старую программу и заложить в нее новые исходные данные: любовь, благородство, самопожертвование… Но для кого? Кого любить? Для кого жертвовать?
Через месяц нога срослась, и Надька засобиралась в Россию.
Жан-Мари не задерживал. Он планировал воссоединиться с семьей.
Надька зашла к Галине попрощаться. У Галины сидели родственники из Краматорска. Они с утра прочесывали самые дешевые магазины, лавки, секонд-хэнды, покупали барахло на вес.
Надька, привыкшая к дорогим вещам, смотрела на происходящее с брезгливой снисходительностью. Она уже давно оставила позади этот «пластмассовый» период.
— Будешь в Москве, заходи, — сказала Надька. Протянула телефон и адрес.
Галина призадумалась. Ей не нравилось в Париже, но в Краматорске было еще хуже. Работы никакой, экономика разрушена. Однако в Краматорске дом и двор и родные лица. Даже собака — и та своя…
С Кариной попрощалась в кафе. Надька любила стеклянные французские кафешки, вылезающие почти на проезжую часть. Сидишь как в аквариуме, весь город перед тобой. Красивый город. Красивый язык. Легкое, ненавязчивое равнодушие. Равнодушие — это основное, с чем встретилась Надька в Париже.
— Правильно, что уезжаешь, — одобрила Карина. — В Москве сейчас можно делать большие деньги.
— Как?
— Недвижимость, например. Можно скупать жилье за копейки. Потом продать втридорога.
— А ты откуда знаешь? — удивилась Надька.
— Знаю. Москва сейчас — Клондайк. Но это будет недолго. Лет десять.
— А потом?
— Потом станете нормальным государством. Как все.
— А ты почему не едешь?
— Мне не надо. Мой Клондайк — это мой муж.
У каждого свой Клондайк.
Надька вернулась в Москву. Без Онассиса, но с ребенком.
Ксения влюбилась в девочку с первого взгляда. Приучила к рукам. Однако сидеть с ребенком, как классическая бабка, Ксения не могла. У нее была полноценная собственная жизнь, с творческим трудом, с успехом у мужчин.
Надьке тем более было некогда. Ей надо было начинать жизнь с нуля, а не колупаться с Машей. У детей есть способность выжирать жизнь до дна. Только начни.
Машу отдали в ясли на пятидневку. Она быстро адаптировалась. На субботу и воскресенье забирали домой. В жизни, как выяснилось, много хорошего, и человек создан для счастья, особенно маленький.
Ксения отвела для внучки отдельную комнату, одну из двух. Осталась одна комната, которая являлась одновременно и мастерской, и спальней.
У Ксении толклись заказчики. Надька висела на телефоне, а телефон был нужен. Сумасшедший дом.
Надька нашла себе работу в фирме, которая занималась недвижимостью. Фирма продавала квартиры, покупала, сдавала внаем, оформляла сделки.
Надькина должность имела звучное название: риэлтор. Английское слово, за которым стояла собачья обязанность показывать квартиры потенциальным покупателям.
За полгода Надька возненавидела все человечество. Основное, с чем приходилось сталкиваться, — с жадностью. Выяснилось, что человек на 80 % состоит из жадности, как из воды. И только 20 % остается на все остальное.
Надька уставала от некрасивых, плохо одетых и плохо пахнущих людей, которые к тому же подозревали ее в мошенничестве. Она уставала от блочных домов, убогих квартир. В Париже тоже есть такие, но в них живет арабская нищета.
Ах, Париж, Париж… Хоть Надька и не преуспела в этом городе, но ностальгия осталась. Веселые очереди на такси, стеклянные кафе, доверчивый, добродушный Жан-Мари. Перед отъездом он дал Надьке пачку денег. На эти деньги Надька вернулась в Москву, купила машину и жила последнее время. Но деньги имеют манеру уходить, не прощаясь. Надо было зарабатывать.
Фирма зазывно называлась «Алиса». Хозяйка фирмы — не юная Алиса из страны чудес, а здоровая бабища, похожая на председателя колхоза. Вместе с ней работал ее сын Борис — интеллигентный и застенчивый. Было невозможно себе представить, что Борис произошел от Алисы. Это как если бы крокодилица родила аистенка.
В Борисе совершенно не было жадности. Он просто помогал матери вести дела.
Кроме Надьки, в фирме работала еще одна, Сима, татарка. Сидела за компьютером. Надька видела: если Симу отмыть, причесать и одеть, то она была бы на что-то похожа. В существующем виде Сима никуда не годилась. Но ее ничто не интересовало, кроме компьютера. Алису это устраивало. Ей нужны были именно такие: преданные, скромные пораженки. И если бы можно было скупить их души за бесценок, Алиса так бы и сделала.
Надьку Алиса подозревала и побаивалась. Но терпела как лицо фирмы. Красивая, высокомерная Надька как бы гарантировала качество.
Сима вылавливала из компьютера варианты. Надька показывала квартиры клиентам. Она не любила вылезать из машины и подниматься в блочные пятиэтажки без лифта. Вам надо, вы и смотрите. Клиенты уходили. Надька клала голову на руль и дремала. Как бы выключала этот час из жизни.
Клиенты возвращались, начинали ныть. Надька не желала слушать нытье. Ей было по большому счету все равно. Да — да. Нет — нет. Клиенты робели, боялись упустить шанс. Надькино равнодушие срабатывало как давление.
Но однажды Надька не поленилась, вылезла из машины. Это был центр. Тихий переулок. Дом начала века — темно-серый, породистый, с чугунными кружевными балконами. Дом-красавец, дом-аристократ, и поселиться в таком доме значило приобрести иное мироощущение.
В Надьке что-то сдвинулось. Напряглось. Она почувствовала: что-то произойдет.
Предлагаемая квартира находилась на четвертом этаже. Четырехкомнатная коммуналка. Надька обошла квартиру, заглянула во все углы. Семьдесят лет здесь жили четыре бедные семьи. Копоть, запах бедности, пыль, ставшая твердой, как гипс. Но Надька увидела не то, что было, а то, что можно из этого сделать. Сломать все перегородки, перепланировать, выстроить с нуля. Оставить только коробку.
Надька вообразила преображенную квартиру, ее ниши и выступы, кадки с цветами, как у Жан-Мари. Белые стены, белые летящие занавески из органди. Это будет Париж в Москве.
Надька эту квартиру захотела всем своим существом. Как мужчину, и больше, чем мужчину. Мужчин сколько угодно, а такая квартира одна. Но одного желания недостаточно. Надо расселить четыре семьи, купить четыре квартиры. Это деньги. Это грандиозные усилия. Это почти нереально. Но Надька умела хотеть, а это тоже талант.
Время пошло.
На квартиру нацелился банкир Хачикян с вислыми щеками и брезгливым ртом. Надька попросила Бориса, чтобы он перевел стрелку. Пустил банкира по другому пути. Отвел от заветного жилища.
— А что я могу сделать? — не понял Борис.
— Удвой цену.
— Ему все равно. У него денег — как у дурака махорки.
— Скажи, что в этом доме совершено преступление, — предложила Надька.
— Напугала. Они совершают преступления каждый день.
— Тогда скажи, что квартира куплена.
Борис молчал. Соображал. Сталкивались интересы Надьки и Алисы. Мать была дороже, чем сотрудница, но он хотел помочь Надьке. Он ее понимал. Молодая и бесстрашная, она вышла на борьбу с этим миром, как былинный Илья Муромец на борьбу с Соловьем-разбойником. Но Илья все же мужчина, а Надька — женщина. И единственное, чем она владеет, — это то, что спрятано в закоулках ее тела. Праздник, который всегда с собой. А этого мало. Нужна поддержка, защита и любовь.
Любовь… А где ее возьмешь? Если бы можно было купить любовь за деньги, все человечество кинулось бы зарабатывать на любовь. И земля стала бы раем. Однако рай обещают только после смерти, когда будет сброшено бренное тело. А его-то — тела — жаль больше всего.
— Я попробую потянуть, — пообещал Борис.
— Сколько?
— Ну, полгода…
— А как? — Надька впилась в него глазами.
— Какая тебе разница?
В самом деле: никакой.
Надька работала, зарабатывала. По вечерам отправлялась в ночной клуб. Искала Онассиса или хотя бы русского Жан-Мари с неконтролируемыми пачками денег. Им бы появиться на Надькином пути, но они то ли опаздывали, то ли не туда приходили.
Однажды в ночном клубе Надька увидела лицо. Это был «юноша бледный со взором горящим». Надька захотела оказаться с ним в медленном танце, лицо в лицо, и его дыхание обвевало бы ее, как морской бриз. Но возле него стояла голубоглазая блондинка. Значит, он любит блондинок.
Надька опечалилась и ушла домой. Не захотела оставаться. Онассис, квартира — это все надстройка. А базис — это любовь. Где ты, любовь?
В фирму обратился богатый предприниматель Одинцов Илья Петрович. Все почему-то называли его Одинец. Кличка заменяла имя и фамилию.
У Одинца уже были три дома: в Петербурге, в Барселоне и на Кипре. Но ему хотелось иметь недвижимость в Москве. Он хотел жить везде — человек мира.
Одинец был красивый, но немножко старый: под шестьдесят. Это пора, когда еще видна былая стать, но возраст уже читается. Одинец любил деньги, женщин, путешествия и драгоценные камни. Ему казалось, что камень — это застывшая душа. Камни его завораживали. Одинец подозревал, что в одной из своих ипостасей он был именно камнем и слышал тектонические сдвиги земли.
Алиса сразу поняла, что в ее сеть попалась крупная рыба. Она приторочила к Одинцу Надьку. Сима и Борис явно не годились. Надьке было приказано вдумчиво заняться клиентом.
Сима выловила из компьютера подходящие адреса. Их было не много. Хорошего много не бывает.
Надька заняла свое место за рулем. Одинец посмотрел на нее краем глаза. Увидел все и сразу: бриллиант на пальце, но бриллиант неочищенный, желтой воды. Дорогая обувь. Путает русские слова с французскими, косит под парижанку. Жесткая. Алчная. Но молодая. В шестьдесят лет мужчины особенно чтят молодость.
Одинец с удовольствием поглядывал на Надьку. У нее был лоб — чистый и блестящий, как мытая тарелка. Глаза зеленые, что почти нереально с черными волосами. Высокие скулы. Изысканный овал. Кожа слегка смуглая, как абрикос. И запах цветения. Это не парфюм. Такой запах нельзя создать искусственно. Это запах юности, аромат июня.
У Одинца ходили ноздри.
Договорились о гонораре. Надькины услуги стоили тысячу долларов. Одинец пообещал две. Алиса ничего не должна знать.
Квартиру подобрали в Крылатском. Там проживало правительство. А уж они-то знают, где жить. Экология.
Квартира располагалась на пятом этаже, окнами во двор. В стекло стучал старый клен, как в песне.
Одинец был счастлив. Он сказал, что эта квартира легла ему на сердце, как будто он жил здесь в детстве, а теперь вернулся в отчий дом.
Вечером пошли в ресторан. Играла музыка. Танцевали. Одинец прижимал Надьку к сердцу, шептал на ушко волнующие скабрезности. Был очень мил, но Надька ждала денег.
Вместо денег Одинец вытащил из футляра гранатовый браслет и надел на запястье. Надька онемела от красоты. Одинец объяснил, что это настоящие гранаты, работа Картье, цена браслета втрое превосходит гонорар.
Надька решила отблагодарить щедрого ювелира и в этот вечер вдохновенно импровизировала с его телом. Тело, кстати, оказалось моложе лица.
Оформлением занимался Борис. Одинец рассчитался с фирмой и уехал в Петербург. Алиса была довольна.
Через пару месяцев Надьке понадобились деньги, и скрепя сердце она понесла браслет в комиссионку. Оценщик — молодой парень с длинными волосами — покрутил браслет в руке и сказал, что гранаты настоящие, но индийские. Такие браслеты продаются в магазине «Ганг» по цене примерно семьдесят долларов. Надька сначала оцепенела. Потом ее охватила ярость.
Она вернулась домой и стала скидывать со стеллажа глиняные кувшины — последнюю коллекцию Ксении. Имитацию древних раскопок. Ксения сначала обжигала глину, а потом искусственно старила. Кувшины раскупались мгновенно. Художественные салоны не могли удовлетворить спрос и постоянно заказывали Ксении новую партию. Эти кувшины кормили и салоны, и Ксению. Работа была выгодная, но сложнопостановочная. Надо было проделать много операций, прежде чем кувшины принимали товарный вид: сизые от времени, изящные, с длинным, узким горлом.
Надька стала скидывать на пол полугодовой труд Ксении. Кувшины разлетались на крупные фрагменты. Надька топтала их ногами в пыль.
Ксения вернулась домой и увидела пол в черепках и обессиленную Надьку с остановившимся взглядом.
Ксения ничего не поняла, но поняла. У дочери — срыв. А кто виноват? Ксения. Она никогда не пускала дочь в свою жизнь и сама не пыталась проникнуть в ее душу. Не пыталась встать на ее место. Жила без обратной связи. У тебя — твоя дорога, у меня — моя. Я тебя родила, и барахтайся как хочешь. Но ведь и Ксения так жила, без поддержки, без мужского плеча. Что поделаешь, такая участь. Но куда ни погляди, у всех такая участь. Или почти у всех.
Ксения молча стала собирать черепки и молча плакать.
Надька не могла вынести эту покорность. Лучше бы мать изругала ее и даже избила.
Надо жить отдельно. Надо разъезжаться. Соседка продавала однокомнатную квартиру. Очень удобно — вместе и врозь. Но Надька воспринимала это жилье как плевок в лицо. Больше того, как плевок в ее мечты, в ее будущее. Она видела себя только в сером породистом доме с чугунными кружевными балкончиками. Только в просторной 200-метровой квартире с белыми стенами и белыми занавесками. А на стене — живопись от Левы Рубинчика. Он понимал в современных гениях. И среди всего этого — Надька в кимоно, стилизованная под японку. Так должно быть. И так будет. А пока что бедная Ксения ползает по полу и собирает черепки. Она еще цветет, но уже видны черты близкой старости. Бедная, бедная Ксения. Да и все люди — бедные, бедные… Как мало отпущено природой на цветение, каких-нибудь тридцать лет. И все. А потом пустое доживание в отсутствии любви и смерти.
Надька позвонила Борису, попросила о встрече. Зачем? Непонятно. Они встретились на Ленинских горах, возле церкви. Церковь была открыта. В углу лежала мертвая бабка. Ее отнесли на всю ночь, чтобы она пропиталась святостью и предстала перед Господом в наилучшем виде.
Борис перекрестился, и по его привычному жесту Надька поняла, что он верующий. Надька подумала и тоже перекрестилась.
— Наоборот, — тихо поправил Борис. — Сначала к правому плечу, потом к левому.
— А не все равно?
— Нет.
Надька перекрестилась как положено.
Постояла, вслушиваясь в себя. И почувствовала, что ей стало легче.
«Прости нам долги наши, яко мы прощаем должникам нашим…» Значит, Одинца надо простить. Будет легче. Иначе злоба прогрызет душу и взорвет все вокруг.
Домой Надька вернулась тихая. Было такое чувство, будто побывала в парной. Все поры прочистились и дышали. Что бы это значило? Неужели действительно кто-то милосердный смотрит сверху и помогает?… Но тогда почему он не карает подлецов? Почему столько зла?
На другой день Надька не пошла на работу. Забрала Машу из яслей и отправилась с ней гулять.
Они бродили по парку, качались на качелях. У Маши был привлекательный характер. Она терпеливо пережидала очередь из детей, потом садилась и качалась с чувством справедливости. Вперед не лезла, но и своего не упускала.
В ясли вернулась спокойно: так надо. Главное — не обманывать, не нарушать в ее душе чувства справедливости и целесообразности.