Вилена трогает еловую ветвь, склоняется над нею и пробует различить ее запах. Едва уловимо пахнет хвоей, смерзшимся снегом и слабым теплом, которое живет внутри каждой иголки под тонкой зеленой кожицей.
А вон тот пенек — разве не сказка? Вилена улыбнулась, разглядывая его. Стоит под большой снежной шапкой, кругляшки от срубленных сучков совсем как глаза и рот, лопнувшая кора в аккурат на месте носа, немного Кривого и тонкого, но так даже лучше. Вид у пенька озорной, задиристый. И вот уже и самой Вилене хочется поправить вязаную шапочку, подбочениться — ответить на молчаливый вызов, войти в сказку.
— Вилена, доченька-а! — кричит мама. — Ты куда пропала-а-а? Немедленно иди помогать!
Вилена вздыхает, ласково проводит пальцами по шероховатой, грубо мужской коже пенька, потом приседает и быстро пишет пальцем на снегу: «Я скоро вернусь». Эти же слова она повторяет шепотом и долго пятится от пенька, который на расстоянии из забияки превращается в поникшего, кем-то обиженного мужичка. Конечно, ему не угнаться за красавицей елью, она и смотреть-то на него не хочет, для нее только солнце да ветры поют нескончаемые песни да манят далекие снежные вершины, куда даже ей навеки заказан путь…
— Доченька, разве можно так? — спрашивает мама. — Посмотри, все взрослые работают, одна только ты у нас бездельничаешь. Нехорошо, Вилена. Папа уже воды принес, печку растопил, мы с Аглаей Федоровной посуду перемыли, ужин готовим, Феликс вещи из машины принес, и только ты еще ничего не сделала. Почисть, доченька, картошку, а потом приготовишь наверху постели. Хорошо?
Аглая Федоровна усиленно гремит посудой, усиленно не слышит, что говорит мама, не смотрит в их сторону, но Вилене сразу все становится понятно.
Вилена садится поближе к печке, берет столовый нож и начинает чистить картошку. Вначале ей это занятие не нравится, и она большие круглые картофелины превращает в маленькие кубики. Но вскоре попадается презабавная картошина, которая чем-то смахивает на Аглаю Федоровну. Она тоже какая-то плоская, с длинной головой на длинной шее, и у нее тоже торжественно-назидательный вид, словно бы картошка сейчас начнет всех учить, как надо из маленькой картошины выращивать крупные, настоящие клубни. Вот только здесь надо немного подрезать, а здесь — проявить тонкие губы и обязательно так, чтобы верхняя накрывала нижнюю, а теперь можно поставить на припечек и вволю смотреть!..
— Вилена, девочка, что это ты такая веселая? — спрашивает Аглая Федоровна. — Тебе нравится чистить картошку? Ну-ну, продолжай.
А вот эта круглобокая картофелина — чем не Феликс? Только надо сверху воткнуть спичку и на нее посадить тоже кругленькую маленькую картошинку. И поставить вот так, рядом… Тогда совсем ум-мора…
— Хм, — поджимает тонкие губы Аглая Федоровна. — Смеяться одной в обществе взрослых, Вилена, считается неприличным. И знаешь — почему? У взрослых может создаться впечатление, что смеются над ними.
Вилена выбегает на крыльцо и здесь сталкивается с покуривающим сигаретку Феликсом.
— Виленочка, дорогуша! — изумляется Феликс. — Первый раз вижу тебя веселой! Что произошло? Что стряслось в этом мире?
Феликс пучит на нее свои добрые рачьи глаза и всплескивает короткими руками, в самом деле озадаченный столь бурным весельем. Но разве можно удержаться от смеха, когда после картофельного смотришь на живого Феликса? Когда у него такой вот кругленький живот, а у Аглаи Федоровны…
В спальне — она располагается на втором этаже все еще холодно. Скрипят морозные половицы, густо пар валит от дыхания, спину без шубки сразу пробирает мороз, который через неделю, в следующую субботу, станет Дедом и придет на праздничную елку. Кружевницы, белошвейки Деда Мороза разукрасили окна в спальне тончайшими узорами. Сложные линии, каждая тоньше паутинки, замысловато переплетаются, чертя самые неправдоподобные сюжеты и мотивы. Можно часами стоять и смотреть на это чудо, оно кажется вечным, никаким силам не подвластным… Но вот уже первая капелька появляется в верхнем углу стеклянного квадратика. Она потихоньку полнеет, набирается сил и скоро, очень скоро вырвется из своего угла и покатится по этим чудо-кружевам, оставляя после себя светло-молочную разрушительную полосу — будто метеорит пронесся по тунгусской тайге. Крохотный уголок, из которого вытаяла капля, начнет расти и постепенно опускаться вниз, начисто слизывая волшебное рукоделие, но зато за ним, за этим пространством, освобожденным ото льда, проявится, как на фотопленке, целый мир: со снегом, тайгою, птицами и зверями и высоким белесоватым небом, наискось перерезанным тающим следом самолета…
— Вилена, мама передала тебе шубу, — поднялся в спальню отец. — Надень, пожалуйста.
— Папа, — Вилена пристально смотрит на него темно-синими глазами, — а как звали твою бабушку?
— Мою бабушку? — удивленно тычет указательным пальцем в переносицу отец. — Гм-м-м… Ее звали Регина Эрнестовна.
Ужинают они уже затемно. Электричества на даче нет, и потому зажигают сразу три толстые свечи: одну ставят на старый кухонный шкаф, вторую в центре круглого стола, а третью свечу держит в руках отец, не в силах сообразить, куда ее можно пристроить. Огонь от свечей особенный, это Вилена заметила давно: внутри свечного огня есть как бы еще один огонек, поменьше и побледнее. Но именно этот внутренний огонек, если на него долго смотреть, вдруг превращается в самые разные загадочные фигуры… Вот эта, отдаленно похожая на человеческую, стоит как бы на воткнутых в землю шпагах, а голова у нее муравьиная, и эта более чем странная фигура тоже внимательно смотрит на Вилену, глаза у нее очень выпуклые, даже не так — выдвинутые вперед и медленно вращаются вокруг оси, а внутреннее пятнышко зрачка остается неподвижным. Потом Вилена припомнит, что…
— Эрик, мы ведь тебя ждем, — громко говорит мама. — В конце концом, поставь ее на припечек! А ты, доченька, можешь включить магнитофон. Мы же отдыхать приехали…
— Да-а, можно вообразить, что сейчас творится у Горелкиных, — многозначительно произносит Аглая Федоровна.
— Чего там, они отдыхать умеют. — Мама вздохнула.
— Кстати, про отдых, товарищи. Приходит однажды муж домой и видит…
Музыку, которая сейчас звучит, Вилена не любит. Особенно не любит она очень модную певицу, большеротую, заплывшую успехом. Вилене больше нравятся тихие лирические песни, которые можно петь, не размыкая губ, про себя. Тогда успеваешь многое: петь и думать о деревенском вечере у маминой бабушки, когда на озере кричат гуси, а девчата уже идут с дойки и поют частушки. Так было в прошлом году летом в деревне у небольшого озера, густо заросшего камышом, среди которого поселились водяные крысы — ондатры… Вилена ходила в клуб, там устраивались танцы под гармошку. И, кажется, там, слушая гармошку, она поняла всю прелесть таких песен, как «Вот кто-то с горочки спустился», «Темная ночь», «Подмосковные вечера», «Огонек». Эти песни как-то особенно тревожили Вилену. И когда кто-то принес магнитофон, подключил его в сеть и запустил громкую и визгливую музыку, Вилена просто-напросто ушла из клуба. Магнитофонная музыка показалась настолько неестественной, как если бы в детский сквер пришли люди с бензопилой…
— Вилена, доченька, ты почему салат не ешь? Он очень вкусный. Попробуй, это Аглая Федоровна готовила.
— Дети сейчас — им не угодишь. — Аглая Федоровна высокомерно взглянула на Вилену. — Уж они-то себе ничего не смогут приготовить, за это я ручаюсь. Столовские щи для них будут высшим мерилом кулинарного искусства.
— Возможно, что к тому времени столовые будут иными, — заметил отец.
— Я очень сильно сомневаюсь. Феликс, вам еще положить салату?
— Да, конечно! Спасибо, очень вкусно, — скороговоркой отвечает Феликс: у него смешно шевелятся (ходят по голове, как определила Вилена) уши, когда он ест.
— Вилена, что за музыку ты поставила? — недовольно хмурится мама. — Мы же не на деревенских посиделках, право.
Слышатся приглушенные хлопки, и комната наполняется тревожным зеленым светом, в котором покачиваются и плывут предметы на кухне.
— Это Горелкины! — вскакивает мама.
— Конечно, — подтверждает Аглая Федоровна. — Они прекрасно умеют отдыхать, широко: с выстрелами, ракетами, лыжными вылазками… Ведь так, Феликс?
— О, да! Безусловно, — торопливо дожевывая, отвечает Феликс.
У всех этих скрытых (якобы скрытых) упреков и намеков один-единственный адресат: отец Вилены, который, конечно же, отдыхать не умеет, потому что любит и более всего ценит на даче тишину, покой, уединение. Шум, гам, сюрпризы ему надоедают в институте, но этого никто не хочет брать в расчет.
Распахивается дверь, и в комнату влетает вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает собравшихся за столом, заразительно смеется, блестя в полусумраке зубами.
Распахивается дверь, и в комнату влетает вывалянный в снегу Миша Горелкин. Он сощуренно разглядывает собравшихся за столом, заразительно смеется, блестя в полусумраке зубами.
— А мы на лыжах поехали!
— Как — уже?! — в один голос восклицают мама и Аглая Федоровна.
— Да, поехали, — повторяет Миша. — Папа сказал, чтобы вы нас догоняли.
— А вы что, поужинали уже?
— Давно! — Миша опять смеется. — Мама сварила пельмени.
— Вот видишь, — шипит и с упреком смотрит на мать Аглая Федоровна. — Люди пельмени поели, просто пельмени. Зато теперь уже на лыжах. А вот нам надо было обязательно потушить картофель, наготовить всего, как на свадьбу?
— Собственно, куда нам спешить? — пожимает плечами Феликс. — Лыжня за час не растает, вечер еще только начинается.
— Ах, как вы всегда спокойны, Феликс, — одними губами улыбается Аглая Федоровна.
— Молодой человек, передайте всем, — поворачивается Феликс к Мише, — минут через двадцать мы будем.
Миша отыскивает настороженные прищуренные глаза Вилены, подмигивает и, впустив облако морозного пара, исчезает за дверью.
Луна. Такая огромная и низкая, словно хрустальный шар, внутри которого поставили зажженную свечку, ту самую, что была в руках у отца… Молочный бледный свет, длинные прозрачные тени, крепкий мороз, хруст ломкого наста под лыжами, колючий воздух обжигает дыхание, звонкая невесомость тела, когда кажется, что стоит посильнее оттолкнуться палками, и полетишь с этого вот взгорка над лесами и лугами в незнакомую и светлую даль, прошитую цветущими полянами и парным теплом коротких ливней…
А все — Луна. Не отвести от нее глаз. Она так и тянет, пьет и не напьется твоим взглядом, и уже трудно разобрать, кто кому Нужнее и кто кого любит больше. Если Луна, как говорят умные книги, естественный спутник Земли, то кто для нее человек? Почему эти же книги не скажут, что человек — естественный спутник Луны? Не в том смысле, что попутчик, а именно — спутник. И если Земля — мать человечества, то кем же приходится ему Луна? Надо будет спросить у отца, он все знает. Может быть, Луна — старшая сестра? А может…
— Вилена, доченька, не отставай! — кричит мама далеко впереди. Голос у нее радостно-возбужденный, звонкий и молодой, совсем не похожий на тот, каким она говорит дома.
Но вот уже и горка, с которой все так любят кататься. Она довольно круто падает вниз, плавно поворачивает вдоль речки и постепенно упирается в щетинистую полосу леса, за которой пробита дорога в город. Самое опасное здесь — середина спуска, когда надо поворачивать вдоль речки. Хорошо спускаться по свежему снегу, тогда скорости нет, и даже Вилена с Кирой благополучно добираются до леса. А если как сейчас, когда снег плотно сбит и утрамбован лыжами и морозом, когда он матово светится под луной и даже на взгляд кажется опасно скользким и жестким…
— Держи-ись!
Сбоку, на скорости, налетает Миша, в последний момент хочет затормозить, но не успевает, и Вилена вместе с ним падает в сугроб. Нога неловко подвернута, палки — в разные стороны. Ах, как глупо! И вдруг у самого уха теплый ветерок, живой и щекотный, а потом такой же теплый шепот: «Лена, ты чего?»
— Ничего, — тихо отвечает она. — Мне больно ногу.
— Сейчас! Я сейчас…
Миша поразительно быстро поднимается на ноги и протягивает ей руку. А щека у нее горит и как раз возле того уха, в которое… И Миша почему-то отворачивает лицо. Да что же это такое? Неужели он… Миша срывается и отчаянно уносится вниз, поперечными проездами умело гася скорость, а Вилена, сняв варежку, осторожно трогает то место, что хранит еще тепло Мишиного прикосновения.
Мама, Аглая Федоровна и Феликс уже барахтаются в снегу на повороте, и их свежие, веселые голоса хорошо слышны здесь. А снизу навстречу им поднимаются Михаил Васильевич и Мария Павловна Горелкины — Мишины родители. Впереди с лыжами в руках торопится в гору Кира.
— Ну, доча, поехали? — спрашивает отец, который кажется в спортивном костюме выше и стройнее. Круглые очки его взблескивают под луною, и Вилена хорошо знает, как не хочется ему туда, вниз.
— Вилена-а! — кричит снизу запыхавшаяся Кира. — Подожди… меня-я…
— Поехали, — решает Вилена. — Только я впереди.
— Хорошо, — обрадованно отвечает отец.
Перед поворотом, когда лыжи начали вырываться вперед, а Вилена ногами как бы уже не успевала за ними, она зажмурилась и повалилась на бок. И тут же рядом с нею тяжело упал отец.
— Как, доча, не ушиблась?
— Нет.
— И я, слава богу, очки не потерял…
И так смешно было услышать в его голосе чуть ли не мальчишескую радость от этого обстоятельства.
— Виленочка! Держи меня-я-я!
Кира уже успела надеть лыжи и теперь катилась к ним, испуганно присев на корточки и чертя палками по снегу. Даже издалека было видно, как боятся ее расширившиеся глаза… В самый последний момент она упала, но не так, как надо, а на бок, и ее перекувырнуло несколько раз. Взблескивая под луною, мелькали отполированные снегом поверхности лыж, наконечники лыжных палок, смеющийся Кирин рот.
— Уф! — Кира перевернулась в последний раз и оказалась в аккурат подле ног Вилены. — Наконец-то я вас догнала…
Еще раз они падают на самом повороте, а потом уже не страшно, дальше — пологий спуск и лес, таинственно и тихо живущий среди ночи.
— Догоняйте! — задорно крикнула уже возвращающаяся в гору мама, когда они проезжали мимо по пологому спуску. — Мы будем наверху.
Горелкины их подождали, и дальше они поднимаются все вместе: мама, Горелкины, Аглая Федоровна и Феликс. Нет только Миши.
— Виленочка, — щебечет неумолчная Кира, — нашему Мишке пришла повестка из военкомата, воображаешь? И он совсем заважничал. А это их просто в шестнадцать лет на учет берут. А у него такой вид, словно бы он завтра в армию уходит. Воображаешь? Когда он вчера…
У Киры две маленькие черные косички с синими бантами, прыгающие по плечам, и круглые, веселые щеки. Глаза узкие, цвета грецкого ореха, но такие маслянисто-живые, такие жизнерадостные, всегда веселые, что от одного взгляда на них Вилену охватывает беспричинная радость.
— Он так и сказал? — Вилена тихо смеется.
— Воображаешь? Но и это еще не все, Виленочка…
Луна поднялась чуть выше и косо взглядывает на них, стоящих у самой кромки таинственного леса, из которого внимательно и весело наблюдают за ними неотступные блестящие глаза.
Когда они возвращаются, неожиданно сыплется снежная крупа. Ровный и сильный шорох заполняет лес. Сразу же темнеет, и только этот бесконечный, словно бы переливающийся из одного сосуда в другой шорох свернувшихся в комочки снежинок. Их колючее прикосновение холодит лицо, а когда Вилена поднимает голову и пытается разглядеть то облако, из которого все сыплет и сыплет замороженный дождь, неприятная, жгучая боль заставляет ее поспешно опустить глаза. Но длится это всего несколько минут, а потом Вилена слышит, как поспешно уходит шорох в глубину леса. Он все тише, слабее, слабее и, наконец, гаснет совсем… Нет луны, нет шороха, и лишь доисторическая тишина томит землю, тепло и пушисто покрытую снегом…
— Вилена-а! А-у-у! — далеко впереди кричат ей.
— Мы все идем к Горелкиным. — Это уже мама — тем ненавистным для Вилены голосом.
Миша с Кирой давно уже на даче: их послали протопить камин и убрать со стола. И едва Вилена успела подумать о них, как по всему лесу разнеслось странное шипение, вскоре сменившееся пронзительными звуками наимоднейшей песенки. И лес уже больше не был лесом: приговоренный, растерзанный многократно усиленным голосом, он стал походить на обыкновенный городской парк с маслеными бумажками от пирожков, стаканчиками из-под мороженого, окурками, бранчливыми голосами подвыпивших горожан. «Наш Мишка во-от такой динамик раздобыл и на крыше поставил, — вспомнила Вилена тихо счастливый, заговорщический голос Киры. — Только это пока секрет. А то он меня убьет и под елкой похоронит…» Музыка резко оборвалась, вновь послышалось шипение, потом какие-то щелчки и затем неправдоподобно громкий, изломанный микрофоном Мишин голос:
— Вилена! Доченька! Сейчас же ступай к нам! — Миша не выдержал, засмеялся и уже своим обычным, почти натуральным голосом добавил: — Ленка! Иди скорее. Мы тебя ждем.
А потом повалил снег. И сразу такой густой и плотный, что ближние елки словно бы размазались и поплыли по поляне. Снег рушился отвесно, крупный и пушистый, и легкая радость от его чистоты и невесомости переполнила Вилену.
— А снег идет, — прошептала она слова давно слышанной песенки. — А снег идет… — И, нажимая на палки, побежала к даче по уже сильно припорошенной лыжне. Еще издалека увидела между деревьями слабый огонек, рвущийся сквозь замерзшее окно, и плотно падающий ей навстречу снег. И этот огонек в глубине снегопада, крохотный и теплый среди пустыни зимней ночи, вдруг показался ей похожим на ту бесконечную глубину, которую угадала она в картине Айвазовского. И там и здесь ей виделся целый мир, тайный и глубокий, в который так хотелось заглянуть. Что там, за этим пламенем, и что там, в толще серебристо-голубой морской воды?