Нудд упал на траву в центре поляны, отдуваясь так, как отродясь не отдувался.
— Что это ты так дышишь? — опасливо поинтересовалась я.
— Половину себя в замке оставил, тяжело мне… — выдохнул Нудд.
— Это… опасно?
— Это неприятно. Но излечимо. Вот заснут эти вояки — и я к себе присоединюсь.
— А сейчас нельзя? — Лучше бы Нудду воссоединиться с собой сейчас. И мы, пышущие душевным и физическим здоровьем, обрушились бы на этих паскудных норн, точно рояль с небоскреба…
— Нельзя. Всей этой кодле надо опьянеть до невязания лыка. Тогда они не станут нас преследовать. Они уже почти готовы. Им в жизни не наливали столько амброзии, сколько в эту ночь. Как же я устал… — Он поднял голову с земли, посмотрел на меня тоскливыми глазами и снова зарылся лицом в траву.
— Это ты их… угощал?
— Я.
Нельзя отнимать у него силы. Нельзя ни болтать, ни расспрашивать, ни заниматься чем-нибудь еще, привычным для напуганной женщины, но неприличным для разгневанной богини. Я стараюсь вести себя… по-божески. То есть сижу на травушке-муравушке, гордо выпрямившись и стараюсь не смотреть в сторону лиловато-серого мертвеца, лежащего неподалеку — да что там, совсем близко — от нас.
— Попей, добрый бог, попей… — слышится тихий, как скольжение змеи в траве, голос за моей спиной. Подпрыгиваю от неожиданности, понимая: опять я лопухнулась! Надо было стоять столбом и вращаться на месте, словно камера слежения, а не сидеть, пялясь в одну сторону и забывая о стороне противоположной! Оказывается, из кустов ежевики, совершенно непроходимых для человеческой плоти (если только не поместить эту плоть внутрь скафандра), на поляну выбралась симпатичная маленькая болотница. Я читала про «болотных русалок» в каком-то декадентском фэнтези[7], вот и поместила их в свой мир, изменив им характер на более… человеколюбивый. Крепкотелые девахи с лягушачьими ногами, созданные мной, иной раз и заблудившихся спасали. Добрые, добрые болотницы, не то что жуть декадансовая.
Вот и эта не просто так пришла — принесла в деревянной плошке заваренные травки. Зачем? Нудду ни пищи, ни еды не требуется, он же дитя воздуха. Добрая, но бестолковая девушка.
Нудд, не чинясь, взял плошку и выпил залпом. И, как ни странно, приободрился.
— Хочешь еще? — прошелестел голос.
— А что это? — недоверчиво глянула я.
— Напиток веселящий. От него в животе щекочет и смеяться легко. — Это не она, это я бестолковая. Нудду сейчас веселящее питье просто необходимо. Чем смешнее ему, тем крепче творимая им амброзия. А значит эти, в замке, вскоре довеселятся до синих веников.
— Принеси, ягодка, принеси, красавица! — закивала я. — Ты молодец, сама бы я нипочем…
— А тебе, великая норна, не надо ли чего? — кротко спросила болотница.
— Нет, только ему. А откуда ты знаешь, что я норна? — встрепенулась я.
— По лунному мосту только норны ходят и добрые боги.
Пока Нудд приходил в себя, потребляя запасы местных обитателей, я узнала прелюбопытные вещи. Когда-то норны гуляли по здешним лугам и долам едва ли не каждый день. А потом появился злой бог и запер их в долине. Запретил приходить и разговаривать с болотным народом. Оторвал от земли, от леса, от воздуха, не дает глядеть на мир и знать, каково житье-бытье у людей и нелюдей. Запретил населению острова знать прошлое и будущее. Ничегошеньки себе! Что-то мне этот подход напоминает. Что-то из самой реальной реальности.
* * *Поселок вызывал изумление полнейшей непригодностью для жизни. Корявые домишки бог знает как держатся на сваях, изъеденных солеными ветрами в кружево, в мусоре роются несуразные птицы с тощими шеями и голенастыми телами. Дети, похожие на птиц, и взрослые, похожие на детей. Все мелкое, хилое, недокормленное… Первобытное.
Тем больше изумило нас появление пастора. Худого католического священника в обтрепанной сутане. С недобрым, изучающим взором. Почему-то его не удивлял наш странный кортеж: движущаяся каменная статуя в огненных трещинах, зайка Фрель в буфах и оборочках (хорошо хоть в штанах, а не в мини-юбке), синяя троица откровенно нечеловеческого вида и полуживой старик с недовольной миной.
— Пришли? — не то спросил, не то подтвердил он. — Синьора Уия[8] давно спрашивает, когда вы, наконец, явитесь. Она очень недовольна, Синьора.
— Кто такая Синьора Уия? — одновременно выдохнули я и Морк.
— Веди, — устало произнес Марк. Ему сейчас все равно: и кто такая Синьора, и почему она так недовольна… Весь этот мир был им недоволен. И он покорно склонил голову: да, виноват. Да, заслужил.
— Синьора живет не здесь! — расхохотался патер. — Она живет в песках, вдали от океана, чтобы воля твоей матери, — он ткнул пальцем в Мулиартех, — не отняла у нее свободу.
Мы посмотрели на Мулиартех. Та стрельнула глазами по сторонам и ехидно осведомилась:
— Почем ты думаешь, что я ей дочь?
— Дочери великой и прекрасной Иеманжи[9] похожи на мать: волосы у них, как лунные нити, струящиеся по волнам, кожа их, как тихая вода в лагунах, объятья их смертоносны, чрево их вместительно и готово принести тысячи плодов, любят они неподходящих мужчин и ведут их к блаженству через гибель, — скороговоркой поясняет патер (или не совсем патер?).
— Все с тобой ясно, бабуля! — ухмыляюсь я. — И все, между прочим, совпадает…
— А ты вообще молчи, мелочь, — гудит бабка, пряча улыбку.
У повелителей океанов множество имен. Всех и не упомнишь. Зато к какому народу ни приди в качестве полномочного представителя моря — везде почет и уважение. Никому не хочется ссориться с бездной. А если кто за свободу свою боится — пускай уходит от благословенных берегов в мертвые пески.
— Зачем ей быть свободной от воли Иеманжи? — неодобрительно спрашивает Гвиллион. — Она что, засуху наводит?
Патер болезненно кривится. Похоже, что владычество синьоры Уия ему и самому в тягость, но не признаваться же в этом?
— Она — дочь Орунга[10], - неохотно выдает он семейную тайну Синьоры. — Синьоре не место у воды. Вода убьет Синьору.
— Так чего же ей от нас нужно? — недоумеваю я. И все — буквально все — смотрят на меня с иронией: что ж ты наивная-то такая?
И правда. Несмотря на древнюю, как это побережье, вражду, с потомком старого врага всегда есть о чем поговорить. На любопытстве, на самонадеянности, на корысти вырастут новые связи, немыслимые для древних богов.
— Я мог бы обмануть вас, — поучительно заявляет священник, — сказать, что Синьора дружит с Матерью Вод. Или даже соврать, что знаю средства от порчи, наведенной на вашего спутника. Я мог бы устроить обряд и превратить его в зомби, покорного Синьоре Уия. Но я не унган, я бокор[11]. И говорю только правду, оттого и живу здесь, а не в прОклятом городе в сердце пустошей.
— Так город проклят? — интересуется Марк с напускным безразличием.
— Тебе ли не знать! — с неожиданной злостью выпаливает пастор. — Твоя вторая сущность все сделала, чтобы населить город пожирателями душ и их пищей!
— Пожирателями душ? Пищей? — морщится Марк. И вдруг на его лице проступает одновременно понимание и отвращение. — Так что, все эти серенькие людишки — это пища для пожирателей душ?
— А то ты не понял! — продолжает свои наезды святой отец. — Ты спроси свою вторую душу, которая обгладывает тебя изнутри: отчего это прекрасный наш город населили зомби? Отчего живые чувства даны лишь привидениям? Отчего изгнана религия наших отцов и дедов, которая позволяла человеку вместить духа в себя и просить богов о помощи, не стыдясь своих желаний? Где храбрость наших людей, их готовность говорить с богами и духами открыто, не прикрывая мечту о любви, мести, богатстве и удаче жалкой, истасканной моралью о вознаграждении праведных?
Марк хмуро молчит. То ли соглашается с патером, то ли не желает заводить бесполезных споров. А священник поглядел-поглядел на его нераскаянную физиономию, сменил гневное выражение лица на пасмурное, да и пригласил в одну из хижин, одинаково и грубо сколоченных из серых корявых досок.
А в хижине нас встретили демоны, украшавшие… христианский алтарь. Череда демонов в обличьях христианских святых. Конечно же, священник и прихожане знают, с кем имеют дело. Им, вообще-то, все равно, как называть покровителя. Они с детства помнят, что второе лицо святого Петра — дух дверей Легба, святого Патрика — Великий Зомби Дамбала, пресвятой Богородицы — всемогущая Матерь Вод. Эрзули. Йемайя. Иеманжа. Пластиковые и керамические лица изваяний, неуловимо измененные, утратили фирменно-постный вид. Святые подтрунивали над нами, перемигивались, насмешничали, строили рожи. Они были похожи на толпу школьников, а мы — на преподавательский состав, заявившийся в класс из-за особо возмутительной шалости.
В этой хижине, служившей не столько храмом, сколько лавкой колдовских амулетов, Марк совсем скис. Фрель не выдержал — и бросился защищать своего престарелого протеже.
— А знаете, отец Как-вас-там, что Марк выпустил на волю Мэри Рид? — напустился он на пастора.
— Кто такая Мэри Рид? — не дрогнул священник.
— Пиратка! Знаменитая пиратка! Вы что, не знаете Мэри? Да в ее могильной плите было больше магии, чем во всех ваших фигурках, костях, четках и травке! Ее могила у памятника…
— Эшу Аровоже! Он вызвал Эшу Аровоже? — пастор неожиданно перебил Фреля с таким потрясенным видом, как будто узнал, что Марк все это время, не щадя чувств верующих христиан, проводил вудуистские обряды на центральной площади.
— Ну, а этот Аровоже кто такой? — устало спросил Марк. — Надеюсь, не сам сатана?
— Почти сатана, — счастливо кивнул пастор-бокор. — Дух-проводник Олокуна, божества моря. Все Эшу несут хаос, перемены, чудеса и преображения. Они — дорога, что связывает миры. Ты открыл дорогу духам, мальчик?
— Выходит, что открыл, — пожал плечами Марк.
— Старик! — с каменным (а каким же еще?) лицом и с ноткой раздражения в голосе произнес Гвиллион. — Ты понимаешь, с кем говоришь?
— Конечно, понимаю! — хмыкнул старик, но как-то почтительно хмыкнул, без панибратства. — Ты — Огун[12], с тобой дети Иеманжи и двое смертных.
— Со мной ОДИН смертный. — Лицо Гвиллиона слегка искажается, что может означать и ухмылку, и гримасу презрения — а может, и то, и другое разом.
Глаза святого отца мечутся по лицам Фреля и Марка. Наконец, он делает свой выбор. Неверный.
— Владыка Перекрестков? Барон Каррефур[13]? — вопросительно приветствует он Фреля. Да уж. На мэтра Каррефура если кто из нас и похож, то только Фрель. Вон морда какая плутовская…
Глядя на согнувшегося в поклоне католического священника, Фрель мстительно прищуривается. Ох, как же ему, наверное, в свое время досталось от вот таких вот моралистов в сутанах… Дай ему волю — уж и поводил бы он попа за нос!
— Не на слугу смотри, а на господина! — грохочет Гвиллион. — Тебе повезло, старик. Ты увидел самого Доброго Бога!
— Bon dieu[14]? — ошарашенно произносит святой отец и… без чувств оседает на пол.
Глава 2. Время расплаты людьми
Ну какая я, к чертям, норна? Это не я распоряжаюсь временем, а оно мной. Я боюсь, что Нудд воссоединится с собой слишком поздно. Или что Бог Разочарования протрезвеет слишком быстро и отрядит за нами новых стрелков с магической сетью. Или еще каких-нибудь умельцев. Время, мне нужно время! Стой же ты, неугомонное, дай нам собраться с силами! Я вслушиваюсь в лесную тишину, которую нарушает лишь тихий голос болотницы, рассказывающей последние новости, — и вдруг понимаю: вокруг НЕЕСТЕСТВЕННАЯ тишина. Ни сверчков, ни лягушек, ни птиц — ни звука.
— Как вымерло все, — шепчу я в недоумении.
— Не вымерло, — кряхтит Нудд, — остановилось. Ты учишься.
— Чему? — ошалело спрашиваю я.
— Тому, что должна уметь норна. Запрудам Времени.
— Запрудам?
— Время течет. Останавливать его — как останавливать реку. И делать из реки запруду.
— Значит, время скапливается вокруг нас и дальше не идет?
— Вот именно. Ты его ловишь и останавливаешь.
— А как мне ее разрушить, запруду эту?
— Как-нибудь. Там разберешься. Сейчас не это главное. Я уже выхожу из замка. Скоро буду здесь.
Болотница молчит, с любопытством посматривая на меня. Для нее это настоящее приключение. То-то будет о чем порассказать местной нежити!
— Иди домой… — мягко говорю я ей. — Иди. Здесь становится опасно.
— Я могу помочь! — упрямо возражает болотница. Ей кажется, что сюда вот-вот ворвутся злодейские прихвостни, обвешанные магическими девайсами, и поволокут нас обратно, в руки мистера Зло. Храбрая обитательница болота даже не представляет, откуда исходит опасность.
А исходит она от меня. Я снова самое опасное существо в округе. Если я превращу эту полянку в уголок, где время остановилось, все живое замрет, вплавленное в янтарь неподвижных лет. Или даже веков. Плохая награда за помощь.
— Иди, иди, — выпроваживает болотницу Нудд. — Иди. Мы сами справимся.
Она уходит, возмущенно шлепая широкими лягушачьими лапами по воде. По воде? Откуда здесь вода? Я изумленно озираюсь. Вполне сухая полянка затоплена. В черной, непроглядно черной поверхности невесть откуда взявшегося пруда отражаются звезды. Там, где не покачиваются на агатовой ряби яркие, ослепительно яркие цветы.
— Это что? — обращаюсь я к Нудду, указывая на один из них, развернувший сияющие белизной лепестки прямо у моих ног. Нудд наклоняется и тянет растение за толстый стебель, прочный, словно резиновый шланг.
— Ненюфар! — ухмыляется он. — Проще говоря, водяная лилия.
— Не, это не лилия. Лилии я знаю, — категорически отметаю я. — Это лотос. Смотри, как из воды торчит. А лилии над водой не поднимаются.
— Значит, лотос, — пожимает плечами покладистый сын воздуха. — Да какая разница?
Определенно, я свою первую Запруду Времени ничем таким засевать не собиралась. Я, конечно, не против, но кто их сюда занес, эти лотосы — а главное, зачем? Тем временем вся бывшая поляна, превращенная в пруд с небольшим островком посередине, расцветает единой клумбой.
— Лотофаги… — говорю я. — Лотофаги у Гомера[15], забывшие все на свете… Лотос — это воплощенное забытье. Бог Разочарования — вот кто тут главный садовник. Он отравил здешнее время семенами забвения. Он не хочет, чтобы ни люди, ни фэйри моего мира ПОМНИЛИ…
— Так надо эти сорняки выполоть! — энергично заявляет Нудд.
— Это лишних богов надо выполоть, чтоб не растили чего ни попадя на моей территории, — останавливаю я его. — К норнам! Поговорить надо.
Все-таки ходить по Бильрёсту[16] быстрее, чем летать в поднебесье серой гусыней, бесстрашной упитанной торпедой, разрывающей облака. Поэтому мы привычно ступаем на небесный мост, и он со скоростью мысли несет нас в долину Неверно Понятых, моих коварных названных сестриц. Поостерегитесь, Урд и Скульд, сейчас я буду лютовать!
Дом на вершине отвесной скалы выглядел таким печальным, что я поняла: это не усадьба. Это — тюрьма. Может, норн никто не сковывает по рукам-по ногам (попробуй надеть кандалы на время!), но вырвать их из переменчивого мира, отрезать стеной непонимания от живых существ, окутать забвением, точно непроходимым лесом… Понятно, кто это сделал. Наш ловкий молодчик, душка и обаяшка, ведающий в моем кукольном мирке разочарованием. Бог-трикстер. Вроде скандинавского Локи[17].
Урд и Скульд стояли на пороге — совершенно в тех же позах, что и в момент нашего расставания. Их лица светились розоватым мрамором, одежды не шевелило ни единое дуновение ветра, глаза глядели в пространство, не моргая и не видя. Две прекрасные женские статуи — олицетворения Будущего и Прошлого, безжизненные и безмолвные. В какую игру «замри-отомри» здесь играют? И кто Я в этой игре? Ведущий? Ведомый? Очередная жертва?
— Что-то в этом роде я и предполагал, — произнес Нудд, ступая с серебристой ленты Бильрёста на ухоженный газончик перед домом норн.
— И почему, позволь узнать? — хмуро поинтересовалась я, трогая холодную щеку Скульд. Какой отчаянный у нее взгляд… Будто знает, что ее ждет, но ничего не в силах поделать.
— Потому что Видар раскрыл мне некоторые секреты здешней иерархии божеств. Кое-что я и сам помню, но думал, здесь это несущественно.
— Что несущественно?
— То, что норны — НИЗШИЕ божества.
Опа! А я-то думала, что единоличная владычица всего сущего и своему миру хозяйка! А я, оказывается, божество второго сорта. И как это меня понизили в должности?
— Значит, мерзавец — как там его? — Видар над нами главный?
— Он пока не главный. Но будет главным. После твоей гибели в Последней Битве.
— А что, апокалипсис грядет? — скалюсь я в недоброй ухмылке.
— Грядет. Рагнарёк. По всем правилам — с волком Фенриром[18], с гибелью верховного бога, со спасителем мира Видаром и с воцарением Видара в обновленном мире. Теперь ты понимаешь, что наш приятель задумал?
Теперь понимаю. Подставу задумал. Нормальную божественную подставу, достойную самого Локи. Да куда там Локи — сам отец лжи не придумал бы лучше. Ах я голова садовая, ах я неграмотная фефела, ах я самонадеянная курица! Сама поганцу в руки свалилась — на, ешь!
* * *— Добрый бог не мог придти в мир, не мог… Он никогда не приходит, мы никогда с ним не встречаемся… Бог не видит нас, мы не видим его… Человеку не под силу общаться с добрым богом…
— Долго он еще будет комплексовать? — недовольно спрашиваю я Гвиллиона. — Что ты ему такое сказал, гранитная твоя башка?