Прозревая, что случилось огромное несчастье и это несчастье уносит его, Пушкова, жизнь, что до смерти, почти неизбежной, остались мгновения, он исполнился вдруг непомерной предсмертной силы, которая разом увеличила его рост и объем. Разрывала стягивающие одежды, спарывала пуговицы на воротнике, драла швы ботинок на разбухших ступнях. С непомерной силой, ниспосланной ему в минуту смерти, он отшвырнул от себя нападавшего. Вцепился в его жесткие длинные волосы. Проткнул ему пальцем рот, наполненный мокрыми кусающими зубами. С силой рванул губу, разрывая мягкую щеку. Нападающий взревел и отпал. Луч солнца из бойницы осветил подвал, и, теряя память, Пушков увидел чеченцев, уволакивающих в железную дверь оглушенных Звонаря и Клыка, косматое, под вьющейся папахой лицо, целящее в него из пистолета, фонарики сбегавших сверху солдат и офицера-десантника, раздувающего над своим автоматом длинное грохочущее пламя.
Очнулся на этаже, на матрасе. В стиснутой ладони клок черно-синих чеченских волос. Ротный сжимал над его головой кулаки:
– Да за такое в трибунал!.. К стенке!.. Кто за солдат ответит!.. Уж лучше бы они тебя с собой утащили, Пушков, а солдат мне оставили!.. Как станешь жить после этого!..
Глава четвертая
Начальник разведки полковник Пушков на «бэтээре» с группой спецназа осторожно пробирался маршрутом, по которому, согласно хитроумному плану командующего, выйдут из Грозного отряды Басаева, попадут в «волчью яму», подорвутся на минах, будут уничтожены кинжальным огнем пулеметов. Он выехал с командного пункта полка, оповестив наблюдателей, командиров пулеметных расчетов и артиллерийских батарей, чтобы они пропускали без выстрелов его одинокий, выкрашенный в белое «бэтээр» и он со спецназом не попал под шальную пулеметную очередь или пуск случайной гранаты. Машина мягко колесила в степи, подбираясь к Сунже, вдоль которой, скрываясь под берегом, спасаясь от пуль в мертвых зонах, пойдут чеченцы.
Полковник на броне, ухватившись за ствол пулемета, чувствовал боком тугое плечо прапорщика Коровко, мастера минного дела и взрывных работ, слывшего мудрецом за свое крестьянское глубокомыслие. Полковник извлекал планшет с картой, привязывался к местности, запоминая каждый бугорок и ложбинку, где можно будет укрыть засаду, расположить пулемет, рассеять на снегу лепестковые противопехотные мины. Он был сосредоточен, деловит, исполнен внутренней жесткости. Не выпускал из сознания всю многомерную, близкую к завершению комбинацию, простота которой возникала из сочетания множества сложных, виртуозно осуществляемых деталей.
Они выкатили на высокий заснеженный берег. Внизу, глазированный, подмороженный, блестел наст, и дальше, за волнистой белизной, чернела вода. Сунжа, глянцевитая, ленивая, оставив позади город, заводские предместья, металлическое нагромождение цистерн и трубопроводов, текла в снегах, вознося над руслом солнечный легкий туман. Полковник представлял себе, как ночью, бесконечной вереницей, пойдут по этому снегу боевики. Навьюченные оружием, продуктами, уставив на салазки станковые пулеметы, уложив на них дорожный скарб, коробки с архивами, мешки с казной, впрягутся в постромки, проволакивая по глубокому снегу ящики с минами. Утомленные, надеясь на близкое избавление, здесь, на берегу, усмотрят под ногами первые красные взрывы, ужаснувшимися глазами увидят огненные, бьющие из-за бугров пулеметные очереди.
Он услышал слабое повизгивание, казавшееся странным здесь, на пустынном берегу. Приподнял автомат, повернул голову. По насту, вдоль воды, со стороны туманного, в громыханиях и гулах города, бежала собака. Породистый серый дог хромал, ковылял, подгибал переднюю ногу, опускал к земле тяжелую безухую голову. Его бок кровенел, был стесан до ребер, липко и влажно краснел на солнце. Он проковылял мимо, жалобно повизгивая, тоскливо взглянув на полковника. Придерживая автомат, Пушков провожал глазами его хромой бег.
Снова послышалось скуление, больное подвывание. Две собаки, одна черно-коричневая вислоухая двогшяга, другая бело-рыжая колли, бежали рядом, обе раненые. У дворняги был выбит глаз, морда залита черной жижей. У колли свалявшаяся на спине грязная шерсть превратилась в черно-красный колтун, к которому прилип мусор, остатки ветоши. Собаки бежали рядом, словно поддерживали друг друга, не давая упасть. Прижимали уши, вбирали головы, не оглядывались на туманный город, в котором перекатывались гулы и рокоты.
Полковник следил за ними, за слабой тропой, которую оставляли на твердом насте собаки, за темными катышками падающей и тут же замерзающей крови.
Вновь донеслось повизгивание, постанывание, жалобное подвывание. Приближалась стая собак. Неровное, волнообразное движение, тоскливые звуки, пестрое разномастное скопище. Все животные были ранены. Хромые, ободранные, опаленные, с оторванными конечностями, выбитыми глазами, раздавленными мордами. На коричневом боксере струпьями висела сгоревшая кожа, вздулись розовые волдыри. Каждый шаг причинял ему страдание, и он на ходу повизгивал. Немецкая овчарка лишилась половины морды, из развороченной скулы торчали голые блестящие зубы. Она затравленно озиралась, ожидая то ли помощи, то ли выстрела, обрывающего страдание. Большой безродный пес с кровоточащей раной выбегал из стаи, ложился на снег, остужая боль, и когда подымался, на снегу оставалась красная сочная метка.
– Собачий госпиталь разгромили или что?.. – изумился прапорщик Коровко, поправляя на коленях автомат. – Как инвалиды бредут за милостыней…
Казалось, и впрямь где-то разбомбили собачий травмпункт и все, кто мог, спасались, уносили свои искалеченные тела. Собак объединяло страдание, желание выжить. За их спиной рокотал город, который их изувечил, похоронил под обломками их хозяев.
Грозный был обречен. В нем стала невозможна жизнь. Эта искалеченная, изуродованная жизнь покидала горящий, сотрясаемый взрывами город. Если собаки, сведенные в стаю, совершали свой смертный исход, то вслед за ними неизбежно уйдут отряды боевиков. Концентрация смерти в городе была такова, что в любой момент можно было ожидать прорыва Басаева.
Собаки своим звериным чутьем выбрали для исхода наиболее безопасный маршрут. Тот самый, на стыке полков, который тщательно готовил Пушков. Хитрость разведчиков обманула инстинкт собак. Она обманет и звериную прозорливость Басаева. Здесь, по насту, краем реки, пойдут отряды чеченцев, найдут свою гибель.
– Их бы всех сейчас из пулемета добить, чтоб не мучились… – заметил прапорщик Коровко, выпуская в солнечные снега теплую струйку дыма. – Интересное дело, людей не жалко, а собак жалко… Война – она и для скотины война…
Пушков соскочил с «бэтээра», услыхав, как хрустнул под ногами осевший наст. Пошел к реке, проваливаясь по щиколотку, ощущая на себе, сколь труден будет проход чеченцев, как быстро станут терять они силы, оседая в снег. Прапорщик, держа автомат, шел следом, готовый стрелять.
Пушков подошел к воде, плавной чернотой омывавшей белый берег. В сумрачной зеленовато-коричневой глубине гуляло солнце, освещало илистое дно, длинные блеклые водоросли, струящиеся по течению. Берег покато и постепенно погружался, и полковник подумал, что чеченцы, избегая минных полей, могут пойти по воде. Тем плотнее должен быть истребляющий огонь пулеметов, чтобы промокшие, обледенелые на морозе боевики не смогли избежать смерти.
По воде проплывало радужное пятно нефти. Колыхало цветными разводами, переливалось, как огромная медлительная медуза. Вслед за пятном появилась крупная льдина, в которую был вморожен эмалированный таз, украшенный яркими цветами и листьями. Льдина, проплывая, медленно поворачивалась, и полковник с берега рассматривал покрытый узорами таз. Льдина исчезла, и ее сменила скатерть. Казалось, она была расстелена прямо на воде. Мягко струились ее узоры, волновалась кружевная бахрома.
– Выловить да на портянки пустить… – задумчиво сказал прапорщик, провожая уплывавшую скатерть. – Небось, лен чистый…
Пушков смотрел вверх по реке, истекавшей из далекого задымленного города, несущей вести о незримых событиях. Что-то слабо белело, колыхалось, медленно приближалось, и полковник издали хотел угадать, какую весть несет ему река.
По темной, затуманенной воде приближалась голая женщина. Молодая, с черными стеклянно-льющимися волосами, лежала на спине, лицом вверх. Из воды выступала округлая высокая грудь, розовые охлажденные соски. Под тонкой прозрачной водой белел живот с темным углублением пупка, правильный кудрявый треугольник лобка. Одна ее нога слегка сгибалась в колене, погружалась, чуть колыхалась, и казалось, женщина сладко дремлет на волнах. Цвет ее тела был белый, чистый, без следов насилия. На лице темнели большие, открытые глаза, розовели пухлые губы. Она казалась теплой. Легкое испарение реки, витавшее над ней, поднималось ее дыханием.
Пушков пораженно смотрел на проплывавшую женщину, на ее тонкие пальцы с золотым колечком, на маленькие розовые уши, в которых мерцали крапинки рубинов. Подумал, что это истекает по водам душа города, покидает его навсегда. Город остается пустым, бездушным, обреченным на уничтожение.
– Красивая… – сказал Коровко. – На такой бы женился…
Пушков оглянулся на его близкое усталое лицо, обветренное, в грубых тяжелых складках. В прищуренных зеленоватых глазах, следящих за уплывавшей утопленницей, было смутное, необъяснимое выражение.
Они въехали в пригород, в район нефтеперегонных заводов. «Бэтээр» пробирался среди стальных конструкций, металлических башен, реакторов. Огромные сферы были похожи на воздушные, готовые взлететь шары. Над ними туманились коконы, напоминавшие аэростаты. Цилиндры нефтехранилищ заслоняли небо. Повсюду были трубы, вентили, стальные мембраны. И все было взорвано, прострелено, смято и изувечено взрывами. Повсюду был снег, ветер. Казалось, они находятся в чреве огромного корабля, который натолкнулся на айсберг, был расплющен страшным ударом, вмерз в лед. И если заглянуть в эту стальную конструкцию, похожую на корабельную рубку, увидишь мертвого обледенелого капитана.
Пушков остановил «бэтээр», осматривал занесенные снегом проходы, по которым ночью, под жестокими морозными звездами, среди ледяного железа, пойдут отряды Басаева. Здесь ничто им не будет препятствовать. Ни снайперы, ни мины, ни падающие снаряды. Молча, кутаясь от стужи, запахиваясь в башлыки и накидки, пройдут среди ледяного металла, глядя на жуткие яркие звезды.
Рядом находилась цилиндрическая емкость, напоминавшая громадную консервную банку. Серебристая бортовина была проломлена, вся в черных жирных потеках. Вершину банки вскрыли, в объемную гулкую полость залетал ветер, издавал ноющие глубокие стоны. Казалось, здесь испускает дух опрокинутый на спину стальной великан. Умирает – огромного размера, закованный в ржавые доспехи рыцарь. И если заглянуть под забрало, увидишь распухшее лицо, седые усы, сипящие синие губы.
– Гляди-ка… – серьезно заметил Коровко, прислушиваясь к заунывному уханью. – Железяка, а и та выкликает: «Аллах акбар!»… Разрешите гранату кинуть, товарищ полковник…
Они тронулись, выбираясь из путаницы труб, из жирного сплетения железных кишок, отекавших холодной слизью. Услышали немолкнущий свистящий гул, словно где-то рядом работал огромный примус. В лицо пахнуло горячим ветром, металлическим кислым духом. Из-под земли, взломанная попаданием снаряда, торчала труба газопровода. Из нее вырывался факел. Пламя мягко ревело, бело-голубое внизу, красное на своей вершине. Моталось по ветру, как полотнище. От него расходилось стеклянное дрожание воздуха, горячее туманное сияние. Недалеко от факела стояло корявое деревце граната, густо осыпанное розовыми живыми цветами. Среди снегов, металлических обледенелых конструкций, в сфере теплого влажного воздуха, согретого газовым пламенем, оно расцвело, не дожидаясь весны. Нежно, прозрачно, от вершины и до земли, просвечивали розовые цветы. Пушков замер, созерцая это больное чудо, испытав одновременно восхищение и тоску при виде обманутого дерева. Война вносила аномалию в природу, сдвигала полюса, меняла местами времена года, и он сам, нацеленный на разрушение, был частью этой аномалии.
– Кабы не морозы, и зимой бы цветы расцветали… – печально глядя на деревце, произнес прапорщик. Провел по застежке бушлата, словно хотел скинуть с себя теплую куртку и набросить на деревце. – Сестре из медсанбата букет наломать… Она мне чирей на ноге залечила…
Их белый «бэтээр» мчался по городу, по той его части, что находилась в руках федеральных войск. В улицах стояла сизая гарь. Иногда в скелетах домов начинало мерцать, словно среди взорванных плит и согнутой арматуры притаился невидимый сварщик, пытался скрепить распадавшийся на части дом. И тогда сидящие на броне солдаты разом пригибались, ожидая пулеметную очередь.
Полковнику казалось, что они движутся в недрах огромного скелета, среди каменных ребер, позвонков, черепных швов. В пустые глазницы, сквозь впадины и овалы тазовых костей видят другие, лежащие рядом скелеты. Грозный напоминал лежбище громадных умерщвленных животных, кладбище первобытных ящеров, для которых изменились земные условия и наступила быстрая смерть.
Пушков наблюдал картины разрушения, и каждый умерщвленный дом имел свою собственную причину смерти. Высотные белесые короба, без крыш, с обугленными проемами окон, были выжжены изнутри дотла, расстреляны из танков, залиты плазменными струями огнеметов. От других осталась плотная, сложенная из плоских плит горка, напоминавшая кучку мусора, которую собирались ссыпать в совок. В них попала мина с вакуумным зарядом, аэрозоль сжег атмосферу, в зияющую пустоту были втянуты стены и перекрытия, сложились, как карточный домик, превратившись в аккуратную горку обломков. Третьи были расшвыряны до фундаментов фугасными снарядами «ураганов», напоминали сгнившие зубы с черными дуплами, из которых тянуло едва уловимым смрадом. Посреди улиц зияли воронки, окученные по окружности курчавой рыхлой землей, – место падения тяжелых бомб. Чернели глубокие кратеры, наполненные сернистым дымом, – следы попадания дальнобойных ракет «точка», достигающих подземелий, коллекторов, углубленных командных пунктов.
Начальник разведки продвигался по городу, не веря, что когда-то здесь сверкали фонтаны, шумели цветники и скверы, нарядные мужчины и женщины сидели в ресторанах и барах и теплыми бархатными вечерами в красивых домах уютно желтели окна.
Прапорщик Коровко угадал его мысли:
– Вряд ли его восстановят… Лучше музей устроить… Показывать, как не надо жить… Туристов приглашать, иностранцев… Я бы остался экскурсоводом работать… А то война кончится, куда мне податься!.. Дома ни жены, ни детей…
И услышав эти печальные слова, полковник Пушков вдруг остро, больно подумал, что здесь, среди развалин и постукивающих пулеметов, сернистых испарений и рокочущих артналетов, воюет его сын Валерий. Где-то рядом, близко, за красными кирпичными зубцами, за сломанным, с выбитыми глазницами светофором, за оборванными проводами, в которых запутался сгоревший троллейбус. Это он, Пушков, настаивал перед командующим на усилении атак, на продолжении штурма, чтобы побудить чеченцев покинуть позиции и пойти на прорыв. И так сильно, остро и сладостно было его желание увидеть сына, что он наклонился в люк к командиру машины и крикнул в стальное нутро, где, похожий на футбольный мяч, круглился танковый шлем:
– Свяжись с «Фиалкой»!.. Сообщи, что едем к нему на «капэ»!.. Пусть скажет своим чудакам, чтобы не стреляли в упор!..
Уселся поудобнее на белой броне, ухватился за пулемет. Смотрел, как над головой проплывает цветная, продырявленная пулями вывеска.
Они сидели с сыном в разгромленной комнате, среди перевернутой мебели, на высокой горе матрасов. Разбитое окно было занавешено брезентовым пологом. Сорванная с петель дверь была изрублена на дрова. На полу валялись цветные черепки тарелок и чашек, серебристые осколки зеркала. Два их автомата стояли рядом, прислоненные к стене. Снаружи доносился рокот танка, крики солдат, негромкая, удаленная стрельба пулемета. Полковник наслаждался этим замкнутым, отделенным от мира пространством, в котором он был вместе с сыном, дышал одним с ним воздухом, осторожно касался его руки, слышал близко звук родного голоса, видел рядом его молодое, сохранившее свежесть лицо, на котором усталость серыми тенями, тусклыми, едва заметными вмятинами, беглыми штрихами рисовала другое, будущее, мужское лицо.
Сын говорил торопливо, словно боялся, что к ним придут и прервут их нечаянную встречу, или упадет с окна брезентовый занавес и в комнату ворвется жестокое слепящее солнце, или отец вдруг уйдет и некому будет поведать о постигшем его несчастье:
– Как мне жить теперь!.. Двух лучших солдат в плен отдал!.. По моей вине!.. Их теперь на крюке поджаривают!.. Кожу по кусочкам сдирают!.. Не с меня, а с них!.. Не сберег!.. Клык мне жизнь спас, оттолкнул от гранаты, собой накрыл!.. Звонарь один у матери, в церковном хоре пел, не от мира сего!.. Как мне теперь взводу в лицо смотреть!.. Как мне их в бой посылать!.. Пусть уж лучше меня пуля достанет, своя или чужая!..
Он жаловался, тосковал и винился, тайно ожидая от отца прощения, отпущения греха. Хотел, чтобы отец объяснил случившееся не проявлением его командирской беспомощности, а действием злых, подстерегавших повсюду сил, притаившихся в каждом кусте и пригорке, на каждом повороте дороги, в каждом угрюмом взгляде из-под стариковской косматой папахи или из-под женского цветного платка. Отец угадал его умоляющее желание.
– Возьми себя в руки, сынок. Тебе еще воевать. Люди чувствуют, ты цел или расплющен. Тебе их завтра вести в атаку, и они должны твердо знать, что ты не ошибешься, не дрогнешь. Войны без потерь не бывает. Могут меня убить, могут тебя зацепить. Война – это дурь, дело случая. Неделю назад по дороге ехал, чувствую, целят в меня, мушкой по переносице водят, а выстрела не было. Может, снайперу веточка глаз затмила. Через десять минут офицер штаба вез донесение, и его срезало насмерть с брони. Самых лучших, самых умелых, самых удачливых все равно постигает несчастье. Ты за войну не в ответе. Ты в ответе за совесть свою и за честь. А уж там кого пуля выберет…