— Со времени крестовых походов? А в девятнадцатом столетии их должно было поразить такое несчастье! — воскликнул Ганс с таким отчаянием, что это стяжало ему милостивый кивок головы старика.
— Да, это было несчастье! Вы совершенно правы. Вообще у вас, кажется, очень развито сословное чувство, и это мне страшно нравится. Да, граф Михаил перенес этот удар, но я не смог бы этого — меня он поверг бы на землю, потому что моя родословная незапятнана по сию пору!
Эберштейн тотчас же пустился в исторические изыскания, причем просто швырялся столетиями, а род Штейнрюков, бывший на двести лет моложе его рода, третировал так, как если бы они были младенцами в пеленках.
Ганс плохо слушал его и продолжал ломать себе голову, действительно ли Герлинда глухонемая или нет. Рассказчик заметил рассеянность гостя и обидчиво спросил, следит ли он за рассказом.
— Но разумеется, я восхищен вашей родословной! — поспешил уверить юноша. — Значит, Эберштейн-Ортенау...
— Пользуются этим двойным именем с четырнадцатого столетия! — договорил барон. — Герлинда, дитя мое, расскажи нашему гостю, как это произошло!
Герлинда сложила руки на столе. Она так и не подняла взора, и ее лицо оставалось совершенно неподвижным, но теперь она, к отчаянию гостя, принялась говорить, или, вернее, лепетать, как лепечет ребенок, повторяя заученный урок:
— В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эберштейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кунраду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри как Эберсбург, так и крепость Ортенау не раз бывали осаждаемы, пока в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят первое рыцарь Болдуин не попал в плен к рыцарю Кунраду и был брошен в темницу замка, где он в конце концов согласился на бракосочетание Гильдегунды с Кунрадом, каковое бракосочетание было отпраздновано с большой пышностью в лето от Рождества Христова тысяча триста семьдесят второе, следствием чего было, что при смерти рыцаря Болдуина, последовавшей в лето от Рождества Христова тысяча триста восемьдесят шестое, крепость Ортенау и прочие владения отошли к Эберштейнам, которые отныне стали носить имя Эберштейн-Ортенау.
— О, это поразительно! — сказал Ганс.
Он действительно остолбенел от этой тирады, произнесенной единым духом мнимой глухонемой, и прямо-таки не мог понять, как у нее хватило дыхания выговорить все это, если у него захватило дух только от того, что он выслушал!
— Да, моя Герлинда знает толк в истории нашего рода! — с торжеством сказал барон. — У нее все держится в голове даже лучше, чем у меня, потому что моя память начинает страдать с годами. Только вчера она указала мне на ошибку в дате, когда я заговорил о пожаловании ленных владений Удо фон Эберштейну. Не правда ли, дитя мое?
Словно кто-то толкнул маятник часов, и они вдруг пошли — так девица Герлинда в ответ на этот вопрос снова заговорила, рассказав еще более длинную историю, теперь уже пятнадцатого столетия. Все трудно произносимые имена и даты девушка выговаривала с безукоризненной беглостью и легкостью, напоминавшей монотонностью пощелкивание мельничного привода. Она так же неожиданно смолкла, как и пустилась рассказывать.
Ганс Велау невольно подался со стулом назад, потому что ему серьезно становилось не по себе. Наоборот, хозяин замка был явно расположен дать ему возможность еще глубже заглянуть в хронику родословной его семьи, но в этот момент старинные стенные часы медленно пробили девять ударов.
— Уже девять часов! — сказал Эберштейн, вставая. — Мы живем очень регулярной жизнью, барон фон Велау, и обыкновенно в этот час отправляемся на покой. Вам после утомительной прогулки это будет только приятно. Желаю вам спокойной и приятной ночи в Эберсбурге!
«Фу! Какой ужас! — сказал себе Ганс, с облегчением переводя дух, когда очутился в отведенной ему комнате. — Этот, старик из десятого столетия и эта дворяночка, которую я счел глухонемой и которая тараторит старые хроники, словно ученый скворец, совершенно заморочили мне голову! Я целиком ушел в средние века и в самом деле кажусь себе каким-то необычным с тех пор, как стал Гансом Вёлау-Веленбёргом ауф Форшунгштейн!»
С этими словами он лег и сейчас же заснул.
Ему приснилось, что старый барон ходит с фонарем по всей северной Германии и старается отыскать Форшунгштейн, а девица Герлинда лепечет около него, словно ученый скворец, о Кунраде фон Эберштейне и Гильдегунде фон Ортенау. Когда же они нашли Форшунгштейн, то уселись на родословное дерево и стали подниматься все выше и выше, прямо в десятое столетие, и это имело очень и очень импонирующий вид.
Глава 12
Когда Ганс проснулся на следующее утро, солнце ярко светило в окно, и платье Ганса настолько обсохло, что он мог надеть его. Было еще очень рано, и в доме не слышалось ни малейшего движения. Поэтому Ганс решил осмотреть при свете дня старый замок.
Эберсбург был, несомненно, красивым и мощным горным замком, который не раз разрушали в течение столетий и каждый раз отстраивали сызнова. Но это было когда-то прежде, теперь же он представлял собой только развалины. Большая часть уже совершенно развалилась, а то, что уцелело, было близко к разрушению. Во дворе росла трава, щелями между каменными плитами завладели кусты и молодые деревца, образуя целые заросли. Кругом величественно красовались руины, да и уцелевший флигель, в котором жил теперешний владелец, имел очень жалкий вид.
Пробравшись сквозь заросли, Ганс обнаружил отверстие в стене, которое, наверное, было некогда калиткой на замковую террасу. Вдруг из сторожевой башни, служившей, очевидно, скотным двором, послышалось веселое блеяние, и сейчас же из открытой дверки выбежала коза, а за ней показалась девица Герлинда. Несмотря на ранний час, она была уже в полном туалете, а именно — во вчерашнем сером платье, а в обеих руках держала маленький деревянный сосуд, до краев наполненный молоком.
Неожиданная встреча поразила обе стороны: Герлинда остановилась, словно вкопанная; ведь гостю пришлось убедиться, что девица фон Эберштейн, происходившая из десятого столетия и обладавшая нескончаемой вереницей предков, собственноручно доила козу, чтобы добыть молоко к завтраку. Ее замешательство смутило и Ганса, так что он не нашелся, что сказать, а ограничился немым поклоном. К счастью, коза поняла затруднительность этой сцены и положила ей конец тем, что понеслась веселыми скачками к незнакомцу, а лотом круто повернула обратно и так неосторожно толкнула Герлинду, что сосуд закачался и часть молока расплескалась.
Это нарушило неловкое молчание. Ганс поспешил прийти на помощь Герлинде и взял из ее рук сосуд с молоком, при этом девушка тихо сказала:
— Мукерль всегда так радуется, когда ее выпускают на волю!
«Слава Богу! Наконец-то что-нибудь другое, кроме средневековой хроники!» — подумал Ганс, восхищенный словами девушки.
Он высказал свое удовольствие, что Мукерль такая резвая, попутно осведомился о возрасте и состоянии здоровья козы и, осторожно отнеся молоко в безопасное место, поставил сосуд на выступ стены, потому что Мукерль посматривала на него очень критически и, видимо, была расположена повторить нападение. Впрочем, в конце концов козочка задумалась и занялась сочной травой, покрывавшей террасу.
Молодая девушка была, видимо, очень смущена тем, что оказалась наедине с гостем. Вчерашняя накрахмаленность и смешные манеры исчезли, и Герлинда смотрела на Ганса с выражением испуганного ребенка. Теперь он мог рассмотреть ее глаза — прекрасные темные глаза, нежные и робкие, как у лани, и вполне соответствовавшие ее очаровательному личику.
Молчание продолжалось довольно долго. Ганс весь ушел в созерцание этих глаз и совсем забыл о разговоре. Когда же он сообразил, что надо заговорить о чем-нибудь, он механически коснулся вчерашней темы.
— Я осматривал Эберсбург, — сказал он. — Должно быть, в прежние времена это был гордый замок, который мог причинить немало хлопот врагам, и распри, разыгравшиеся из-за Кунрада фон Ортенау и Гильдегунды фон Эберштейн...
Это было просто несчастье, что он назвал эти имена. Как только Герлинда услышала о средних веках, она сразу стала по-вчерашнему накрахмаленной, ее длинные ресницы опустились, и совсем вчерашним монотонным лепетом она поспешила исправить свою ошибку:
— Кунрад фон Эберштейн и Гильдегунда фон Ортенау в лето от Рождества Христова...
— Да, да, баронесса, я уже знаю, я хорошо помню эту историю! — с отчаянием перебил ее Ганс — Благодаря вашей любезности я уже очень подробно посвящен в хронику вашей семьи. Я хотел в сущности только за-метить, что пребывание в старом замке должно быть очень скучным. Вы приносите своему батюшке большую жертву этим, потому что молодая девушка должна стремиться к свету и жизни!
Герлинда отрицательно покачала головой и сказала с непогрешимой уверенностью семидесятилетнего старца:
— Свет и жизнь никуда не годятся!
— Никуда? — удивленно переспросил юноша. — Да вы-то откуда можете знать это?
— Так говорит папа, — ответила Герлинда с торжественностью, которая свидетельствовала, что афоризмы старого Эберштейна принимаются ею вполне на веру. — Свет делается все хуже, и на теперешнем столетии сказываются все признаки упадка, так как знать не имеет более никакого значения.
Ганс улыбнулся и возразил ей:
— Да, знать! Но ведь и помимо знати существуют люди на свете!
Герлинда взглянула на него с некоторым удивлением — казалось, она сомневалась в этом. После глубокого раздумья она заявила:
— Ну да! Мужики!
— Верно! А потом существуют и другие классы, которым нельзя отказать в праве на существование. Например, ученые, художники, к которым принадлежу я...
Герлинда с выражением крайнего изумления открыла рот и заявила:
— К художникам!
«Да, ведь она принимает и меня тоже за субъекта, выскочившего из глубины средних веков!» — подумал Ганс и сказал вслух:
— Разумеется, баронесса! Я занимаюсь искусством и льщу себя надеждой, что мне кое-что удастся на этом поприще!
Видно было, что девушка считает такое занятие очень неподходящим. К счастью, ей вспомнилось, что кто-то из Эберштейнов занимался астрологией, и это до известной степени объяснило ей странный вкус барона Велау-Веленберга. Тем не менее, она сочла необходимым преподнести ему отцовский афоризм:
— Папа говорит, что представитель древнего аристократического рода не должен идти на компромиссы с современностью: это унижает его!
— Да, но это — личное, воззрение барона! — возразил Ганс, пожимая плечами. — Он настолько отошел, от всего мира, что потерял с ним всякую связь. Однако люди одного с ним происхождения думают уже совершенно иначе. Возьмите для примера Штейнрюков, семью, которая так же стара, как и ваша!
— На двести лет моложе! — возмущенно перебила его Герлинда.
— Совершенно верно, на целых двести лет! Я вспоминаю, их родоначальник упоминается впервые в эпоху крестовых походов, тогда как ваш встречается в восьмом столетии...
— В десятом!
— Совершенно верно, в десятом! Я просто оговорился, я имел в виду именно десятое... Однако вернемся к Штейнрюкам. Граф Михаил — командующий войсками. Его сын, насколько мне известно, был дипломатом, его внук — на государственной службе. Все они находятся в самой середине бурного потока современности и едва ли согласились бы со взглядами вашего батюшки. Впрочем, и вы тоже станете иначе думать обо всем этом, когда выйдете в мир и жизнь!
— Я хотела бы никогда не входить туда, — тихо и застенчиво сказала Герлинда, — я так боюсь!
Ганс улыбнулся. Он подошел поближе к девушке, и его голос зазвучал необыкновенно мягко и нежно, словно он говорил с ребенком:
— Это вполне понятно: ведь вы живете в стороне от жизни и погрузились в давно минувший волшебный мир, словно спящая красавица в сказке. Но когда-нибудь настанет день, когда живую изгородь, скрывающую вас от мира, сломают, день, когда вы проснетесь от волшебного сна, и, поверьте мне, баронесса, то, что вы тогда увидите, уже не будет пылью и тленом столетий!! Нет, вы увидите теплый золотистый солнечный свет и научитесь заглядывать в жизнь!
Герлинда молча выслушала эту тираду, но прелестная тихая улыбка, игравшая около ее уст, выдавала, что она знает сказку о спящей красавице. Она медленно подняла глаза, но только на один миг, и снова быстро опустила их. Должно быть, в выражении лица молодого человека ей блеснула частица того света, о котором он говорил, потому что она вдруг густо покраснела и резко отвернулась.
Мукерль была очень понятливой козой. До сих пор она мирно пощипывала траву и лишь по временам бросала серьезный взгляд на беседовавших, причем течение разговора ее, видимо, вполне удовлетворяло. Но теперь дело, очевидно, показалось ей подозрительным, потому что она вдруг оставила траву и, подбежав к своей госпоже, стала около нее в сторожкой позе.
— Мне пора в замок, кажется, — еле слышно вымолвила Герлинда.
— Уже? — спросил Ганс, который даже не заметил, что разговор длился добрых полчаса.
Они вместе направились домой, причем, Ганс нес молоко, баронесса Герлинда шла рядом с ним, а Мукерль следовала за ними, время от времени серьезно покачивая головой. Дело все-таки казалось ей подозрительным, она не могла понять, почему оба они вдруг стали так молчаливы!
Через час после этого юный художник стоял у подножия Эберсбурга. Он простился с бароном и его дочерью, не разоблачив своего инкогнито, так как хотел избавить старца от лишнего раздражения. Да и что из этого, если его будут считать здесь и впредь «субъектом из средневековья»? Приключение кончилось, и едва ли он когда-либо попадет опять в Эберсбург.
Его взгляд еще раз скользнул по серым стенам и залитой солнцем замковой террасе, и хваленая современность, к которой он теперь возвращался, показалась ему слишком прозаичной по сравнению со сказочной грезой, пережитой посреди зеленого леса, в старых развалинах, где все цвело и благоухало, около маленькой спящей царевны, которая опять замкнется в своем одиночестве и будет грезить о рыцаре, который пробьется сквозь живую изгородь и поцелуем разбудит ее от волшебного сна.
Ганс подавил вздох и вполголоса сказал:
— А все-таки жаль, что я и на самом деле не Ганс Велау-Веленберг ауф Форшунгштейн!
Глава 13
В Штейнрюке царило большое оживление, которому много способствовали охотничий сезон и прекрасные солнечные осенние дни. Правда, за исключением Герлинды фон Эберштейн, никто не был приглашен гостить в замок на продолжительное время, но каждый день приезжали гости из окрестных поместий. Центром всеобщего внимания были Герта и Рауль. Ведь уже давно было известно, что оба они предназначены друг для друга, что нынешнее совместное пребывание в замке должно дать им случай для объяснения, остававшегося одной проформой, и что генерал разослал приглашения на большое празднество, на котором должно быть объявлено о помолвке.
Наступил, наконец, день этого празднества, и к вечеру замок наполнился тем хлопотливым волнением, которое обыкновенно предшествует большим торжествам. Слуги бегали взад и вперед по лестницам, то тут, то там наспех заканчивали какие-нибудь приготовления, а парадные комнаты были уже залиты ярким светом.
Вся семья, кроме Герты и Герлинды, вышла в приемную гостиную. Граф Штейнрюк, который вел под руку графиню-вдову, казался необыкновенно веселым: ведь сегодняшний день приносил ему осуществление заветной мечты. Оба последних отпрыска рода обручатся, и это обеспечит блеск роду Штейнрюков, так как все владения объединятся в одних руках.
Гортензия, шедшая под руку ссыном, тоже сияла довольством. Она была одета богато и со вкусом и при вечернем освещении казалась все еще очень красивой, затмевая хрупкую и бледную кузину. И Рауль был весел и любезен. Только по временам легкие тучки набегали на его чело, но быстро исчезали, и он обращался с матерью с самым нежным вниманием.
— Мы, насколько возможно, ограничили число приглашений, — сказала Гортензия, окидывая критическим взглядом освещенные комнаты, — и все-таки лишь с большим трудом разместим наших гостей. Просто ужас с этими старыми горными замками, в которых нет ни достаточно больших залов, ни подходящих комнат для гостей! Даже празднества в них не устроишь, как следует!
— Их не ради этого и строили, — спокойно возразил граф. — Эти замки должны были давать приют семье и охранять от нападений. Современным требованиям они, разумеется, не могут удовлетворять, по крайней мере, твоим, Гортензия, потому что ты никогда не любила Штейнрюк!
— Ну, в этом отношении я совершенно разделяю мамин вкус! — вставил Рауль. — Меня прельщает здесь только охота в горном лесу. Сам по себе замок со своими тесными, мрачными комнатами, бесконечными коридорами, где гулко отдается эхо, и крутыми темными лестницами напоминает тюрьму. Я с облегчением перевожу дух, когда оставляю замок!
— По-видимому, ты совершенно забыл, что эти старые стены были колыбелью твоего рода, а потому должны быть священны и дороги тебе даже и в том случае, если бы лежали в развалинах! — не без резкости заметил генерал.
Рауль прикусил себе язык при этом справедливом замечании.
— Прости, дедушка, я, разумеется, питаю должное благоговение к нашему родовому замку, но при всем своем добром желании не могу находить его красивым. Да, если бы это был солнечный, веселый замок в Провансе с его райскими окрестностями, с прошлым, богатым преданиями и песнями, где я прежде...
— Ты имеешь в виду замок Монтиньи? — перебил его граф таким тоном, что Рауль сразу смолк.