— Ну, уж не поздоровится нынче парню! Дай-ка мне только домой прийти, уж проучу я тебя! — еле сдерживая бешенство, пробормотал Вольфрам, следуя за Михаилом.
Герта осталась одна в комнате. Она неподвижно стояла на месте и большими глазами смотрела вслед уходящим, но тут же спохватилась и быстро подбежала к камину. Пламя уже охватило нежные лепестки цветов, они на мгновение засверкали, словно какие-то сказочные растения, затем свернулись и рассыпались золой.
Сложив руки, девочка смотрела в огонь, мало-помалу ее глаза наполнялись слезами, и когда последний цветок обратился в золу, она вдруг разразилась тихими рыданиями.
* * *
Когда граф Штейнрюк вскоре после этого вошел в комнату, он никого не застал там. Взглянув на часы, он убедился, что пора ехать, и подошел к письменному столу, чтобы прицепить звезду. Футляр лежал на прежнем месте, но звезды там не было: должно быть, камердинер заметил, что ленты не хватает, и взял орден, чтобы исправить недостаток. Штейнрюк дернул за звонок.
— Орден! — приказал он вошедшему камердинеру. — Экипаж подан?
— Точно так, ваше сиятельство, подан! Но орден... ведь вы, ваше сиятельство, изволите сами убирать эти знаки отличия!
— Да, но у звезды не оказалось ленты. Я говорю про большую звезду с бриллиантами! Разве ты не заметил, что лента отвязалась?
Камердинер покачал головой.
— Я и не видал звезды; ведь я входил в комнату только на минутку, чтобы получить приказание вашего сиятельства насчет экипажа.
— И с тех пор ты не заходил в комнату?
— Даже не заглядывал.
— Был здесь кто-нибудь?
— Как же, сын лесника оставался здесь, когда я уходил, и мне кажется, что он был здесь слишком долго один.
В словах камердинера звучало ясно высказанное подозрение, но граф оборвал его резким жестом.
— Чушь! Об этом не может быть и речи! Вспомни, не был ли здесь кто-нибудь?
— Нет, ваше сиятельство, никто даже и в коридор не входил.
— Но спальня... в нее ведет дверь...
— Да, завешенная ковром, но она ведет непосредственно в комнату ее сиятельства вдовствующей графини.
Штейнрюк побледнел, его кулаки невольно сжались, но он всеми силами старался побороть усиливавшееся подозрение.
— Поищи! — приказал он. — Звезда должна найтись под бумагами или книгами, может быть, я сам сунул ее куда-нибудь!
Не дожидаясь помощи слуги, граф сам начал искать. Он знал наверное, что положил звезду в футляр, который оставил открытым, но, несмотря на то, что была поднята каждая бумажка, каждая книга и осмотрен каждый ящик, звезда не нашлась.
— Нет ее, — тихо сказал камердинер, — и если ваше сиятельство оставили ее в открытом футляре, то... остается только одно объяснение!
Штейнрюк ничего не ответил, он уже не сомневался более. Значит, воровство, подлое, низкое воровство! Это переполнило чашу его ненависти и презрения!
Наступило недолгое молчание. Наконец граф спросил:
— Вольфрам еще в замке?
— Я думаю — да, он хотел зайти к кастеляну.
— Тогда позови мне сюда его сына! Но ни слова о происшедшем ни ему, ни леснику. Ты передашь приказание, и только!
Камердинер ушел, и Штейнрюк на мгновение закрыл глаза руками. Это было ужасно! Хотя, с другой стороны, разве так уж необыкновенно для отпрыска подобного рода? Что у Михаила нет ни единой капли крови от матери, это видно уже по наружности, ну, а кровь, которую он унаследовал от отца... она-то и сказалась именно теперь и доказывала, что этого парня по праву надо оттолкнуть.
Когда Михаил вошел в комнату, граф стоял, выпрямившись, и был полон обычной стальной решимости.
— Закрой дверь и подойди сюда! — приказал он.
На этот раз Михаил повиновался, не дожидаясь повторения приказания. Он подошел к графу, а тот впился в него сверкающим взглядом и, показывая на пустой футляр, спросил:
— Знаешь ты это?
Михаил медленно покачал головой: он не мог понять странный вопрос.
— Этот футляр лежал здесь, на письменном столе, — продолжал Штейнрюк, — но он не был пуст, в нем находилась звезда со сверкающими камнями. Ты и ее тоже не видел?
Михаил подумал, что это, вероятно, и блестело так на столе в потоке солнечных лучей. Но он не присматривался внимательно к сверкающему предмету.
— Ну? Я жду ответа! — сказал граф, не отрывая взора от лица Михаила. — Куда девалась звезда?
— Да я-то как могу знать это? — спросил Михаил, все более удивляясь странным вопросам.
Губы графа скривились горькой усмешкой.
— Ты и в самом деле не знаешь? Видно, ты вовсе не так прост, как притворяешься... Где звезда? Я хочу знать!
Грозный тон последних слов наконец уяснил парню истину: он стоял, словно пораженный молнией, и казался таким растерянным, таким смущенным, что Штейнрюк окончательно уверовал в его виновность.
— Признайся, парень! — сказал он тихим голосом, который однако был страшен. — Отдай украденное и благодари Создателя, если я отпущу тебя с миром! Слышишь? Отдай назад украденное!
Михаил вздрогнул, словно ему нанесли смертельный удар, но в тот же момент гневно крикнул:
— Я — вор? Я должен...
— Тише! — резко оборвал его Штейнрюк. — Я не желаю шума, не хочу привлекать внимание, но ты не сойдешь с места, пока не сознаешься. Признавайся!
Он схватил юношу за руку, и его пальцы, как стальные тиски, впились в тело Михаила. Однако последний мгновенно освободился от них одним сильным движением и хрипло сказал:
— Оставьте меня! Не смейте еще раз повторить мне это, или...
— Уж не собираешься ли ты угрожать мне? — граф принял его вспышку за проявление крайней наглости. — Берегись! Еще одно слово, и я забуду, что должен щадить тебя!
— Но я — не вор! — пронзительно крикнул Михаил, — и если кто осмелится назвать меня так, того я положу на месте! — и с этими словами он, схватив с ближайшего стола тяжелый серебряный канделябр, замахнулся им над головой графа.
Штейнрюк отступил на шаг, но не из страха перед этой угрозой, а от картины, представившейся ему. Куда девалось бессмысленное, мечтательное выражение лица, куда исчез неуклюжий дурачок-простофиля? Словно раненый лев, стоял перед ним Михаил, готовый броситься на более сильного врага, и глаза Штейнрюка, которые сверкали таким уничтожающим огнем, встретились со взглядом других глаз, таких же темно-синих, как и его собственные, и сверкающих не менее уничтожающим огнем... Нет, трус не мог смотреть так, да и вор тоже...
Вдруг дверь распахнулась — в прихожей послышался шум резких голосов — и на пороге показался лесник, за которым виднелось испуганное лицо камердинера.
— Да ты взбесился, что ли? — крикнул своему питомцу Вольфрам, кидаясь на помощь своему господину и хватая Михаила за плечо.
Но юноша стряхнул его с себя, как стряхивает матерый волк насевшую на него свору, бешено шваркнул канделябром об пол и бросился к двери.
Однако камердинер загородил ему дорогу, крикнув леснику:
— Держите его! Он обокрал его сиятельство!
Вольфрам, собиравшийся схватить своего питомца, в страшном изумлении остановился:
— Михель — вор?!
Из груди Михаила вырвался стон, такой дикий и страдальческий, что Штейнрюк бросился к юноше. Он хотел удержать, остановить его, но было уже слишком поздно: пораженный ударом кулака камердинер рухнул на пол, а Михаил бросился мимо него в открытую дверь.
* Аллод, или аллодиальная собственность, — свободная, находящаяся в неограниченном распоряжении владельца собственность, в противоположность майорату, собственности, переходящей в порядке наследования к старшему из сыновей или старшему в роду.
Глава 4
Лесник Вольфрам вошел в церковный дом Санкт-Михаэля, где его, должно быть, ждали, так как священник встретил его уже в сенях.
— Ну, Вольфрам, все еще никаких известий?
— Нет, ваше высокопреподобие, парня и след простыл, а вот из замка я вам принес весточку, я как раз оттуда.
Отец Валентин открыл дверь в рабочую комнату и знаком пригласил лесника следовать за ним. Должно быть, весть из замка не казалась ему такой важной, как вопрос, который он повторил с явным беспокойством:
— Значит, Михаил и сегодня не являлся домой?
— Да нет же, ваше высокопреподобие.
— Третий день о нем нет ни слуху, ни духу! Где же его искать? Только бы с ним ничего не случилось!
— Ну, такому все — как с гуся вода, — ответил лесник с грубым смехом. — Бродит где-нибудь вокруг да около и не решается вернуться домой, потому что знает, что его ждет, там. Но когда-нибудь ему все равно придется вернуться, и тогда сохрани его Бог!
— Что вы хотите делать, Вольфрам? Вспомните свое обещание!
— Свое обещание я держал, пока с этим негодяем можно было хоть как-нибудь справляться, но теперь конец! Если он думает, что смеет все швырять и драться, так пусть узнает, что есть человек, который найдет на него управу, и это он будет чувствовать до тех пор, пока у меня будет в силах подниматься рука!
— Вы не тронете Михаила ни единым пальцем, пока я сам не поговорю с ним! — строго сказал священник. — Значит, вы из замка? Ну, нашлась наконец пропажа?
— Как же, еще в тот же день! Маленькая графинюшка захватила блестящую звезду, как игрушку, побежала с ней в свою комнату и в конце концов принесла ее матери. Тогда все объяснилось.
— Значит, все произошло из-за детского баловства! — с горечью сказал отец Валентин. — Такое позорное обвинение без всяких доказательств...
— Но почему же Михель не раскрыл рта и не ответил? Я-то уж сумел бы оправдаться; но Михель, наверное, стоял, как дубина, а когда за него взялись, как следует, он взъерепенился, словно подстреленный медведь. Броситься на его сиятельство! Просто не поверишь этому!.. Но ведь я-то своими глазами видел, как он стоял с подсвечником в руке! А в конце концов мне придется отдуваться из-за этого проклятого парня. Сегодня граф был ужасно немилостив, не сказал мне и пары слов и только велел передать вашему высокопреподобию вот это письмецо. — и с этими словами лесник подал священнику письмо.
— Хорошо, Вольфрам, теперь идите, и если Михель покажется в лесничестве, то сейчас же пошлите его ко мне. Но я еще раз запрещаю вам бить его, сначала я должен поговорить с ним.
Лесник ушел, ворча на то, что ему приходится откладывать в долгий ящик наказание, заслуженное «проклятым парнем». Между тем отец Валентин, оставшись один, вскрыл письмо, полученное им от графа, и прочел следующее:
Ваше высокопреподобие! Пропажа нашлась, и высказанное мною подозрение оказалось необоснованным. Что же касается поведения Вашего протеже, то вместо того, чтобы защищаться и разъяснить всю эту историю, он повел себя, словно бешеный, и осмелился даже открыто напасть на меня. Обо всем этом Вы осведомлены через Вольфрама и, конечно, поймете, что теперь я уже никак не могу пойти навстречу Вашим желаниям. Этот грубый, придурковатый парень, полный необузданной дикости, всецело принадлежит той сфере, для которой он был предназначен с самого начала и в которой он только и мыслим. Вольфрам — как раз тот человек, который может сдержать его, и парень останется под его надзором. Воспитывать такие натуры — напрасный труд, и я уверен, что после всего происшедшего Вы согласитесь со мною.
Михаил,
граф Штейнрюк.
Священник скорбно опустил листок.
— И ни слова сожаления о несправедливом обвинении, только осуждение и презрение. И это — кровь от его крови!..
— Ваше высокопреподобие! — послышалось у двери.
Отец Валентин вздрогнул, и вздох облегчения вырвался из его груди.
— Михаил! Наконец-то! Слава Богу!
— Я думал... вы меня... прогоните, — тихо сказал Михаил.
— Сначала я должен выслушать тебя. Но что ж ты стоишь у порога? Войди же!
Юноша медленно подошел ближе. На нем был все тот же праздничный костюм, что и в тот роковой день, но, видимо, выдержавший за последние дни бурю и непогоду.
— Я очень тревожился за тебя, — с упреком сказал отец Валентин. — В течение двух суток о тебе не было никаких известий. Где ты пропадал?
— В лесу.
— А где ты проводил ночи?
— В пустых пастушьих хижинах наверху.
— В бурю и холод? Почему ты не вернулся домой?
— Лесник стал бы бить меня, я знаю, но теперь я больше не позволю себя бить. Я хотел избавить и его, и себя от того, что произошло бы из-за этого!
Он отвечал каким-то беззвучным голосом, но это уже не было прежнее равнодушие. Во всем существе Михаила чувствовалось что-то новое, мрачное, что не вязалось с его прежними манерами.
Священник с изумлением посмотрел на него.
— Тогда ты должен был прийти ко мне, я ждал этого!
— Вот я и пришел, ваше высокопреподобие, а что вам про меня наговорили, так это — неправда. Я — не вор...
— Я знаю! Я ни на минуту не сомневался в тебе, а теперь подозрение окончательно снято с тебя. Пропажа нашлась: маленькая графиня Герта захватила звезду, как игрушку.
Михаил откинул мокрые волосы со лба, и на его лице появилось неописуемо горькое выражение.
— А, так я обязан всем происшедшим этой девчонке с золотыми кудрями и злыми глазенками?
— Малютка не виновата, она, по обыкновению избалованных детей, схватилась за то, что показалось ей подходящей игрушкой. Вся вина на тебе: если бы ты вел себя спокойно и умно, то очень может быть, что дело сейчас же объяснилось бы. А вместо этого... Михаил, возможно ли, что ты поднял руку на графа?
— Он назвал меня вором! — стиснув зубы, буркнул Михаил. — Он даже не спросил, виноват ли я, а просто стал требовать, чтобы я вернул украденное...
В его словах чувствовалась бесконечная горечь, и отец Валентин понял, что юноша возбужден почти до потери самообладания.
— К тебе были несправедливы, очень несправедливы, — сказал он, — но ты не имел права впадать в такое бешенство, и теперь последствия твоей необузданности всей тяжестью падут на тебя же. Вполне понятно, что граф возмущен твоим поведением. Отныне ты не можешь более рассчитывать на его покровительство, он не желает и слышать о тебе!
— Не желает? А все-таки он еще услышит обо мне.
— Что ты хочешь сказать этим? Уж не...
— Да, я отправлюсь к нему! Теперь он знает, что незаслуженно оскорбил меня, и должен взять свои слова обратно.
— Ты хочешь потребовать к ответу графа Штейнрюка? — с видом величайшего изумления воскликнул священник. — Что за нелепая мысль! Ты должен отказаться от нее!
— Нет! — сухо и холодно возразил Михаил.
— Михаил!
— Нет, ваше высокопреподобие, от этого я не откажусь, несмотря даже на ваше запрещение! Я спрошу графа, как он смел назвать меня вором!
Все мысли юноши вращались вокруг этого пункта, и словно каленым железом жгло его душу нанесенное оскорбление. Отец Валентин не знал, что делать, он чувствовал, что его власти недостаточно, чтобы смирить дикую жажду мести, которой был объят юноша, и это наполняло его страхом. Ведь если Михаил на самом деле осмелится потребовать графа к ответу, а граф попытается смирить «грубого, придурковатого парня», то может произойти непоправимое несчастье, которое необходимо предупредить какой угодно ценой.
— Я никогда не мог подумать, что мой голос настолько ничтожен в твоем мнении, — скорбно сказал священник. — Ну, в таком случае мне придется поговорить с тобой иначе! Прав ли был граф, или нет, но с твоей стороны было преступлением поднять на него руку. Ты не смеешь никогда — слышишь ли? — никогда подходить к нему с враждебными намерениями, потому что граф Штейнрюк стоит к тебе гораздо ближе, чем ты можешь думать!
— Ко мне? Граф Штейнрюк?
— Да. Я предпочел бы, чтобы до поры, до времени это продолжало оставаться тайной для тебя, но твое безумное поведение вынуждает меня открыть тебе уже сейчас эту тайну. Если бы ты напал на него, ты поразил бы... своего дедушку!
Михаил вздрогнул и впился в священника широко открытыми глазами.
— Моего дедушку? Так он...
— Отец твоей матери, да! Но ты не должен возлагать никаких надежд на эту родственную связь, потому что твоя мать была лишена наследства, отвергнута, из-за своего брака она была навсегда выброшена из семейного круга и оттого погибла!
Он замолчал и посмотрел на Михаила, который, видимо, переживал минуты величайшего волнения. Наконец юноша глухо сказал:
— А больше... больше вы мне... ничего не скажете?
— Нет, сын мой, в данный момент ничего! Это — тяжелая история, бесконечная цепь вины и несчастья, еще далекая от твоего понимания. Позднее, когда ты станешь старше, ты узнаешь все, а теперь удовольствуйся тем, что знаешь. Надеюсь, ты понимаешь, что особа графа Штейнрюка священна для тебя?
— Священна? Уж не потому ли, что он прогнал меня, как вора, со своего порога? Он знал, что он — дедушка мне, и все же так обошелся сомною! Ваше высокопреподобие, вам не следовало говорить мне об этом! Я ненавидел графа, потому что он был черств и безжалостен к чужому, но теперь... теперь я его...
— Бога ради! — вскрикнул отец Валентин, испуганный страшным выражением лица Михаила. — Ведь не хочешь же ты...
— Не беспокойтесь, ваше высокопреподобие, я не трону его! Ведь теперь я знаю, что не смею поднять на него руку, но я готов отдать жизнь, лишь бы мне представился случай рассчитаться с ним иным образом! — и, сказав это, Михаил с выражением дикой энергии направился к дверям.
— Куда ты? — поспешно крикнул священник. — В лесничество?
— Нет, там мне нечего делать больше, теперь уже окончательно нечего! Прощайте, ваше высокопреподобие!
— Останься! Куда ты пойдешь?
— Не знаю... прочь отсюда... в широкий мир...
— Один? Без Всякой помощи, не имея понятия о жизни? Что же станет с тобой?
— Погибну, как погибла моя мать...
— Нет, это не должно случиться! — с силой крикнул священник. — Если мое священнослужительство связывает мне руки, если я сам не могу заботиться о тебе, то я могу вверить эту заботу другому. Это было указанием Провидения, что брат именно сейчас попал сюда, он не откажет мне в помощи, я знаю его!