Юрий Игоревич захотел переговорить с гонцами Батыя. Не слушая возражений воевод, князь повелел приоткрыть дубовые створы Ольговских ворот. Вместе с князем на переговоры с татарскими глашатаями отправились толмач Шестак, купец Яков Костромич, сотник Лукоян и боярин Твердислав.
При виде князя, вышедшего из приоткрытых ворот, татарские послы ловко спрыгнули с коней на землю и отвесили Юрию Игоревичу поклон.
Затем татарин, с сабельным шрамом через все лицо, обратился ко князю на русском языке, неимоверно коверкая слова:
– Мой повелитель великий Бату-хан готов обойти Рязань стороной, если князь рязанский выдаст отступное в виде десятой части от всего имущества своего и горожан.
Другой татарин с рыжей бородкой и усами добавил, что князю рязанскому нужно также выдать Бату-хану заложников и сорок знатных дев, чтобы получить мир от повелителя монгольских орд.
– В числе этих сорока имовитых девиц должна быть и Евпраксия, – вставил третий из послов, хищно зыркая раскосыми глазами на князя и его небольшую свиту.
Сказано это было по-половецки, поэтому толмач Шестак вступил в разговор, переведя князю последнюю прозвучавшую реплику.
– Вот нехристи поганые! – зло усмехнулся Твердислав. – Далась им Евпраксия!
– Пусть Батый выдаст тело моего сына Федора, – мрачно сдвинув брови, промолвил Юрий Игоревич. – Лишь после этого я буду вести с ним переговоры!
Не прибавив больше ни слова, князь повернулся к послам спиной и скрылся в темном проеме чуть приоткрытых ворот. Боярин Твердислав поспешил вслед за князем, старательно прикрывая собой его спину.
Татары направились к своим лошадям, но рыжебородый посол задержался на месте, обратившись по-половецки к купцу Якову:
– Возвращайся обратно к нам, Якевша. Хан Кюлькан готов простить тебя. Твой дружок Мосха скучает по тебе. Он удивлен твоим бегством.
– Передай хану Кюлькану, посол, что я плюю на него. Вот так! – Яков смачно сплюнул себе под ноги. – А недоумку Моисею передай от меня, что у него вместо головы задница, коль он добровольно согласился служить такому гнусному отродью, как хан Кюлькан и вся его родня!
Выслушав ответ Якова, прозвучавший тоже по-половецки, рыжебородый посол коротко рассмеялся, сверкнув белыми крепкими зубами.
– Я, конечно, донесу сказанное тобой, Якевша, до нужных ушей, но остерегись в будущем попадаться живым в плен к хану Кюлькану, – сказал рыжебородый. – Прощай!
– Прощай, Хуту! – промолвил Яков. – На тебя я зла не держу.
Купец двинулся к приоткрытым воротам, в которых уже скрылись сотник Лукоян и толмач Шестак.
Рыжебородый Хуту, вскочив на коня, вновь окликнул Якова:
– Эй, Якевша! Хан Бури потерял одну из своих младших жен после ночного нападения рязанцев. Она, случаем, не у вас в плену?
– У нас, Хуту, у нас! – обернулся на окрик купец.
В следующий миг Яков нырнул в темный межстворовый проем чуть открытых ворот, которые со скрипом захлопнулись за ним.
Трое татарских послов, гикнув на своих приземистых лошадок, сорвались с места в галоп и поскакали по заснеженной дороге в сторону татарских становищ.
Не прошло и двух часов, как татары вновь оказались перед Ольговскими воротами. Это были те же трое глашатаев и с ними еще трое верховых воинов, которые подогнали почти к самому валу Рязани трое саней-розвальней, на которых лежал какой-то груз в мешках. Глашатаи кричали рязанцам, чтобы те не стреляли в них из луков, мол, они доставили подарки рязанскому князю от Бату-хана. Оставив сани и запряженных в них коней перед Ольговскими воротами, татары умчались прочь, размахивая плетками.
Тысяцкий Яволод приказал открыть ворота. Княжеские гридни быстро загнали сани в город, после чего ворота снова захлопнулись.
Когда ратники развязали мешки на санях, то из них посыпались на снег отрубленные человеческие головы, около трех сотен мужских голов, бородатых и безусых. Некоторые головы были рассечены саблей, у иных голов не было то глаза, то уха, то носа… Среди мужских голов оказалось два десятка женских голов с длинными косами.
Те из ольговичей, что нашли прибежище от мунгалов в Рязани, стали опознавать кто голову брата, кто отца, кто мужа или сына. Поскольку большинство беженцев из Ольгова были женщины, они быстро сбежались к саням со страшным грузом и разобрали останки своих родных и близких мужчин. Рязань наполнилась горестным женским плачем.
Побывала у Ольговских ворот и Сбыслава. В дом к своей сестре Улите она вернулась постаревшая от горя, неся в руках головы мужа и сына. Вступив в теплое жилище, Сбыслава сняла с головы платок и бессильно опустилась на скамью у входной двери. Ольга и Варвара, о чем-то тихонько шептавшиеся в уголке, враз примолкли.
Улита же невольно вскрикнула, глянув на сестру.
Сбыслава посмотрела на нее с недоумением.
– Чем я тебя так напугала? – сдавленным после недавних рыданий голосом спросила Чернавка.
– Милая, у тебя появилась седая прядь! – промолвила Улита, прижав сестру к себе.
– Стало быть, в Чернавки я больше не гожусь, – хмуро пошутила Сбыслава. Она тут же озабоченно добавила: – Как мне мужа и сына хоронить? Негоже погребать головы отдельно от тел, не знаю, что и делать.
Улита ничего не сказала на это сестре, ее плечи содрогались от безудержных рыданий.
Уже вечером этого же дня татарские глашатаи опять подъехали к Ольговским воротам, желая услышать решение рязанского князя после вручения ему «подарков» Бату-хана.
– Эй, рязанцы, скажите своему князю, пусть он покорится Бату-хану! – кричали татарские послы, разъезжая на конях вдоль крепостной стены. – Цена мира – это всего-то десятина от вашего и княжеского достояния.
На этот раз с татарскими послами разговаривал боярин Твердислав, высунувшись в бойницу и глядя на них сверху со стены.
– Передайте Батыю: когда всех нас не будет, тогда все наше достояние вам достанется, – сказал Твердислав. – Это наш окончательный ответ! А дочерей своих мы скорее сами убьем, чем выдадим на позор Батыге и его степной своре!
Татарские глашатаи уехали и больше не возвращались.
* * *Работа над Рязанским летописным сводом отнимала у инока Трофима много сил и времени. Ему приходилось просматривать старинные муромские, черниговские и смоленские летописи, для того чтобы сверять и уточнять события полуторавековой давности, когда живущие по Оке вятичи вольно или невольно втягивались в межкняжеские распри, разжигаемые сыновьями и внуками Ярослава Мудрого. Одному из внуков мудрого старика Ярослава, а именно Ярославу Святославичу, проигравшему борьбу за черниговский стол, выпало на долю вокняжиться в затерянном в лесах Муроме, чтобы породить потомков, которые возвысятся настолько, что выйдут из-под власти Киева и Чернигова.
С жизнеописания князя Ярослава Святославича, родоначальника муромо-рязанских князей, и начинался Рязанский летописный свод. Образ этого князя, по замыслу архидьякона Ферапонта, надлежало отобразить в летописи как некий образчик стойкости и мудрой прозорливости. Приняв во владение слабый удел, Ярослав Святославич со временем сделал его сильным, перенеся столицу княжества из Мурома в Рязань.
Перед иноком Трофимом стояла непростая задача: отыскать в вообще-то посредственных личных способностях Ярослава Святославича, а также в его более чем скромных государственных деяниях неоспоримые признаки величия, преуменьшить его военные поражения и наделить сего князя характером античного стоика. При этом иноку Трофиму нельзя было искажать наиболее значимые события, проходящие красной нитью через летописи различных княжеств.
…Отодвинув книгу в потемневшем от времени кожаном переплете, Трофим долго сидел в неподвижности, словно окаменев. Его усталые глаза, не мигая, взирали на ромбовидные ячейки из цветного стекла, вставленные в свинцовую раму окна.
Утреннее солнце расцветило яркими лучами стеклянную мозаику окна радостной игрой разноцветных красок – от пурпурно-красных до бледно-зеленых.
Пламя светильника меркло в горячем сиянии пробуждающегося утра.
Трофим с хрустом потянулся, забросив за голову свои сильные руки. Не прилечь ли ему и не вздремнуть ли часок-другой?.. Трофим с некоей внутренней завистью бросил взгляд на спящего крепким сном инока Парамона, отмытого в бане, причесанного и одетого в чистые белые исподние одежды. Кровать, на которой похрапывал Парамон, уткнувшись носом в подушку, стояла у стены напротив кровати Трофима.
Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.
– Звонарь где? – выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. – Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.
– Что стряслось-то? – проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.
Неожиданно за дверью кельи раздались чьи-то торопливые шаги. Дверь скрипнула, и в келью ввалился молодой розовощекий гридень в шапке набекрень и в шубе нараспашку.
– Звонарь где? – выпалил гридень, обращаясь к Трофиму с бесцеремонностью облеченного властью человека. – Тысяцкий Яволод повелел ударить в набат, да поживее! А звонаря вашего нет нигде.
– Что стряслось-то? – проворчал Трофим, не выносивший, чтоб к нему вот так врывались.
– Мунгалы идут на приступ! – ответил гридень, с трудом переводя дыхание после быстрого бега. – Лезут нехристи многими тыщами на стену между Пронскими воротами и угловой Лошадиной башней. Лютая сеча там сейчас идет! Яволод велел объявить по всему городу общий сбор ратников, всех, кто оружие держать может. Так где звонарь-то?..
– Сейчас сыщем! – живо засуетился Трофим, понимая, что от его расторопности в какой-то мере зависит судьба Рязани.
Набросив на плечи старый овчинный тулупчик, Трофим бегом бросился разыскивать звонаря по всем кельям и светлицам монастырского подворья. Звонарь вскоре был найден Трофимом. Перебрав вчера вечером хмельного питья у знакомой попадьи, звонарь отсыпался в поварне у теплой печи.
Тяжелый колокол на звоннице Успенского храма загудел монотонным басом, растревожив чуткую утреннюю тишину. В этом набате звучал призыв ко всем рязанцам спешить с оружием в руках к месту сбора своих сотен.
Вернувшись в свою келью, Трофим увидел, что инок Парамон по-прежнему крепко спит, свесив одну руку на пол.
Трофим толкнул спящего Парамона.
Тот пробудился и уставился на Трофима заспанными глазами, даже не делая попыток встать с кровати.
– Чего тебе? – неприветливо спросил он.
– Хватит дрыхнуть! – сказал Трофим. – Слышишь, колокол гудит? Татары лезут на стены Рязани! Пора и тебе, и мне за оружие браться, брат. Хватит дрыхнуть, говорю! – сердито повторил Трофим и сильнее встряхнул Парамона, видя, что тот вновь закрыл глаза.
– Отстань! – раздраженно проговорил Парамон. – Зряшное это дело, за меч браться! Не спасут нас ни стены рязанские, ни храбрость воинская, ибо чему быть, того не миновать.
– Опять ты за свое, злыдень! – гневно промолвил Трофим. – Думаешь, Господь воздаст тебе за твое карканье? Стояла Рязань прежде, будет стоять и впредь!
– И тьма стоит до свету, а свет – до тьмы, – невозмутимо отозвался Парамон, ворочаясь на кровати. – Иди, почитай пророка Исайю, коль мне не веришь, книгочей. Это не мунгалы свирепствуют, но Господь усмиряет народы, погрязшие в грехах, наказуя несчастных мечами еще больших грешников, коими являются мунгалы-язычники.
Трофим подошел к столу и сел на стул. Согрев дыханием замерзшие пальцы, он сделал следующую запись в Рязанском летописном своде: «Утром 17-го декабря татары пошли на приступ стен Рязани…»
* * *Во время первого штурма Рязани татары применили свой давний, испытанный способ, погнав впереди себя пленных русичей, мужчин и женщин. Пленники, подгоняемые сзади вражескими копьями, карабкались на стену по длинным лестницам, крича рязанцам, чтобы те не стреляли в них, не кидали камни и копья.
Рязанцы и сами не смели губить своих несчастных соплеменников, помогая им перебираться к ним на стену. Пленники были полураздеты, многие были без единого клочка одежды на теле. Их нагие тела издали бросались в глаза на фоне темной массы спешенных татар, заполнивших крепостной ров Рязани и ближние подходы к нему со стороны степи. Пленники торопливо поднимались по лестницам к гребню бревенчатой стены, ища там, наверху, спасения для себя от пронизывающего холода и безжалостных татарских плеток. Следом за пленниками лезли многие сотни татар с саблями и щитами в руках.
Упорство и ловкость врагов поражали даже самых опытных рязанских дружинников. Всякий татарин, взбираясь по лестнице, придерживал за ноги того, кто лез на стену перед ним. Идя на приступ, мунгалы не щадили ни себя, ни врагов, поскольку в этом деле даже самый малый успех мог завершиться большой победой. И в то же время небольшая неудача часто влекла за собой крах всего штурма.
Рязанцы сумели остановить вал карабкающихся наверх врагов на всем протяжении восточной стены между Исадскими и Пронскими воротами. Они сбрасывали сверху тяжелые бревна, от ударов которых ломались лестницы, а облепившие их татары кучами падали с высоты в глубокий ров.
Вражеский приступ был отбит и возле угловой Лошадиной башни, названной так из-за деревянных фигурок вздыбленных лошадей на крыше башни. Здесь рязанцы применили хорошо отлаженный прием – поливали штурмующих башню татар кипящей смолой. Вопли мунгалов, получивших ужасные ожоги, заглушали даже их боевой клич.
После того как пешие татарские полчища откатились к своим становищам, со стороны реки Прони показались густые колонны вражеской конницы.
С высоты рязанских башен растянувшиеся на марше конные отряды татар напоминали длинных черных змей, извивающихся по заснеженной равнине. Кое-где идущие вдали в сторону Рязани конные татарские полки вдруг рассыпались веером, занимая какую-нибудь деревеньку или обходя какой-нибудь холм. Вражеская конница все прибывала и прибывала, появляясь из дальней дали и, казалось, этому не будет конца.
На белом сверкающем снегу темные фигурки далеких степных конников выглядели игрушечными. Там, где степная конница растекалась по всей округе, ломая свои монолитные колонны, это выглядело куда более устрашающе, нежели упорядоченное движение татарских конных масс по извилистым дорогам. Такого огромного конного войска, собранного в одном месте, никто в Рязани до сей поры не видывал.
Тысячи и тысячи конных мунгалов в коротких шубах и меховых шапках с высоким верхом скакали по льду Оки, оглядывая стены Рязани, протянувшиеся вдоль крутого окского берега. Некоторые из татар, видя на стенах защитников города, поднимали свои большие луки и пускали в русичей длинные черные стрелы, издававшие в полете странное протяжное гудение.
Расстояние было столь велико, что находившиеся на стене рязанцы и не думали прятаться или закрываться щитами, полагая, что ни одна из вражеских стрел до них не долетит. Однако все стрелы долетели, с коротким цепким звуком втыкаясь в защитный частокол. А одна стрела угодила прямо в шею плотнику Петриле. Даже не поняв, что случилось, Петрила пошатнулся и повалился на приступку у одной из бойниц.
Находившийся рядом Мирошка бросился к соседу. Он дрожащими руками ощупывал кровоточащую рану, не зная, что делать со стрелой, пробившей шею плотнику насквозь.
– Что это? – пролепетал Петрила, пытаясь подняться на ноги.
– Ранило тебя стрелой, друже, – растерянно промолвил Мирошка, держа Петрилу за руку. – Не вставай покуда. Лекаря тебе надо.
К раненому подбежал сотник Сдила Нилыч и с ним еще двое ратников.
– Видали, как нехристи стреляют! – восхищенно воскликнул Сдила Нилыч. – Это же просто диво! Бьют так далеко и столь метко!
– Эк тебя угораздило, друг Петрила, – сочувственно проговорил один из ратников, тоже плотник.
– Рана-то смертельная, – мрачно добавил другой ратник.
От этих слов у Мирошки похолодело в груди, будто вражеская стрела угодила не в Петрилу, а в него самого. Со слезами на глазах Мирошка стал упрашивать сотника, чтобы раненого Петрилу поскорее отвезли к лекарю.
Сдила Нилыч повелел ратникам на руках спустить раненого со стены. Мирошке было велено поскорее раздобыть коня или сани, чтобы отвезти Петрилу к знахарке Акулине.
– У Акулины рука легкая, – сказал Сдила Нилыч. – Может, она и вытащит Петрилу с того света.
Сани Мирошка раздобыл, но по пути к дому знахарки Петрила умер.
В дом Петрилы Мирошка вошел на подгибающихся ногах. В просторной горнице он увидел Улиту, ее сестру Сбыславу и свою жену Вассу. Женщины что-то горячо обсуждали, но при виде Мирошки с заплаканным лицом, в запачканном кровью плаще они вмиг умолкли.
В горнице повисло напряженное молчание.
Первой опомнилась Васса.
– Ты ранен, Мирон? – спросила она, подходя к мужу.
Мирошка шмыгнул носом и отрицательно помотал головой.
– Но ты же в крови, – сказала Васса. – Чья это кровь?
Мирошка промычал нечто невразумительное, уставившись в пол.
У него просто не поворачивался язык, чтобы вот так, с порога, объявить Улите о смерти ее мужа.
– Молви толком, Мирон, – нахмурилась Васса. – Ты раненых со стены выносил, что ли?
Мирошка кивнул, собираясь с духом, чтобы сказать наконец о гибели Петрилы от случайной татарской стрелы.
В этот миг в дом вбежала Варвара и со слезами в голосе крикнула матери, что у ворот стоят сани, а в них лежит мертвый Петрила.
Улита переменилась в лице и, накинув на плечи шубейку, бросилась вон из дому. Васса и Сбыслава последовали за ней. Выскочила за дверь и Варвара.
Вскоре до Мирошки, стоявшего истуканом у порога, донесся с улицы надрывный женский плач.