— Батюшка, свѣжую, сильную лошадь! Я долженъ сейчасъ ѣхать назадъ. Прикажите осѣдлать. Моя лошадь, почитай, загнана.
— Сейчасъ осѣдлать Лебедя и подвести къ крыльцу.
Онъ обратился къ сыну.
— Ну, говори.
— Было большое сраженіе.
— Знаю.
— Мы не побѣждены (отецъ перекрестился), но намъ приказано отступать. Дядя Дмитрій Ѳедоровичъ выхлопоталъ мнѣ позволеніе отлучиться на нѣсколько часовъ и приказалъ мнѣ заѣхать къ вамъ, и сказалъ, чтобы вы уѣзжали тотчасъ. Здѣсь небезопасно. Французы идутъ за нами слѣдомъ.
— А Москва? Москва!
— Не знаю, батюшка; никто ничего не знаетъ. Предполагаютъ, что передъ Москвой будетъ другое сраженіе, что ее отстоятъ… Мы отстоимъ ее, батюшка, продолжалъ братъ съ жаромъ, — отстоимъ или всѣ ляжемъ на мѣстѣ. Но вамъ оставаться здѣсь нельзя. Матушка, сестры… тутъ невдалекѣ потянется Бонапартова армія. Уѣзжайте немедля, тотчасъ.
— Но куда?
— Армія идетъ на Москву. Ступайте на югъ, въ Алексинъ, черезъ Малый Ярославецъ. Тамъ нѣтъ непріятеля, онъ идетъ съ другой стороны. А теперь прощайте. Мнѣ пора. Благословите.
Братъ опустился на колѣни; и родители благословили его. Прощаніе не длилось. Онъ спѣшилъ, ему надо было скакать 60 верстъ до Москвы. Онъ сѣлъ на лошадь, и она вынесла его во весь опоръ изъ родительскаго дома. Въ мигъ исчезъ онъ изъ глазъ нашихъ за деревьями аллеи. Его пріѣздъ, свиданіе, отрывистыя рѣчи — все произошло такъ быстро, что намъ казалось это сномъ, бредомъ больнаго воображенія.
Какъ мы ни спѣшили, а ближе вечера выбраться не могли, ибо пришлось, въ виду возможности непріятельскаго нашествія, многое брать съ собою, а оставшееся сносить въ подвалы дома, въ кладовые, закладывать двери камнями и замуравывать ихъ. На бѣду вышло новое затрудненіе — не хватило лошадей для лишнихъ подводъ. Ихъ давно искали въ табунахъ и въ поляхъ, гдѣ паслись онѣ. Перепуганные слуги бѣгали зря, дѣло не спорилось въ ихъ рукахъ, и только энергія батюшки и его разумныя и строгія приказанія могли водворить нѣкоторый порядокъ. Совсѣмъ смерклось, когда наконецъ запрягли лошадей. Темная осенняя ночь стояла, когда мы всѣ, помолясь, вышли изъ дому. большая толпа собравшихся крестьянъ и дворовыхъ собралась на дворѣ. Начались прощанія и общія слезы. Бабы выли и причитали, мужики стояли мрачные и суровые.
— Ну, православные, сказалъ отецъ громко, — слушайте, что я скажу вамъ. Бабы! не голосить, уймитесь, причитаньемъ не поможете. Молодые ребята записывайтесь въ ополченія, кого не возьмутъ въ солдаты. Бурмистръ и міръ распорядится. Надо всѣмъ идти и класть голову за наше правое дѣло. Я тоже поступаю на службу и съ меньшимъ сыномъ. Жену и дочерей везу къ роднѣ; будутъ молиться Богу за всѣхъ насъ. А вы, старики съ бабами и дѣтьми, соберите пожитки, припрячьте, что можно, заройте въ землю и не оставайтесь въ деревнѣ. Возьмите хлѣбъ, ступайте въ лѣсъ, выройте землянки и схоронитесь, пока холода не настали, а тамъ, что Богъ дастъ. Быть можетъ, мы съ врагами и управимся. Въ деревню навѣрно придетъ онъ, если, какъ въ томъ сомнѣваться нельзя, его отобьютъ отъ Москвы. Нельзя знать, по какой дорогѣ онъ отступитъ или разбредется. Ну, прощайте, братцы! Прощайте, дѣти! Дастъ Богъ — увидимся, а не увидимся, не поминайте меня лихомъ и простите, въ чемъ я согрѣшилъ передъ вами, или кого обидѣлъ. Если я буду убитъ, помяните душу мою въ вашихъ молитвахъ; счастливо оставаться. Господь съ вами; на него одного надѣяться надо, и не оставитъ Онъ насъ во дни скорби.
Отецъ поклонился на всѣ стороны, и блѣдный, но спокойный, сошелъ съ крыльца, провожаемый, напутственный желаніями и благословеніями растроганнаго и смущеннаго люда. Онъ сѣлъ въ коляску. Стали усаживаться въ экипажи, и всѣ мы тронулись въ путь.
— Стой! закричалъ вдругъ батюшка не своимъ голосомъ и выпрыгнулъ изъ коляски съ пыломъ молодости. Его окружили крестьяне и дворня.
— Забылъ. Тутъ большіе у меня запасы хлѣба, сѣна и овса. Не хочу я кормить врага добромъ нашимъ.
— Эй, бурмистръ, сюда, живо. За мною, православные.
Отецъ пошелъ за рощу; тамъ, въ подѣ, недалече отъ дому, вдали отъ строеній усадьбы, стояла рига, стоги сѣна, овса и еще немолоченой ржи.
Издали намъ видно было, какъ при свѣтѣ многихъ факеловъ, наскоро свитыхъ изъ соломы, суетились вокругъ риги и стоговъ черныя фигуры, кишѣли, какъ муравьи, бѣгали и скучивались крестьяне. Вдругъ показался густой, черный дымъ; онъ повалилъ густымъ слоемъ и тяжело поползъ но землѣ, будто страшное невиданное чудовище, безпрестанно измѣнявшее форму. Но вотъ черный дымъ побагровѣлъ, и края волнующихся клубовъ его вдругъ подернулись позолотой и одѣлись яркимъ огнемъ. Еще минута, и высоко взвился столбъ пламени, за нимъ другой, третій, и стояли они, колеблясь и зыблясь, и пылая въ черномъ подѣ. Скоро и поле, и лѣса, и деревня, и усадьба освѣтились и окрасились багровою краскою. Мы съ ужасомъ глядѣли на пламя, на высокіе столпы огня, которые искрились, сыпались звѣздами и блестками и разсыпались во всѣ стороны. Столпы летѣли все выше и выше, бросали изъ себя горячія массы, полыхали, сверкали и снова одѣвались багровыми клубами дыма, и изъ него высились, опять сверкая ослѣпительнымъ блескомъ. Домъ стоялъ облитый кровавымъ свѣтомъ; поднялся вѣтеръ, деревья зашумѣли и закачали черными головами. Было очень страшно.
Наконецъ отецъ воротился, провожаемый толпою; она была возбуждена и гуляла, но разобрать слова было невозможно.
Отецъ обратился къ ней.
— Въ амбарахъ много прошлогодняго, непроданнаго хлѣба. Что можно — заройте, чего нельзя зарыть, — увезите въ лѣсъ, но не оставляйте ничего въ усадьбѣ. Распорядись, бурмистръ. Прощайте еще разъ, съ Богомъ, пошелъ!
Крупной рысью по накатанной дорогѣ бѣжали лошади. Пожаръ ярко освѣщалъ путь нашъ, золотилъ вившуюся между полей и луговъ проселочную дорогу, освѣщалъ всю окрестность; только лѣсъ стоялъ черный и мрачный, еще чернѣе, еще мрачнѣе отъ яркости поля, дороги и пунцоваго неба. Черные сучья деревьевъ, красно-бурые стволы опушки лѣса принимали фантастическія очертанія. Казалось, то стоялъ не лѣсъ, а страшные великаны, которые грозились на насъ своими уродливыми членами. Шатался и хрустѣлъ лѣсъ, и мракъ его чащи наводилъ на душу ужасъ. Пугливо настроенному воображенію мерещилось въ этомъ мракѣ, Богъ вѣсть, что…
Зарево долго провожало васъ. Поднявшійся сильный и порывистый вѣтеръ завывалъ не жалобно, а злобно. Казалось, онъ сулилъ что-то страшное, грозное и неизбѣжное, какъ кара Господня!
Глава VII
Когда мы пріѣхали къ бабушкѣ, не походилъ этотъ пріѣздъ нашъ на всѣ другіе прошлые пріѣзды къ ней. Старушка не вышла встрѣчать насъ, она не ждала насъ и была испугана, когда мы вошли въ диванную. О внукѣ она не могла говорить безъ слезъ и обнимала матушку, обѣ вмѣстѣ плакали онѣ горько. Тетки были перепуганы. Всѣ обращались съ батюшкѣ съ вопросами, но онъ мало зналъ и могъ повторить только то, что сказалъ нашъ Сереженька. На другой-же день, по пріѣздѣ, батюшка уѣхалъ въ Калугу и занялся тамъ формированіемъ ополченія. Онъ прислалъ въ Щеглово большое количество холста и сукна съ просьбою кроить и шить по образцамъ нужныя вещи для ополченцевъ. Весь домъ засѣлъ за работу. Тетушки и бабушка, побросавъ кошельки, вязанья, вышиванья, кроили и шили бѣлье, также и всѣ горничныя дѣвушки и дворовыя женщины. Между тетушками и дворнею произошло сближеніе и водворились отношенія, болѣе близкія. Казалось, что за кройкой и шитьемъ забыли опасаться, забыли плакать и печалиться, забыли, что рѣшается участь всей земли подъ Москвою — по крайней мѣрѣ не говорили о томъ, но я полагаю, что каждый изъ насъ стремился произнести о томъ хотя слово. Это слово не заставило ждать себя.
Однажды, во время молчаливаго и грустнаго обѣда нашего, прикащикъ Иванъ Алексѣевичъ словно выросъ на порогѣ залы, худой, высокій, и въ эту минуту измѣнился лицомъ; онъ глухо произнесъ:
— Матушка, Любовь Петровна.
— Что ты, Иванъ? Да на тебѣ лица нѣтъ! Что случилось, говори ради Создателя.
— Матушка, Любовь Петровна, бѣда великая, страшно вымолвить.
Матушка встала. Она была блѣдна, какъ полотно, и дрожала. Старшая сестра ея, тетушка Наталья Дмитріевна, схватила ее за руки.
— Варенька! Варенька! Онъ о Сереженькѣ знать ничего не можетъ. Это что-то другое. Не мори ты насъ, говори, сказала она Ивану.
— Въ Москву французъ вступилъ.
— Быть не можетъ! Пустое.
— Не пустое. Истинная правда. Вчера въ Калугѣ получено извѣстіе, и Григорій Алексѣевичъ въ дворянскомъ собраніи читалъ письмо, присланное ему съ нарочнымъ отъ нашего генерала, братца вашего двоюроднаго.
Однажды, во время молчаливаго и грустнаго обѣда нашего, прикащикъ Иванъ Алексѣевичъ словно выросъ на порогѣ залы, худой, высокій, и въ эту минуту измѣнился лицомъ; онъ глухо произнесъ:
— Матушка, Любовь Петровна.
— Что ты, Иванъ? Да на тебѣ лица нѣтъ! Что случилось, говори ради Создателя.
— Матушка, Любовь Петровна, бѣда великая, страшно вымолвить.
Матушка встала. Она была блѣдна, какъ полотно, и дрожала. Старшая сестра ея, тетушка Наталья Дмитріевна, схватила ее за руки.
— Варенька! Варенька! Онъ о Сереженькѣ знать ничего не можетъ. Это что-то другое. Не мори ты насъ, говори, сказала она Ивану.
— Въ Москву французъ вступилъ.
— Быть не можетъ! Пустое.
— Не пустое. Истинная правда. Вчера въ Калугѣ получено извѣстіе, и Григорій Алексѣевичъ въ дворянскомъ собраніи читалъ письмо, присланное ему съ нарочнымъ отъ нашего генерала, братца вашего двоюроднаго.
— Дмитрія Ѳедоровича Кременева?
— Точно такъ.
— Да тебѣ кто сказалъ?
— Ипатъ. Ипатъ самъ слышалъ. Вечеромъ у барина у Григорія Алексѣевича было собраніе дворянъ. На баринѣ, сказываютъ, лица нѣтъ. Многіе даже прослезились, господа-то, да слуги тоже.
— Гдѣ Ипатъ? Позвать его!
Пришелъ Ипатъ и подтвердилъ слова управляющаго. Сомнѣнія быть не могло.
— Что же это? Что же это? говорила бабушка, крѣпко сжимая свои руки, — стало быть сраженіе-то наши потеряли.
— Сраженія не было. Москву отдали.
— Невозможно это, невозможно. Оставить Москву безъ боя, отдать, столицу отдать, святыню отдать! Господи, что же это! Да быть этого не можетъ!
— Самъ слышалъ своими ушами, матушка-барыня. Григорій-то Алексѣевичъ такъ и затрясся, а другіе господа даже прослезились, самъ я видѣлъ, самъ плакалъ.
Но вся семья отказывалась вѣрить такому ужасу — армія наша прошла черезъ Москву и Москву оставила. Невозможно! Рѣшили послать нарочнаго въ городъ съ письмомъ къ батюшкѣ. Всю эту ночь мы почти что не спали. Кто бродилъ въ большой залѣ, кто сидѣлъ въ углу, кто пытался шить, но бросалъ работу, кто отъ усталости и потрясенія дремалъ на большомъ полукругломъ диванѣ; только далеко за полночь всѣ мы разбрелись по своимъ комнатамъ, но и тамъ не посѣтилъ насъ сонъ. Поутру посланный возвратился съ краткой запиской отъ батюшки. Я и теперь почти наизустъ помню эти строки, только разъ прочитанныя и перечитанныя.
"Всё правда. Москва оставлена безъ бою, и въ нее вступилъ непріятель. Всѣмъ намъ поголовно надо умереть или выгнать врага".
Когда матушка прочла записку прерывавшимся отъ волненія голосомъ, въ диванной поднялись глухія рыданія и вскорѣ, какъ эхо, разошлись по дому, и отовсюду послышался плачъ и стонъ. Плакали горничныя, слуги, плакали въ кухнѣ, въ прачешной, подклѣтѣ; весь домъ былъ объятъ скорбію и погруженъ въ отчаяніе. Потянулись жестокіе дни, въ продолженіе которыхъ забыты были всѣ порядки дома бабушки. Самое распредѣленіе дня, до тѣхъ поръ наблюдаемое нерушимо, совершенно спуталось. Завтракали когда придется, даже обѣдали не всѣ сполна, особливо матушка, часто неприходившая къ обѣду; безъ доклада входили въ домъ дворовые мужики, часто, приходя въ диванную, передавали вѣсти, либо освѣдомлялись, нѣтъ ли чего новаго, либо спрашивали совѣта и просили помощи для уходившихъ въ солдаты сыновей и внуковъ. Много было всякихъ разсказовъ, но одинъ противорѣчилъ другому, а настоящаго положенія дѣлъ никто не зналъ, не знали даже, гдѣ находится наша армія и почему бездѣйствуетъ. Разсказовъ было много. Знали вѣрно одно: Москва оставлена, французъ въ Москвѣ. Много было предположеній.
— А что если французъ пойдетъ дальше?
— Ну, и мы уберемся дальше. Уѣдемъ — не съ нимъ же, не съ нимъ же оставаться. Земля наша велика, не дойдетъ онъ до конца.
— А если онъ дойдетъ?
— Пусть идетъ. Наши соберутъ большую силу, окружатъ — тутъ ему и конецъ.
— А я уѣду въ Вологодское имѣніе, говорила бабушка. — Туда не дойдетъ.
За этими рѣчами слѣдовало общее молчаніе. Каждый думалъ свою думу. Моя душа скорбѣла о матушкѣ. Я знала, что братъ дѣлаетъ свое дѣло и знала также, что помимо нашего, всѣмъ общаго горя, ее сокрушаетъ мучительная тревога о сыновьяхъ и мужѣ. Николашу взялъ съ собою батюшка, а ему только-что минуло 15 лѣтъ. Онъ былъ чрезвычайно малъ ростомъ, худъ и щедушенъ. Матушка боялась за него и все твердила: ребенокъ!
— Оба сына и мужъ… сказала однажды матушка старшей сестрѣ своей, когда та зашла къ ней въ комнату ночью и застала ее сидящею на постели, съ головой, подпертою обѣими руками.
— Ты бы заснула, потушила бы свѣчку.
— Не могу.
Однажды дней черезъ семь послѣ того, какъ мы узнали о занятіи Москвы, мы какъ-то раньше обыкновеннаго разошлись по своимъ комнатамъ. Всѣ мы были нравственно и физически измучены и начинали спать отъ утомленія. Мнѣ хотѣлось зайти къ матушкѣ, но я не посмѣла. Ея печаль и порою отчаяніе были свойства суроваго. Она не любила, чтобы къ ней входили, чтобы говорили съ ней или цѣловали ее. Она выносила нетерпѣливо не только наши ласки, но даже заботливость и ласки матери. Все ей было въ тягость, все раздражало ее, хотя она силилась подавить въ себѣ это раздраженіе. Другимъ было легче. Бабушка, кроткая и богомольная, неустанно молилась. Многія тетушки, добрыя и безхарактерныя, покорялись, старшая тетка безустанно поносила французовъ и тѣмъ отводила душу; но всѣ онѣ въ усиленномъ трудѣ, шитьѣ, кройкѣ искали хотя минутнаго развлеченія. Матушка не могла дѣлать ни того, ни другаго — сердце ея ожесточилось и одеревенѣло.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я раздѣлась и легла въ постель, но сонъ бѣжалъ отъ глазъ моихъ. Я потушила свѣчи. Лампада горѣла передъ кіотами, и огонекъ ея игралъ и переливался на позолоченныхъ ризахъ и вѣнцахъ. Темные лики иконъ выдавались рѣзко изъ блестящихъ окладовъ, украшенныхъ каменьями. Тишина была полная; только сердце мое билось мучительно.
"И что я тутъ дѣлаю? И для кого нужна я?" думалось мнѣ. "Помочь я никому не могу, ни для кого не нужна, и во времена такихъ бѣдствій ничѣмъ не могу потрудиться. Зачѣмъ я не мужчина! Ушла бы я за братомъ, ни на шагъ бы не отстала отъ него, были бы вмѣстѣ съ нимъ и умерла бы вмѣстѣ съ нимъ, или бы побѣдили мы… что теперь? И зачѣмъ мнѣ моя молодость, здоровье и сила?… "
И горько мнѣ сдѣлалось, такъ горько и тяжко, что я и сказать не могу… Не знаю, долго ли лежала я подъ гнётомъ моего безсилія помочь кому бы то ни было, но вдругъ отъ глубины души моей, безъ звука и безъ словъ, поднялась мысль и полетѣла, понеслась въ иной невѣдомый край, прося помощи, защиты, спасенія отъ этой гнетущей муки. Часто заставлялъ меня батюшка читать наизусть молитвы, но то были слова, и не знала я, что есть молитва; а въ эту минуту сильное, неудержимое чувство объяло мою душу. Я поняла, что вотъ она и есть настоящая молитва, это унесеніе, это стремленіе души. Словъ я не говорила, я не могла бы сказать ихъ, ибо не было ихъ у меня для выраженія объявшаго меня чувства. Обильныя слезы лились изъ глазъ моихъ, лились безъ конца, горячія, невольныя. И я вскочила съ постели и, движимая неудержимымъ порывомъ, бросилась къ кіоту и упада передъ святыней отцевъ моихъ. Долго ли, мало ли лежала я, какъ бы въ самозабвеніи, я не знаю; знаю только, что, когда я очнулась и пришла въ себя, легко было у меня на сердцѣ и я увѣровала въ помощь и спасеніе. Заснула я безмятежно, въ первый разъ тихо послѣ столькихъ мучительныхъ дней, въ первый разъ послѣ разлуки съ братомъ. Въ эту ночь я познакомилась впервые съ счастіемъ, до тѣхъ поръ мнѣ невѣдомымъ — умѣть молиться всею душою и всѣмъ сердцемъ, а не умомъ однимъ и не словами.
Я была внезапно пробуждена изъ глубокаго сна. Кто-то сильно толкалъ меня и трясъ за руку.
— Кто это? Гдѣ я? Что такое? воскликнула я спросонокъ.
Была еще глубокая ночь. Лампадка тускло горѣла. Передо мною полуодѣтая стояла моя молодая горничная Маша, проводившая жениха на войну и часто приходившая повѣрять свое горе и плакать подлѣ меня.
— Барышня, сказала она, — скорѣе, скорѣе одѣвайтесь. Выходите во дворъ. Всѣ тамъ, всѣ!
— Да что такое, что случилось опять? сказала я съ ужасомъ, одѣваясь второпяхъ. — Конца бѣдамъ не будетъ. Сердце дрожитъ!
— Ничего не случилось, то-есть у насъ въ домѣ все благополучно пока, но я, право, не знаю… На небѣ что-то страшно…
Я выбѣжала на широкій дворъ бабушкинаго дома.
Онъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Всѣ были тутъ, — и слуги, и мастеровые, и крестьяне, и женщины, и дѣти; пугливо жались они къ матерямъ и завертывались въ ихъ юпки и панёвы. Всѣ стояли тихо, молча, не шевелясь и, какъ околдованные, глядѣли на небо. На дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Глянула и я вверхъ. Господи! страшно-то какъ! Все небо, сплошь все небо, весь горизонтъ справа налѣво и сверху внизъ пылалъ багровымъ отливомъ. Залито было небо огненною, мѣстами кровавою краскою. Будто багровая пелена застилала его. Темная, осенняя, безлунная ночь превратилась въ яркій день.