Как вчера кричала эта ни в чем не повинная Машка Бахарева! Какой ужас был в ее глазах! Какая мольба! Какое унижение и преклонение перед ним! Он не сомневался, что она готова сделать для него все, что угодно. Все! Но Каю ничего не надо было от нее. А мучить ее оказалось необыкновенно приятно. Исключительно. Чрезвычайно. Когда он отсекал ей руку, снова подкатывало чувство, близкое к высшему эротическому наслаждению, которое эта девчонка сама по себе, без участия звенящего и слепящего циркулярного диска, не могла бы дать ему.
Первый раз Кай испытал его, когда отрезал ей палец. А вчера – оно, это ощущение – еще сильнее, еще ярче! – подкатило к нему второй раз. Как же она кричала от боли (несмотря на все анальгетики, которые он вколол ей) и от ужаса!
И сейчас, медленно продвигаясь в утреннем потоке машин по направлению к Гостинице, он понимал, что сглупил. Он взял старт слишком резво. Он не подумал о своих чувствах. Не подумал, что Игра ему настолько понравится. Если бы он задумался над этим раньше, он бы постарался как можно дольше растянуть удовольствие. К примеру, резал бы Машке пальцы по одному. Каждый день – по одному. И не спешил бы похищать Митрофанову. Зачем ему две игрушки – когда он мог бы сначала от всей души насладиться первой, а потом, не торопясь, взяться за вторую.
А что теперь получается? Согласно Плану, сегодня Мария должна погибнуть. И он с удовольствием принялся бы за Митрофанову. А на освободившееся от Бахаревой место можно было бы поместить третью.
Но Кай прислушался к себе и понял: ему жалко расставаться с Машкой! Он еще не насытился ею. Не насладился. У нее осталось еще так много тела! Так много мест, с которыми он мог бы поиграть. И снова ощутить упоение, по сравнению с которым чувства Демиурга, Верховного божества, просто меркнут. Провисают, как нити в вялом кукольном театре.
А вдруг (внезапно пришло Каю в голову) Бахаревой плохо? И она – умрет сама? Или уже сейчас – умирает? Да, он постарался наложить ей повязку по всем правилам, остановил кровотечение, даже поставил капельницу… Но вдруг шок, который она испытала, оказался слишком сильным? И он, этот шок и ужас, навсегда ослепил ее? И превратил в безмолвное животное, кучку плоти и костей?
Нога поневоле сильнее прижала педаль газа. Нет, он не хочет ее терять!.. И он сам должен нанести ей последний удар!
К тому же нельзя забывать о факторе времени. Кай нисколько не сомневался, что и Полуянов, и особенно Бахарев подключили все свои связи, использовали все возможности, чтобы отыскать своих любимых. Конечно, найдут они их не скоро – если вообще найдут. А даже если вдруг найдут – назад они их уже не получат. Но враги – если им, конечно, начнут помогать профессионалы – могут отыскать Кая. А он не может себе этого позволить, пока целиком, в полном объеме, не осуществил Предназначение, ради которого он продолжал жить даже после того, как должен был умереть.
Нет, не надо недооценивать врагов и помогающих им профессионалов (как он сегодня недооценил Полуянова). Кто знает, какие средства находятся в их арсенале. Кто знает, на какие хитрости они способны.
Поэтому, как ни хотелось Каю растягивать удовольствие, длить и длить Игру, он вынужден торопиться. Но все равно, он просто не может пока оторваться от Марии. Не может ее бросить, пока она не ушла навсегда!.. Он должен, должен позволить себе с ней побаловаться! Разве он железный?! Разве не может разрешить самому себе небольшой каприз?
И вот в таком раздрае, в растрепанных, противоречивых чувствах он въехал наконец на территорию Гостиницы. Ворота автоматически закрылись за ним, и он заглушил движок своего фургона.
***Как ни странно, сегодня опер Савельев сам настоял на встрече. Они договорились увидеться с Полуяновым в час дня в одной из забегаловок близ метро «Водный стадион».
Журналисту пришлось ловить машину и нестись туда по запруженной Кольцевой. Ни о каком визите в переулок, где они нашли Надину перчатку, уже не шло речи. Обстоятельства изменились самым кардинальным образом.
Водителем боевой «тестеры», согласившимся подвезти Полуянова, оказался кавказец. Дима завел с ним разговор. Он всегда толковал с попутчиками. И интересно было, и много нового узнавал. А сейчас беседа еще и помогала отвлечься. От мыслей о разгроханной в хлам любимой «Королле». Об ужасной картине, увиденной на диске. И главное, от тревоги за Надю.
– Из каких краев к нам прибыл? – спросил журналист у джигита, горделиво восседающего за рулем.
– Я – эстонец, – с гортанным акцентом отвечал шофер.
– Эстонец?! – расхохотался Полуянов.
– Да! Разве не похож?
– Нет.
– Клянусь тебе, я из Эстонии приехал.
– Не смеши меня.
– Хочешь, права покажу?!
На минуту полностью прекратив управлять машиной («шаха» тем временем неслась по Кольцу со скоростью километров восемьдесят в час), джигит залез в бардачок, порылся в нем и вытащил пластиковое удостоверение.
– Смотри, ведь это я, – сказал он, демонстрируя фотографию.
– Ну, ты.
– А теперь смотри, где родился?
Большим пальцем при этом «эстонец» прикрывал свои фамилию и имя.
В графе «Место рождения» и вправду значилось: «г. Кохтла-Ярве, Эстония». Дима расхохотался и сдвинул в сторонку железный палец «горячего эстонского парня». Там, где «Фамилия – имя – отчество», значилось: «Бахрамов Тофик Микаэлович».
– Да-а, ну ты эстонец! – развеселился журналист. – Настоящая у тебя эстонская фамилия – Баахраммов!
– Так ведь это по отцу. А по матери я все равно эстонец.
Шутливая перебранка сблизила их с шофером. И еще она невольно напомнила Полуянову его самую первую журналистскую командировку. Тогда он, на первом курсе, пришел на практику в «Молодежные вести», и его тут же отправили в мятежную, полуотвалившуюся от Союза Литву. Шел боевой и горячий восемьдесят девятый год, когда многим (семнадцатилетнему Диме в том числе) казалось: вот чуть-чуть поднажмем, скинем проклятые КПСС и КГБ, и наступят у нас блаженные Рынок и Капитализм. И тогда в магазинах можно будет купить все, что ни захочется, а по телевизору – говорить обо всем на свете, и только правду.
В Вильнюсе молокососа Диму встречал у вагона сопровождающий из республиканского ЦК комсомола. На привокзальной площади Полуянова усадили в черную «Волгу» с радиотелефоном. Корреспондент центральной молодежной газеты, несмотря на все «Народные фронты», еще являлся для литовцев начальством. Полуянова отвезли в сонный вильнюсский пригород Григишкес, где предоставили в его единоличное распоряжение трехкомнатную квартиру со всем необходимым, включая фужеры, рюмки и кофеварку… А потом завертелась обычная для разъездного корра мясорубка: встречи, интервью, разговоры, выпивка, экскурсии…
Из Литвы Дима привез совсем не ту статью, которую от него ждали. Вместо боевого репортажа о манифестациях «Саюдиса» – очерк о хороших людях в духе старой доброй советской школы журналистики. Семья Иванаускасов жила в Григишкесе чуть ли не сто лет. Все трудились на небольшой бумажной фабричонке. Но самое интересное: в одной фамилии из восемнадцати человек уживались представители шести национальностей не распавшегося тогда еще Союза Советских Социалистических Республик. Кряжистый восьмидесятилетний папаня был литовцем, а его «матка» – полячкой. Они родили и вырастили четверых детей. И те, как по заказу, женились (вышли замуж) за русских, украинцев, белорусов… Народили внуков. И у одной из молоденьких, хорошеньких внучек муж оказался грузином. А у другой, как нарочно, – Самвел-джан прибыл по комсомольской путевке из солнечной Армении… Такой вот в Литве оказался плавильный котел по-советски…
В конце своего очерка Дима приводил слова восьмидесятилетнего патриарха семьи, деда Иванаускаса: «Все эти «саюдисы» и Ландсбергисы хотят Союз развести, отдельно жить. Это все равно как мою семью разделить, от меня – детей моих, внуков моих оторвать!..»
Димин очерк вызвал тогда у коллег неоднозначное отношение. Те, кто причислял себя к демократам, шипели: «Такую заметку только в «Савраске»9 публиковать!» Старый мэтр, уважаемый всеми спецкор Колосников, прочитав статью, вздохнул: «Похоже на вагон, отцепившийся от давно ушедшего паровоза». Когда Дима спросил, что патриарх имеет в виду, Колосников отвечал, скосясь, не менее афористично: «Ладно скроенная припарка для давно уже мертвого тела». И прибавил бравурно звучащую для семнадцатилетнего Полуянова фразу: «Бегите, юноша, за кофе. Вы тем не менее принимаетесь в наш клуб…»
А главный редактор, прочитав очерк, расцеловал молодого журналиста троекратно, распорядился немедля поставить статью в номер и тут же предложил Полуянову переходить на «вечерку» (вечернее отделение журфака) и занять в газете вакансию штатного корреспондента. «Можно я у вас внештатником все-таки буду? – отклонил чрезвычайно лестное предложение Дима. – А то меня в армию загребут».
Когда газета вышла, статья получила большой резонанс. Рассказывали, что ее читали и она понравилась даже столь диаметрально противоположным друг другу людям, как Горбачев и Солженицын.
Сейчас, зимним днем двадцать первого века, подъезжая по МКАД к Ленинградке, Дима пересказал тот свой давний очерк «эстонцу» Тофику.
– Что с той семьей, интересно, сейчас стало? – задал неожиданный вопрос азербайджанец из Кохтла-Ярве.
– Не знаю, – пожал плечами Дима.
Он говорил сущую правду: не в традициях журналистики возвращаться к своим прежним героям – разве что в их жизни произойдет вдруг что-то совсем из ряда вон выходящее. Репортер похож на ветреного любовника: он не оглядывается назад, он всегда летит вперед – от темы к теме, от героя к герою, от победы к победе.
– А интересно было бы, да, – спросил Тофик Микаэлович, – узнать, как они живут?
– Да вряд ли, – сделал мину Полуянов. – Сидят, наверно, по-прежнему в своем Григишкесе. Трудятся. Только зарплату в литах (или что там у них за валюта?) получают.
Сам же подумал: хорош он будет, если явится к главному редактору с заявой на загранкомандировку (а чем еще считать нынче визит в Литву?) на тему: «Очерк о многонациональной семье Иванаускасов». Далеко же его пошлет главнюга!
За разговорами (слава богу, Дима хоть отвлекся от мучивших его мыслей о Наде) они доехали до станции метро «Водный стадион». Журналист вышел, по-царски расплатившись с водилой – дал ему четыреста рублей.
– Ты знаешь, – сказал он шоферу на прощание, – что в советские времена такой судья был – Тофик Бахрамов?
– Знаю! – приосанился джигит. – Я его внук.
– Болтун ты, а не внук, – засмеялся Полуянов, захлопывая дверцу. – Пока, эстонец!
Он направился к деревянному кафетерию возле рынка. «Хорошо бы, – подумалось Диме, – всех наших скинхедов, а также политиков, выступающих за чистоту Москвы, и прочих фашистов определить на черные работы. На места таджиков-дворников, которые в пять утра начинают снег сгребать. Или узбеков-асфальтировщиков. Или «бомбил»-азербайджанцев. Тогда бы криков о «чистоте столицы» явно поубавилось. А может, и кавказцев (а заодно и негров с перуанцами) избивать на улицах перестали».
Полуянов на своей шкуре знал, какая тяжелая работа у таксистов (в девяносто девятом году, когда делал статью для рубрики «Репортер меняет профессию», две недели колесил на своей «шестерке» по столице). А после второго курса он в поисках длинного рубля лето отработал асфальтировщиком – еще более черный и неблагодарный труд.
Мысли о Наде снова нахлынули, когда журналист зашел в полупустое кафе и увидел за дальним столиком Савельева. Опер уминал отбивную, запивая ее пивом.
Не успел Дима сесть, к нему подлетела официантка – естественно, тоже кавказка.
– Вам принести меню?
– Принесите мне все то же самое, что товарищу, – кивнул репортер на майора.
– Хорошо, присаживайтесь, пожалуйста.
Увидев пищу, Дима понял, насколько он голоден:
Последняя его трапеза состояла из чашки кофе в полседьмого утра. И ту не дал допить звонок в дверь.
– Давай, Димуля, – оторвался от отбивной опер, – быстренько напиши мне заяву.
Майор вытер рот и руки салфеткой и вытащил из папочки листок бумаги и дрянную авторучку.
– О чем?
– Как о чем? У тебя ведь, кажется, девушка пропала? Вот об этом и пиши.
– А что вдруг такое случилось? Раньше ты меня в ментовку по месту жительства гнал, а теперь сам заставляешь заяву писать?
– Ты давай пиши, – уклонился от ответа майор. – На имя начальника УВД Первого Северного округа «гэ» Москвы генерал-майора Ухваткина Пэ Эм.
– И про диски с записями писать? И про сегодняшнего мужика в белом фургоне?
– Нет. Про это я тебя потом отдельно опрошу.
Покуда Полуянов писал заявление, опер окончил трапезу, допил пиво и коротко удовлетворенно рыгнул. Официантка с поклоном поднесла заказ Диме:
– Кушайте на здоровье.
Полуянов протянул через стол бумагу майору.
– Еще вчера никакого заявления было не нужно. А сегодня – «давай, давай». Что-то все-таки случилось?
Майор аккуратно засунул листок в свою папочку из кожзаменителя.
– Случилось.
– Что?
– Сегодня мы получили ориентировку из главка. Четыре дня назад ушла из дома и не вернулась некто Мария Бахарева, семнадцати лет, студентка первого курса Высшей школы экономики. Судя по присланному нам фото, это именно та девчонка, которая на твоем первом диске распинается, просит папочку о выкупе.
– А на втором, сегодняшнем, диске ей уже отрезают руку… – задумчиво проговорил журналист.
– Ты диск этот мне принес?
– Да. А почему о похищении этой Бахаревой только сейчас вам объявили?
Майор поморщился.
– У нее папаша – большая шишка на семи холмах. Зампрефекта одного из округов Москвы, Бахарев Роман Иванович. Он, видимо, все прошедшее время хотел решить вопрос своими методами, через собственные связи.
– Какие связи?
– Не знаю. На Петровке, наверно. Или среди бандитов… Теперь, когда неофициально у него ничего не получилось, он, видать, решил пойти обычным путем. Но время-то уже упущено…
– Ты думаешь, эту Бахареву похитил тот же человек, что и Надю?
– Есть и такая версия, – уклончиво отвечал майор. – Чего ты не ешь?
– Аппетит пропал.
Теперь, когда девушка с сегодняшнего диска – та, которой отпиливали руку, – обрела имя и у нее появились родители – ужасная сцена, и без того стоявшая у Димы перед глазами, казалась еще отвратительней. Комок снова подступил к горлу.
– Тогда подумай, дорогой мой спецьяльный крыспондент: как может быть связана пропавшая четыре дня тому Мария Бахарева с твоей Митрофановой.
– Понятия не имею.
– Я же говорю, Полуянов: подумай! А это значит: пошевели извилинами. Вспомни.
– Внешне они совершенно не похожи… – задумчиво произнес Полуянов.
– Вот именно.
– И я никогда не слышал, чтобы Надя упоминала эту фамилию – Бахарева. И имя Мария тоже. Они не были подружками, это точно. А не то я бы знал.
Ладно, найти ниточки, связывающие твою Митрофанову и Бахареву, – это будет тебе домашнее задание А теперь давай расскажи мне все о твоем сегодняшнем посетителе. И о его машине.
***Когда Кай вернулся в Гостиницу, Бахарева едва дышала.
Она лежала на койке под капельницей, глаза закрыты. Культя, в которую превратилась левая рука, была протянута вдоль тела. Несмотря на то, что он по всем правилам сделал перевязку и наложил жгут, из нее сочилась кровь. Крови уже натекло столько, что ею оказалась залита вся постель. Девушка лежала в красной луже.
С первого взгляда Кай понял: он перестарался. Она уже не жилец. Стало ужасно жалко. Одно дело – расправляться с молодым, красивым, полным сил и сока телом. И совсем другое – добивать еле дышащую умирающую. Совсем никакого удовольствия. А оставлять ее угасать – тоже нелепо. Бесполезная, зряшная потеря времени. Бессмысленный простой места в его Гостинице.
Он на всякий случай принес камеру и снял умирающую. Сначала средний план, потом наезд, крупный план культи, а затем сверхкрупный – лица и запекшихся губ. Ему все равно еще найдется что продемонстрировать врагам. А потом ему в голову пришла простая идея. Да, последний выход Марии тоже можно выстроить как сцену. Шоу должно продолжаться, и оно обязательно продолжится – мощной кульминацией, финальным аккордом.
А потом, когда с Марией будет покончено, он займется новой постоялицей.
И одновременно будет снимать сцены со второй героиней – Надеждой Митрофановой.
***– По-моему, белый фургон «Форд Транзит» – хорошая зацепка, – глубокомысленно заметил Дима.
Они с опером по-прежнему сидели в кафе близ метро «Водный стадион». Дима так и не притронулся к своей отбивной, зато выпил залпом бокал пива. «Почему нет, – легкомысленно решил он, – машину мне сегодня не водить, и с ВИП-персонами не встречаться». Напрасно он это сделал: пиво бухнулось в пустой желудок, мигом затуманив голову.
– Вряд ли фургон зацепка, – скривился опер.
– Почему?
– Да потому, что белых «Транзитов» в Москве как минимум штук двадцать. А скорее – больше. Плюс еще Подмосковье. И половина, а то и три четверти водителей ездят на них по доверенности. И пока ты эту цепочку пройдешь – замумукаешься.
– Василий, я тебя прошу, – доверительно сказал Полуянов (если бы не выпитое пиво, он вряд ли взял бы с опером столь конфиденциальный тон). – Я тебя ОЧЕНЬ прошу. Пожалуйста, найди мне Надю. Сделай все, чтоб ее нашли. Я для того, чтобы ее найти, никаких денег не пожалею…
– Стоп! – предостерегающе поднял ладонь майор. – Будем считать, что последней фразы ты не произносил. А я – ее не слышал.
– Тогда что мне делать, старик? – Пиво продолжало действовать, иначе Дима не стал бы столь эмоциональным и уж никогда, конечно, не назвал бы опера по-журналистски «стариком». – Я не могу просто сидеть и ждать Надю. Скажи: что мне делать?!