Прохлада наступившего утра томила тело, мысли, чувства Странника тоской по чуду, но Странник хорошо знал, что на свете никогда не было чудес и никогда не будет чудес, что и пророк Муса хотел увидеть чудо, быть может, сам того не зная, именно поэтому он долго молил аллаха на горе Тур:
- Явись мне... Но ответил аллах:
- Ты никогда меня не увидишь...
Мир прост, монотонен, в мире нет чудес, и Странник подумал, что, в сущности, сама простота и есть чудо, но этого чуда никто не понимает, и даже народный мудрец Деде Коркут сказал: преходящий мир, бренный мир, венец его смерть, итог - разлука; и, сказав это, Деде Коркут сам уже сколько столетий как ушел из этого мира, да упокоит аллах его душу.
Пожелав вечного покоя Деде, Странник посмотрел на землю, вернее, на песчаное тело степи, потому что, где похоронен Деде Коркут - здесь или на другом конце света,- неважно, недра этого мира одинаковы, земля везде одинакова, и Деде Коркут, как и прочие бесчисленные люди, находится под землей.
Белый Верблюд шагал, его большие следы оставались в песке, и Странник хотел, обернувшись, посмотреть на эти следы, но не обернулся, потому что и ровная линия верблюжьих следов, тянущихся по степи, стеснила бы сердце Странника, ибо линия следов уже проложена и будет теперь оставаться такой, как есть, не изменится, не изогнется, не извернется, эта линия следов тоже кажется вечной, хотя, когда поднимется ветер, сорвется ураган, следы исчезнут (вечность, имеющая конец!), но пока не поднимется ветер, не сорвется ураган может быть, завтра, может быть, через пять месяцев, а может быть, через два года _ они не исчезнут; и Странник снова, подняв свои большие черные глаза, взглянул на ярко-алую полосу рассвета, на сей раз краснота неба возвещала о проливаемой в мире крови...
Что случилось со Странником? Что это были за мысли? Что за видения? И если мозг его был в плену таких мыслей, почему он об этом не знал, почему сам себя до сих пор не знал?
Вчера под вечер, перед тем как отправиться в путь, он увидел черную ворону, которая уселась на ветку старого инжирового дерева у их ворот, и сам не понял, зачем остановился и долго смотрел на эту ворону, внимательно смотрел, и вдруг ему стало ясно, что совершенно черные глаза черной вороны самые прекрасные глаза на свете, и Странник увидел печаль в глазах черной вороны, и эта печаль потрясла Странника.
Говорили, что черная ворона живет триста лет, и печаль в глазах черной вороны была печалью ее трехсот лет.
Белый Верблюд, устремив взгляд к далекой цели, двигался вперед все тем же ритмичным шагом, и если бы Странник спешился и заглянул в глаза Белого Верблюда, то он и в его черных глазах увидел бы ту же печаль, что таилась в глубине глаз черной вороны.
Но такое Страннику в голову не пришло.
В последнее время Страннику нравилось отправляться в далекий путь в одиночестве. Караван с шелком он отправлял раньше, и караван, дойдя до входа в город, разбивал лагерь и дожидался своего хозяина - Странника.
Вот уже год, как начались его одинокие странствия.
В этом году он один отправился в путь, потому что в купле-продаже, в которой проходила вся его жизнь, недолгое путешествие в город, раз в один-два месяца, было единственной возможностью побыть наедине с собой: земля, небосвод, Белый Верблюд, он сам - вот и все; под вечер он садился на Белого Верблюда, выезжал из своих ворот, начинал свой путь, никуда не спешил, время от времени останавливал Белого Верблюда у караван-сараев, построенных у дороги за счет пожертвований, заходил, вместе с незнающей его чернью съедал миску простокваши или выпивал пиалу шербета с шафраном и, снова, взобравшись на спину Белого Верблюда, продолжал свой путь; покачиваясь при каждом шаге Белого Верблюда, впервые за долгие-долгие годы, прошедшие в купле-продаже, оживлял перед мысленным взором пору детства, видел давно развалившийся двор, давно умерших и забытых мать, отца, соседей, вспоминал баяты (Баяты азербайджанские народные четверостишия), которые напевала его бабушка: волосы подвяжи, в саду вымой, в саду расчеши, ради хорошего друга Шам обыщи, Багдад прочеши... и годы куда-то уходили, и Странник чувствовал, что в последнее время ждет этих странствий как мгновений жизни, не принадлежащих никому другому _ ни сыновьям, ни дочерям, ни внукам, ни правнукам, ни друзьям, ни врагам,- а только и только ему самому.
Страннику казалось, что до сих пор он проживал жизнь - эту долгую жизнь не для себя, а для других; вернее, Страннику казалось, что его жизнь проживал не он, а вместо него - другие, какие-то совсем другие люди.
Разбойники на всех этих дорогах хорошо знали белую чалму Странника, зеленую шелковую абу, что он надевал в теплое время, его меховое одеяние в холодную пору, а главное _ его Белого Верблюда, но разбойники, грабители хорошо знали и то, что Странник ничего не берет с собой в дорогу, при нем ничего нет, кроме двух-трех серебряных монет, чтобы перекусить в караван-сарае или подать милостыню встречным нищим. Конечно, можно было, убив Странника, съесть Белого Верблюда, но у Странника были знаменитые на всю округу, владеющие мечом абиссинские рабы, и разбойники ради одного шашлыка из верблюжьего мяса не хотели потом оказаться лицом к лицу с этими абиссинскими рабами.
Краснота рассветной зари таяла, пропадала, и начинали белеть предосенние караваны облаков. Странник, отведя большие черные глаза от нагромождений белых облаков, посмотрел на Белого Верблюда, на котором сидел, легонько покачиваясь, и подумал, что все-таки на свете лучше быть верблюдом, чем человеком, потому что Белому Верблюду неведомо, что, в сущности, между теми караванами белых облаков в небе и им, Белым Верблюдом, нет никакой разницы, потому что и те белые облака когда-нибудь станут дождем, потекут и кончатся, исчезнут, и Белый Верблюд когда-нибудь сгниет в земле, исчезнет, как все живое на свете сгнивает и исчезает в земле.
Странник думал так потому, что не ведал о печали на Дне больших черных глаз Белого Верблюда.
В одном из одиноких путешествий среди ночи Странник неожиданно для себя произнес строку: "Меня создала тоска..." В нем ли самом созрела эта строка? Услыхал ее от кого-то? Или где-то прочитал? Он не знал, но с того времени, то есть с той минуты, совершенно неожиданной среди ночи, среди монотонного ритма верблюжьих шагов, строка эта не выходила из головы Странника, порой даже в разгар купли-продажи как молния проносилась в его мыслях.
"Меня создала тоска..."
Странник двигался всю ночь, чтобы, как всегда, поспеть в Город ко второму намазу. Ни одно его путешествие не было похожим на сегодняшнее: легонько покачиваясь на Белом Верблюде, он не мог вспомнить ни детство свое, ни тот двор, где жил в детстве, ни те баяты, что напевала его бабушка.
Правда, спокойствие ночи, безлюдье дороги, бескрайний, куда ни бросишь взгляд, простор мира снова завладели Странником, и он на спине Белого Верблюда, удалившись от суеты торговых дел, от домашних забот, свободно и привольно вздохнул, взглянул на звезды, на луну и, снова закрыв глаза, попытался вернуться в далекие детские годы, но ничего не вышло, и Странник неожиданно (как неожиданно явилась та строка...) понял, что эта ночь необычная ночь, окутавший мир мрак этой ночи - это мрак глубокой печали в глазах черной вороны.
Это ощущение потрясло Странника, и Страннику показалось, что окутавший сейчас весь мир мрак печали окрасил в черный цвет его белую абу, как клей, пропитав и абу, и рубашку, проник к телу. Он ощутил вязкую влагу этого клея всем телом.
Странник хотел освободиться от этого чувства, прислушался к тишине ночи, полюбовался безлюдьем дороги, звездами, луной и подумал, что сарбаны, погонщики верблюдов, всю жизнь проводящие на этих дорогах,- самые счастливые люди на свете; потом сам улыбнулся наивности своей мысли: сарбаны, всю жизнь проводящие в дороге, наверное, каждый раз желают, чтобы дорога скорее кончилась, чтобы они скорее добрались до дома, потому что все на свете познается в сравнении. Странник подумал, что Адам, восстав против бога, сбился с пути истинного, и потому Адама изгнали из рая, он попал на Цейлон, и, как говорят, след его ноги до сих пор остался на Цейлоне; как пишут все великие ученые и писатели и как говорят многие купцы, которых хорошо знал сам Странник, Цейлон - это райское место, но Адама из рая изгнали туда, следовательно, Цейлон - для нас, простых смертных, это рай, но по сравнению с настоящим раем это место изгнания и кары...
Вот так и все видимое и невидимое взору на земле.
И проводящие всю жизнь в пути, лицом к лицу с тишиной и простором мира, сарбаны тоже не были счастливы.
Странник подумал, что символом счастья, как говорят, является звезда Сириус, и, чтобы увидеть звезду Сириус во всем блеске, нужно поехать в страну Йемен, потому что только в Йемене она светит так ясно, и прибывающие из Йемена ткани, кожи оттого так мягки и нежны, что в них отсвет красоты Сириуса; все это так, и можно поехать в Йемен, чтобы увидеть Сириус, но дело-то все в том, что сколько на земле живых существ, столько и судеб, и у каждой судьбы свой Йемен, а уж в тот Йемен съездить, из того Йемена поглядеть на Сириус невозможно, ибо тот Йемен недостижим, недосягаем.
"Меня создала тоска..."
Ночь и дорога вдруг стеснили сердце Странника, и, тронув поводья Белого Верблюда, он двинулся по пустыне в сторону от дороги, параллельно дороге, но и простор пустыни не утешил сердца Странника: и Странник, и Белый Верблюд так и встретили тяжелый рассвет.
Странник снова посмотрел на груды белых облаков, потом посмотрел на Белого Верблюда.
Белый Верблюд, шагая в обычном своем ритме, как большими печатями, припечатывал свои следы на песке, и Странник думал, что и предки этого верблюда тысячи лет тому назад так же ритмично шагали по дороге, и монотонность верблюжьего шага была, по сути, не только монотонностью ночного путешествия по пустыне, это была монотонность тысячелетий.
И в самом деле, какая разница-между грудами облаков и Белым Верблюдом?
И Странник вновь с заполнившим все его существо томлением пришел к выводу, что никакой разницы нет.
На маленьком песчаном холмике, немного в стороне, неподвижно, как высеченная из камня, едва отличимая от песка, замерла ящерица, глядя на Странника и Белого Верблюда, и как только Белый Верблюд совсем близко подошел к ее песчаному холмику, ящерица в мгновение ока, вильнув хвостом и взметнув струйку песка, исчезла.
В том древнем мире, где жили самые древние предки, они видели это небо и землю такими, как мы их видим; были времена пророка Мусы, когда он, сделав из самирской глины теленка, заставил его заговорить, но того теленка нет, и придет время - а это время, наверное, не так уж далеко - меня тоже не будет, и какая разница между мною и глиняным теленком, что был слеплен тысячелетия назад? Меня через десять месяцев или через десять лет не будет, но в чем различие между всей моей жизнью и прошедшими со времен создания глиняного теленка тысячелетиями? Или в чем различие между прожитыми мной семьюдесятью или восемьюдесятью годами и грядущими тысячелетиями? Тогда, возможно, люди будут одеваться по-иному, тогда, возможно, люди будут летать в небе, как птицы, или будут жить на дне океана, но по сути, по самой сути между мной и ими никакого различия не будет...
От этих вопросов, несмотря на утренний холод, Странника бросило в жар. Ему захотелось где-то скрыться, как та желтовато-серая ящерица, и Белый Верблюд словно почувствовал жжение в груди Странника, которого столько лет возил на спине, на мгновение, всего на одно мгновение приостановился, а потом снова так же ритмично зашагал дальше.
Что это были за вопросы, что за мысли?..
Странник, будто со столетней жаждой, подумал: "Я тысячи разных бед перенес, но и эта оказалась на моем пути... совой, совой, вещей птицей, горестной птицей стал я, господи, буду стонать я и лето, и зиму..."
Снова посмотрел Странник на караваны белых облаков, вернее, посмотрел на совершенно чистое ярко-голубое небо в разрывах облаков, и все его существо выражало мольбу: обнажи свой меч, господи, руби мне шею... руби... руби!..
Перед глазами Странника появилась давнишняя красная полоса зари, а эта краснота снова напоминала ему цвет крови, и Странник подумал, что в свое время были люди, которые не верили в пророка Мухаммеда, и если тех людей тоже сотворил бог, то почему те люди забросали Мухаммеда камнями, сломали ему зуб, разбили губу? Те люди не верили Мухаммеду, но ведь бог знал Мухаммеда, ведь Мухаммед был посланником бога, и если это было так, почему те люди бросали в Мухаммеда камни, почему руки их не отсохли, и вообще как получилось, что столь дурное деяние пришло тем людям в голову, почему тотчас же не поверили они пророку? Ведь бог заранее определил судьбу пророка, и разве шейх Ибрагим Алимухтар Казвини - да упокоит господь его душу - не говорил, что самое высокое и самое мудрое суждение: бог лучше знает...
Почему же бог счел лучшим, чтобы всего двести лет назад те люди, побив пророка камнями, сломали ему зуб, разбили губу?
В это холодное утро Странник сам пришел в ужас от своих мыслей; выпрямившись на Белом Верблюде, он посмотрел на ярко-голубое небо между белых облаков, словно попросил пощады у чистоты и голубизны небесной, и на сей раз он подумал: наверное, истина так божественно высока, так велика, что, дабы осознать ее, должно вынести такие мучения.
Но почему?
Если нечто рождается в таких мучениях, в таких страданиях, разве оно может быть истиной?
Бог ведь справедлив...
Странник понял, что надо остановиться, собрать силы, немного отдохнуть, хоть чуть-чуть вздремнуть, иначе все перевернется вверх дном, все развалится.
У Странника было идущее от многолетнего опыта купли-продажи точное, безошибочное чувство меры, и теперь оно помогло ему встряхнуться, взять себя в руки, не позволило ему отдаться охватившим его будоражащим мыслям.
Странник, заставив Белого Верблюда опуститься на землю, спешился, прошел два шага по песку, встал на колени и закрыл глаза.
"Меня создала тоска..."
Странник ни о чем другом не думал, в мыслях его повторялась одна фраза: "Меня создала тоска..."
В эту минуту в бескрайней безлюдной степи Странник и Белый Верблюд оказались лицом к лицу, Белый Верблюд сейчас жевал губами так же ритмично, как шагал, и вперил большие черные глаза в лицо Странника, а глаза Странника были закрыты, и он не видел ни Белого Верблюда, ни черных глаз Белого Верблюда.
"Меня создала тоска..."
Эта фраза начала приносить облегчение уставшему, измученному Страннику, и он задремал.
Странник сам не знал, спит или бодрствует, но он видел красную полосу рассвета и черную печаль в больших черных глазах черной вороны, и красное смешалось с черным, и получался темный серо-бурый цвет, потом к этому темному серо-бурому цвету примешалась степная желтизна, и все вокруг окутала светлая серость...
Когда Странник открыл глаза, белые облака рассыпались по всему небу, взошло солнце и чистота небес очень далеко, на линии горизонта, соединялась с тянущейся, насколько хватает взгляда, гладью степных песков.
Странник, пробормотав молитву, провел рукой по лицу, встал, огляделся по сторонам и замер: Белого Верблюда не было.
И еще Странник увидел, что Белого Верблюда не украли, он сам ушел, потому что на песчаной глади не было никаких других следов, кроме вдавленных, словно крупные печати, следов Белого Верблюда.
Следы Белого Верблюда тянулись до самой линии горизонта, где степь сливалась с небом, и исчезали.
Утопая в мелком песке чуть ли не по колени, Странник некоторое время шел по этим следам, но он хорошо знал местность и понял, что следы Белого Верблюда ведут в даль, в невозвратность, остановился, долго смотрел на тянущиеся по серо-желтому песку, точно тропинка, следы не к горизонту, а в никуда, в какой-то иной мир, на тот свет.
Странник постоял еще некоторое время, посмотрел на тянущиеся, как тропинка, следы, потом повернул назад, совершил второй намаз в степи, нашел дорогу и пешком к вечеру добрался до раскинувшегося лагерем у входа в Город каравана.
Ученики, слуги, рабы Странника после второго намаза, устремив взгляды на дорогу, ждали Белого Верблюда, но увидели своего господина - Странника пешим. Абиссинские рабы решили, что Странника ограбили в пути, отобрали Белого Верблюда, схватились за мечи, хотели, вскочив на породистых арабских скакунов, поскакать за грабителями, но Странник жестом остановил их и сказал: - Верблюд исчез...
Потом он подошел к разведенному костру, так же движением руки запретил сидевшим вокруг костра слугам вставать и сам, опустившись у костра, сел на сырую землю, устремил большие черные глаза в костер, горящий в той понемногу снова окутывающей мир мгле.
Отсвет костра падал на лицо Странника, и на дне больших черных глаз его сгущалась глубокая печаль.
Никто не осмеливался заговорить, спросить что-либо: люди знали суровый нрав Странника.
Никто не осмеливался заговорить, но и ученики, и слуги и рабы смотрели на Странника и думали про себя, отчего этот человек, которого, несмотря на суровость, порой паже жестокость, люди прозвали Велиюннама - Протягивающий руку помощи,- у которого драгоценностей, золота, добра в сто верблюжьих поклаж, у которого есть храбрые сыновья, храбрые зятья, из-за одного-единственного верблюда - пусть даже это Белый Верблюд! - погружен в такую бездну печали?
Все сидели в молчании.
Все вокруг окутал мрак ночи, но тень глубокой печали не исчезала из глаз Странника.
Конечно, никто из сидевших в ту ночь вокруг костра не узнал, что глубокая печаль в глазах Странника походит на печаль в глазах черной вороны.
Все решили, что Странник горюет из-за пропажи Белого Верблюда.
Никому не пришло в голову, что в эти мгновения Странник думал: уйти бы и мне вместе с Верблюдом...
VI
Мама часто говорила: у кого что на лбу написано, то и сбудется, и когда мама это говорила, я думал: интересно, что написано у меня на лбу и кем я стану? Как буду жить? Интересно, неужели я и сам стану отцом? И у меня будут дети? И пройдет время - у меня волосы поседеют?