На посыпанной древесными опилками цирковой арене прыгали через голову акробаты, жонглеры в сверкающих трико, которых я видел впервые в жизни, вертели, подбрасывали и ловили какие-то фигуры, а я смотрел на Адилю и думал, почему тетя Ханум терпеть не может эту красивую девушку, девушку с такими косами, с такими каштановыми волосами?
Конечно, когда я ходил вместе с мамой в баню, в магазины или когда соседки собирались у нас, я слышал от них, что у тети Ханум когда-то был брат по имени Абузар и этот Абузар был влюблен в мать Адили тетю Фатьму, но тете Фатьме Абузар не нравился, она вышла замуж за папагчи-шапочника Абульфата, отца Адили. Тетя Сафура, растирая в бане маме спину, говорила: "Бедняга Фатьма, много ли хорошего увидела, когда Абузара отвергла, а за папагчи Абульфата пошла... А Абульфат, бедняга? День и ночь шапки шьет, несчастных дочерей кормит..."
У тети Фатьмы и дяди Абульфата кроме Адили было еще четыре дочки; все четверо были замужем, но муж одной зарезал человека и сидел в тюрьме, муж другой уже несколько лет болел и не вставал с постели, да и у других двух дочерей жизнь была несладкая, и все они вместе с кучей своих детей жили на средства шапочника Абульфата. Адиля, самая младшая, еще не была замужем, и тетя Сафура, растирая маме спину, говорила: "Клянусь аллахом, я до сих пор и не видела такой красавицы, как Адиля, да хранит ее бог!.. Ума хочешь - у нее!.. Скромности хочешь - у нее!.. А с этим дохтуром, сыном Ханум, они Лейли и Меджнун!.." Зачерпывая медным ковшиком теплую воду из таза и наливая себе на голову, тетя Фируза говорила: "Да вы что, не знаете, что Ханум зла, как верблюд?.. Разве она позволит, чтобы ее сын привел в дом дочь Фатьмы?.. Она не Ханум, а дерева кусок". Тетя Мешади-ханум, разбавляя в тазу воду, говорила: "Сказали, ай Меджнун, милый, ведь эта Лейли - чернушка, что ты увидел в ней, что так влюбился? А Меджнун, знаете, что ответил, а?.. Меджнун сказал, вы посмотрите на Лейли моими глазами. Абузар был видный, статны да хранит аллах Годжу, парень был картинка, как и Годжа. Ну и что? А Фатьма, бедняжка, выбрала Абульфата, а Абузара не выбрала, потому что эта несчастная смотрела на Абульфата глазами Меджнуна... Но что было, то прошло! Чего еще хочет Ханум от бедной девочки? Если я помру, вы и без меня увидите: кто бы ни вышел за парней Ханум, несчастными будут!.. У Ханум душа "джаллада" (Джаллад буквально: палач. Здесь: бессердечный). Тетя Мешадиханум, как всегда, явно хватила через край, и на сей раз мама, растирая спину тете Сафуре, сказала: "Бог с тобой, что ты! Нет человека, у которого сердце мягче, чем у тети Ханум! Не знаете вы ее..." А я, представив себе толстого и совершенно лысого шапочника Абульфата, искренне удивлялся, как на дядю Абульфата можно смотреть глазами Меджнуна?
Когда сама тетя Ханум бывала среди женщин, разумеется, ни тетя Сафура, ни тетя Фируза, ни тем более тетя Мешадиханум таких разговоров не вели; даже когда тетя Ханум сидела у себя дома, "ели разговор заходил на эту тему, женщины то и дело поглядывали на дверь - вдруг тетя Ханум зайдет...
Абузар умер от туберкулеза, и я видел только его портрет, но день, когда я увидел его портрет, навсегда остался в моей памяти, потому что в этот день я увидел две слезинки в глазах тети Ханум... Всех женщин махалли я видел плачущими, уж очень они были сердобольные (как моя мама) и, услыхав худую весть, тотчас начинали плакать, только тетю Ханум я не видел плачущей, но однажды папа привез из Ростова соленых рыбок, и эти рыбки понравились моей маме: "Спасибо тебе, ай Агакерим, дорогой, как будто настоящая рыба из Энзели!" рыбки так понравились маме, что она дала мне одну - отнести в подарок тете Ханум, и я, поднявшись по деревянным ступенькам на второй этаж, пройдя через веранду тети Ханум, вошел в комнату и увидел на стене портрет Абузара, а поскольку я всегда доходил только до веранды (тетя Ханум, можно сказать, все время проводила на веранде, и я не ходил дальше веранды, но в тот день она была в комнате), портрет я увидел впервые и подумал, что это Годжа. "Это Годжа?" - спросил я, и вот тогда из глаз тети Ханум выкатились и скатились по щекам две слезинки. "Нет, это его дядя, мой несчастный брат Абузар, чахоткой забелел и умер, царствие ему небесное. Годжа очень на него похож..." Тетя Ханум не здоровалась ни с шапочником Абульфатом, ни с тетей Фатьмой, ни с их дочерьми, и все знали, что тетя Ханум видеть не может этих людей. Бедняга тетя Фатьма всегда была настороже; со страхом ходила в баню - вдруг и тетя Ханум там окажется, с женщинами посидеть и посудачить боялась - а вдруг тетя Ханум подойдет; в такой вот тревоге и жила в нашем квартале.
...Глаза Адили были устремлены на круглую арену, но я чувствовал, что все мысли ее - с нами, то есть с Годжой. В округе все знали, что Годжа и Адиля любят друг друга; разговоры об этом были из тех, которые с особым интересом слушали я и мои товарищи; это была история, которую мы как тайну передавали друг другу. Правда, часовщик Гюльага со своей женой Соной (маминой тезкой) У всех на глазах, при мужчинах, даже при Алиаббасе-киши, ходили под ручку, что было даже для мужа и жены немыслимо у нас в квартале, но к этому уже все привыкли, причем ни Гульага, ни Сона в жизни квартала не участвовали, ни с кем не дружили, всегда бывали только вместе, прямо-таки не разлучались друг с другом; но то, что Годжа и Адиля любили друг друга, было совсем другое дело (они не были мужем и женой, хранили втайне свою любовь, против этой любви встала озлобленность и враждебность тети Ханум!), и нам казалось, что между этой историей, то есть между тайной любовью Адили и Годжи, и рассказами Балакерима была какая-то связь, но когда порой вечерами мы собирались вокруг Балакерима и заговаривали об этом, Балакерим отвечал очень кратко: "Это история Ромо и Джульджульетты (так называл их Балакерим). Эту сказку написал один ингилис (Ингилис - англичанин). Ромо и Джульджульетте тоже родители не позволили соединиться, и оба умерли. Потом их отцы и матери раскаялись, но что после драки кулаками махать? Поздним раскаянием делу не поможешь..."
В тот вечер в цирке я, конечно, расстроился, но я смотрел на Адилю, смотрел на ее толстые каштановые косы, сверкающие в разноцветных прожекторах, свисающих с потолка, время от времени слегка касался руки сидевшего рядом со мной Годжи и всем сердцем, всем существом восставал против того, чтобы они умерли.
Меня томило беспокойство, причина которого была мне не ясна, отведя глаза от Адили, пытался смотреть на арену цирка, но взгляд независимо от меня самого снова возвращался к Адиле; помимо беспокойства, в моем сердце появились странные чувства, но я не мог разобраться в них, не знал, радость это или печаль, и в это время Годжа снова зашептал мне на ухо:
- Мы ведь с тобой друзья? У нас одно слово, одни тайны?
Я снова кивнул.
Годжа вынул из нагрудного кармана пиджака сложенную треугольником бумажку, дал мне и зашептал:
- Отдашь ей. Сейчас будет антракт...
Я держал это треугольное письмо, и мне казалось, что от него по всему телу разливается какое-то тепло, ласка; тепло и ласка смывали и уносили давешнее расстройство, обиду, и я снова начинал радоваться тому, что сижу в большом, светлом зале вместе с множеством людей, что сижу рядом с Годжой, что здесь находится Адиля, вернее, что Адиля и Годжа пришли сюда, заранее сговорившись; треугольное письмо, что я сжал в руке, как будто приобщило меня к любви Годжи и Адили, связало с ними, как будто у нас и впрямь была одна тайна, и я чувствовал себя одним из героев тех загадочных историй, которые рассказывал Балакерим.
Начался антракт, и Адиля вместе с девушкой, что сидела рядом с ней, поднялась, и они вышли из зала. Адиля не взглянула в нашу сторону, но я почувствовал, что она с трудом удержалась, чтобы не взглянуть в нашу сторону, и мне стало жаль Адилю, я даже почувствовал, что глаза мои наполняются слезами.
Годжа удивленно посмотрел на меня:
- Что случилось? Я поспешно произнес:
- Ничего...- и улыбнулся; цирковые огни засияли еще ярче сквозь пелену слез, застлавшую мне глаза. Годжа спросил:
- Отдашь письмо?
- Да,- сказал я, поднялся с места и вышел вслед за Адилей.
Разумеется, Адиля и Годжа не могли встретиться на глазах у такого количества людей, не могли постоять, поговорить, потому что Адиля не была невестой Годжи, и если бы кто их узнал, заметил, господи, что бы он сказал!
В фойе было полно людей, и я с треугольным письмом, зажатым в руке, среди чужих людей, искал Адилю и все больше тревожился, вдруг до конца антракта не смогу найти ее и не смогу отдать это письмо; конечно, я не знал, что там написано, но знал, что это прекрасное письмо и его надо непременно доставить Адиле.
- Алекпер!.. Алекпер!..
Услыхав вдруг вот так, запросто, среди неизвестных мне людей свое имя, я сначала замер от изумления, а потом увидел Адилю, стоящую у буфета вместе со своей подругой.
Конечно, Адиля меня знала; знала, что я сосед Годжи, но никогда меня не называла по имени, никогда со мной не разговаривала и, по правде говоря, то, что Адиля позвала меня, так меня обрадовало, что давешнее чувство радости и гордости ни в какое сравнение с этим не шло.
- Алекпер!.. Алекпер!..
Услыхав вдруг вот так, запросто, среди неизвестных мне людей свое имя, я сначала замер от изумления, а потом увидел Адилю, стоящую у буфета вместе со своей подругой.
Конечно, Адиля меня знала; знала, что я сосед Годжи, но никогда меня не называла по имени, никогда со мной не разговаривала и, по правде говоря, то, что Адиля позвала меня, так меня обрадовало, что давешнее чувство радости и гордости ни в какое сравнение с этим не шло.
- Алекпер!..
Я подошел к ним, сердце у меня заколотилось, язык пересох, я не знал, что делать, что сказать, но и Адиля, и ее подруга смотрели не на меня, а на треугольное письмо, зажатое в моей руке, потом Адиля спросила:
- Как ты, Алекпер?
Голос Адили был так мягок, так приветлив, в нем было столько ласки, что мне показалось, будто это голос не Адили, стоящей передо мной, а донесшийся из какой-нибудь таинственной истории Балакерима.
Я собрал все силы, чтобы собственный мой голос не дрожал, и сказал:
- Хорошо, спасибо.
Воцарилось молчание.
Проходящие мимо нас, прогуливающиеся по фойе люди иногда с интересом, порой даже с восхищением смотрели на каштановые, толстые и длинные косы Адили, и, видя это, я гордился Адилей, Годжой, отношениями между ними и тем, что я причастен к этим отношениям, но волнение мое не проходило, сердце все так же колотилось, во рту было сухо.
Я не знал, отдать мне треугольное письмо Адиле при незнакомой девушке или нет? Сказать ли, что это письмо от Годжи или нет? Адиля начинала краснеть и, наверное, тоже не знала, что сказать, самой ли взять у маленького Алекпера треугольное письмо или подождать? Девушка рядом с Адилей, глядя на меня, улыбнулась и вдруг сказала:
- Алекпер, мы с Адилей - как сестры, у нас нет тайн друг от друга...
И Адиля поспешно сказала:
- Да, мы с Тамарой как сестры, тайн у нас друг от друга нет...
VIII
Однажды я покупал на базаре гранаты, передо мной пожилая женщина тоже покупала гранаты: ощупывая, отбирала по одному и клала на весы. Продавец гранатов - парень в надвинутой на глаза огромной кепке "аэродром" - пытался взывать к ее совести:
- Ну так же нельзя, сестрица!.. Ты все лучшие выбираешь себе, а остальные кто купит?
- Больному беру,- говорила пожилая женщина.- Пусть хоть отборными гранатами полакомится...
- Тогда бери кило за три рубля!
- Ты же сам сказал, что кило - два пятьдесят!
- Но я же не сказал, чтобы ты выбирала по одному...
Был студеный зимний день, и я, глядя на эту полную женщину, которой было тесновато темно-синее пальто, на покрытое морщинами лицо, на ее словно полинявшие водянистые глаза, на выбивающиеся седые волосы из-под такой же как пальто, темно-синей шляпки, на тонкие следы от ножа на пальцах, свидетельствующие о том, что она целые пни проводит на кухне, вдруг узнал ее. Между этой пожилой женщиной и Тамарой, которую много-много лет назад я всего однажды видел в цирке и еще раз на кладбище, не было никакого сходства, но в тот студеный зимний день на базаре я узнал ее тотчас, как увидел.
Располневшая пожилая женщина выбирала на базаре гранаты, и я с трудом сдерживался, чтобы не взять ее огрубевшие руки в свои, не спросить, куда девалась ее улыбка, не спросить, помнит ли она маленького Алекпера, что стоял перед ней в тот далекий весенний вечер в цирке, у буфета?
Продавец гранатов все ворчал:
- Так нельзя, сестра, ей-богу, так нельзя! Ты же все гранаты перебрала!..
- У меня тяжелобольной,- говорила пожилая женщина,- иначе бы не выбирала...
- Тогда по три рубля заплатишь!
- Почему? Ты же сам сказал, по два пятьдесят!.. Но продавец гранатов стоял на своем:
- Я ж не говорил, чтобы ты выбирала по одному? У каждого свои заботы, сестра, ты выберешь все лучшие, а остальные кто купит?
- Я куплю,- сказал я.- Остальные мне продашь.
Пожилая женщина, обернувшись, взглянула на меня и, конечно, меня не узнала, но в ее водянистых глазах была признательность.
- Дело не в деньгах,- сказала она.- У меня и вправду дома больной, хочу, чтобы хорошие гранаты были.
- Понимаю,- сказал я.
Потом она положила килограмм гранатов в видавшую виды кожаную сумку, заплатила и ушла.
Признательность в водянистых глазах пожилой, располневшей Тамары в этот студеный зимний день сдавила мне сердце.
IX
А в тот весенний вечер в цирке, стоя у буфета, я протянул Адиле зажатое в руке треугольное письмо; Адиля, быстро взяв письмо, открыла тоненькую сумочку, положила письмо, и Тамара так внимательно посмотрела на сумочку, будто хотела прочитать письмо Годжи прямо в сумочке, потом Адиля вынула из сумочки другое треугольное письмо, две шоколадные конфеты и сначала протянула мне шоколадные конфеты:
- Возьми, Алекпер, это для тебя...
Я смотрел на две шоколадные конфеты в руке Адили; конфеты были завернуты в шуршащую бумажку, на бумажках были нарисованы алые маки, и я не знал, взять мне конфеты или нет, но потом, даже через много лет, когда я думал о двух шоколадных конфетах в руке Адили, перед глазами у меня возникали не конфеты, не шуршащие бумажки, в которые были завернуты конфеты, не алые маки, а красивая, ласковая рука Адили, и каждый раз мне хотелось, чтобы эта красивая, ласковая рука погладила меня по волосам, по лицу, и мне казалось, что эта рука была не только красивой и ласковой, но и печальной.
- Возьми, Алекпер,- мягко сказала Адиля.- Ешь на здоровье. Пусть хоть тебе будет хорошо, Алекпер...
После этих слов я взял из рук Адили две шоколадные конфеты, потом Адиля протянула мне письмо:
- А это отдай ЕМУ, Алекпер...
Я взял у Адили письмо и неожиданно подумал, как было бы прекрасно, если бы Адиля написала такое письмо мне, и эта внезапно пришедшая в голову мысль потрясла меня, а потом мне стало стыдно перед Годжой за свои мысли.
Я стоял против Адили, письмо ее было у меня в руке, мне надо было уходить, отдать письмо Годже, но я не мог повернуться и уйти, может быть, я смущался? Может быть, это было от волнения, избытка впечатлений? Не знаю, я опустил голову, видел только ноги Адили и концы ее длинных, толстых каштановых кос, потом мне вспомнилась Шовкет; конечно, я понимал, что Адиля и Шовкет совершенно разные, но теперь я чувствовал, что в Адиле есть что-то от Шовкет. Я не знал, что это было, к тому же все говорили о Шовкет дурно, и я в те минуты, когда стоял против Адили с опущенной головой, не хотел, чтобы так говорили и об Адиле, и само это непроизвольное сравнение было мне неприятно.
Годжа сидел на своем месте, я подошел, протянул ему письмо, и Годжа, так же как Адиля, быстро взял у меня письмо, но не положил в карман, а в ту же минуту развернул и стал читать.
Выла весна 1941 года, и я только осенью должен был пойти в первый класс, но сам уже выучил буквы и свободно читал. Годжа, держа перед глазами исписанный Адилей тетрадный листок в клеточку, читал, и я тоже, сосредоточив все свое внимание, стал читать оборотную сторону письма, обращенную ко мне, и успел прочитать только одно четверостишие, навсегда оставшееся в моей памяти:
Письмо, к любимому спеши,
Пусть почта не обманет.
Не доберешься до Годжи
Пусть мне конец настанет.
Конечно, хорошо бы, если б вместо слова "почта" стояло мое имя, потому что письмо Адиля не по почте послала, а передала через меня, но все же, хоть в тех четырех строчках и не было моего имени, мне казалось, что они относятся и ко мне, говорят и мне эти прекрасные слова, ибо я тоже был участником этой переписки и тайной любви.
Потом Годжа перевернул тетрадный листок, и я опять, наклонив голову, сосредоточив все внимание, стал читать начало письма Адили.
ПИСЬМО ЛЮБВИ
Желаю тебе еще большего счастья, чем у вольных птиц, парящих в небе, мой любимый. После этого пожелания дарю тебе мой привет, благоухающий розой, которую я лелею в самом глубоком уголке моего сердца...
Дальше я прочитать не успел, потому что Годжа, аккуратно сложив письмо, положил его в нагрудный карман пиджака, и мы стали смотреть на арену.
Антракт закончился, началось второе отделение представления, и после обмена письмами между Адилей и Годжой, после прекрасных слов "Письма любви", подчеркнутых аккуратной волнистой красной линией, после необычайных слов ко мне вернулось светлое настроение цирка: оно было еще сильнее, чем прежде, и я, совершенно беззаботно, легко и заливисто смеясь, смотрел на арену, и Годжа, смеясь, смотрел на арену, и Адиля тоже смотрела на арену, и мне казалось, что к доносящемуся с арены запаху древесных опилок, конскому запаху примешался запах роз, я ощущал в себе свободу птицы; алость волнистой линии, проведенной под словами "Письмо любви", окрасила для меня весь цирк в цвет радости, и я был счастлив.
На арене громко разговаривали друг с другом два клоуна, у одного был огромный красный нос, у другого - брюки до колен, большой клетчатый пиджак, а сам он был совершенно рыжий.