— Полноте, Сигрид, если бы я просто хотел войти в вашу комнату, я бы без обиняков попросил вас.
— Окна вашей комнаты выходят на улицу, — заметила она, нахмурив брови.
— Вы думаете?
— Вы сами это прекрасно знаете, Олаф. Вы это затеяли с расчетом провести со мной ночь.
— Что вам в голову взбрело?
— Я знаю, что говорю. Шведские нравы куда свободнее наших.
Мне вспомнились презервативы в кармане ее почившего в бозе супруга. Не зная, что сказать, я разлил шампанское и протянул ей ее фужер.
— За что пьем? — спросила она насмешливо.
— За мое уважение к удивительной женщине, принимающей меня под этим кровом.
— И как же вы намерены меня уважать?
— Не делая ничего, чего вам не хочется.
— Знаю я такие авансы.
Мне было совершенно необходимо остаться с ней. Я понятия не имел, что на уме у соглядатаев, и знал лишь одно: что хочу защищать Сигрид денно и нощно. Но тревожить ее предупреждением об опасности я не хотел. Как еще я мог добиться своего, если не галантным обхождением?
Я посмотрел ей прямо в глаза.
— Сигрид, я хочу спать подле вас. Я обещаю вам, что не воспользуюсь ситуацией.
— С какой стати я должна вам это позволить?
— С такой, что я вами околдован. Стоит вам уйти, хоть на пять минут, хоть в соседнюю комнату, — мне вас уже не хватает. Серьезно, я не представляю, как буду жить без вас. И право, я не вижу в моей просьбе ничего преступного. Если только не последует откровенного поощрения с вашей стороны, у меня и в мыслях нет оскорблять вас грязными домогательствами.
— Ну что ответить на такую дичь?
— Вот увидите, все будет так, как я сказал. Самым естественным образом. Мы допьем эту бутылку «Круга», потому что для нас есть непреложные ценности, а потом ляжем в постель, как брат с сестрой. Вы одолжите мне пижаму Олафа.
В пижаме покойного я утонул. Сигрид облачилась на ночь в коротенькую атласную сорочку с набивным узором.
— Бесконечность, — заметил я.
— Я лягу слева.
Она улеглась под пуховое одеяло и сразу уснула. Если я и лелеял в душе план обольщения, то потерпел неудачу. Я прошел на цыпочках в свою комнату и, не зажигая света, подкрался к окну посмотреть, по-прежнему ли мы под наблюдением. Еще не совсем стемнело, и я увидел обоих голубчиков на посту.
Я вернулся в спальню Сигрид и лег в ее постель. Сколько времени мы сможем так продержаться? Выражение «жить одним днем» обрело свой смысл сполна.
Под тихий шелест ее дыхания я уснул. Несколько раз за ночь я вставал по нужде и, возвращаясь в постель, млел от счастья: не чудо ли, что Сигрид спит ангельским сном и я сейчас улягусь рядом! Опасность, правда, тревожила меня, но спать отнюдь не мешала. И я каждый раз засыпал так крепко, словно хотел выстроить неприступную стену из сна.
___
Когда я проснулся, Сигрид рядом не было. Я пулей вылетел из комнаты и стал в панике звать ее.
— Я здесь, сейчас принесу вам завтрак в постель.
Успокоившись, я пошел умыться холодной водой и тут услышал, как открылась дверь, выходившая на улицу. Я бросился к окну моей комнаты: молодая женщина шла через сад, не замечая двух уставившихся на нее типов. Она достала почту из ящика, вернулась в дом и заперла дверь на ключ. Я выдохнул и снова улегся в постель.
Вошла Сигрид с подносом.
— Тосты с апельсиновым джемом вас устроят? Если нет, я сбегаю в булочную за свежими булочками с изюмом.
— Не надо, все прекрасно.
Я налил ей чашку кофе, предложил тост — она отказалась, — и попробовал джем с горьковатыми корочками.
— Я вижу, мое присутствие не помешало вам спать, — сказал я.
— Мое вам тоже.
— Вы сейчас выходили за почтой. Больше мы со стороны улицы не показываемся, договорились? Не забывайте о вчерашнем решении.
Сигрид закатила глаза, словно услышала сущую околесицу от несмышленого ребенка. Пока она вскрывала конверты, я ел и думал о своем почтовом ящике: набит ли он под завязку или все так же пуст, как был при мне? Я давно заметил, что почта подчиняется закону всеобщего свинства: писем мало, а то и вовсе нет, когда нам нужны контакты с внешним миром, и видимо-невидимо, когда больше всего хочется, чтобы нас оставили в покое.
Тосты таяли во рту. Никогда я столько не ел за завтраком, как здесь, на вилле. Здоровый крепкий сон наверняка этому способствовал. Я мазал джемом не знаю который по счету тост, как вдруг заметил, что Сигрид смотрит на меня глазами, полными ужаса, держа в руке распечатанное письмо.
— Плохие новости? — спросил я и сам услышал, как фальшиво звучит мой голос.
— Кто вы такой?
Как я мог об этом не подумать? Филеры, видно, открыли ей правду в эпистолярной форме. Но какую правду?
— Сигрид, вы же знаете, главное в нашем деле — секретность.
— Олаф умер! Вы убили моего мужа!
— Нет! Он умер у меня на глазах, но я ни при чем. У него случился сердечный приступ в моей квартире.
— Будь это так, вы бы мне сказали!
Ну конечно. Какой я идиот!
— Сигрид, клянусь вам, это правда.
— Такая же правда, как то, что вас зовут Олафом, да?
Припертый к стенке, я выложил карты на стол:
— Меня зовут Батист Бордав, я француз, мне тридцать девять лет. Я до сих пор так и не понял, кем был ваш муж и чем он занимался. В субботу утром он позвонил ко мне в дверь — почему именно ко мне? — попросил разрешения сделать телефонный звонок и тут же умер. Я ударился в панику и не вызвал полицию. А поскольку жизнь у меня — одно название, мне захотелось побыть Олафом. Я отправился по адресу, указанному в его документах, — из чистого любопытства. Остальное вы знаете.
— Нет, не знаю. Что вы здесь делаете?
— Пью шампанское, смотрю на вас, ем, отдыхаю.
— Я вам не верю. Вы, кажется, рылись в вещах Олафа.
— В самом деле.
Я рассказал ей о мелодии из десяти нот и о том, как я вычислил таинственный телефонный номер, по которому звонил покойный.
— И после этого я должна вам поверить, что вы не имеете отношения к профессии?
— Я польщен, если вы убеждены в обратном.
— А что было бы, не получи я этого письма?
— Ничего. Я понимаю, это кажется странным. Я никогда не был так счастлив, как здесь, с вами. Если бы окаянное послание не положило этому конец, я бы хотел, чтобы такая жизнь длилась вечно.
— И вы не сообщили бы мне о смерти моего мужа?
— Мне казалось, он вам дорог, и я не хотел нарушать нашу идиллию.
— Нашу идиллию!
— Ну да, это слово обычно употребляют, когда два человека друг другу нравятся.
— Говорите за себя.
— Может быть, сейчас вы меня презираете. Однако я припоминаю моменты, когда было именно так.
— Я хорошо воспитана, а вы много о себе понимаете, вот и все объяснение.
— Сигрид, я вас не узнаю.
— А уж я-то вас!
— Ладно. Сейчас не время препираться, надо действовать. Мы в окружении не понарошку, а взаправду, третий день за домом следят. Что вы предлагаете?
— Это ваша проблема. Лично мне ничего не грозит.
— Вы так думаете? Письмо подписано Жоржем Шеневом?
— Вы с ним знакомы?
— Это человек, которому Олаф звонил от меня перед смертью. Что вы о нем знаете?
— Впервые слышу это имя.
— Возможно, он враг Олафа. Все это смахивает на инсценировку. Я не могу поверить, чтобы Олаф случайно явился умирать ко мне. Тем более что накануне один тип завел со мной разговор, будто специально подсказывал, как себя вести в такой ситуации. Олаф был моим ровесником, такого же роста, тоже брюнет. Обмен был в принципе возможен.
— Вы не той весовой категории.
— При таком питании вес я бы скоро набрал, — ответил я, кивнув на поднос с завтраком.
Как ни странно, именно последний довод, кажется, убедил ее в моей искренности.
Сигрид пошла в мою бывшую комнату, чтобы рассмотреть из окна наших шпионов. Вернувшись, она сказала, что они ей не знакомы и, на ее взгляд, не опасны.
— Откуда вы знаете? — запротестовал я. — Может быть, они вооружены.
— С какой стати им нас убивать?
— Возможно, мы, сами того не зная, стали свидетелями каких-то неудобных для них фактов. Я единственный видел, как умер Олаф.
— Если все так, как вы рассказали, в его смерти не было криминала.
— Чем дальше, тем больше мне кажется, что был. Они прощупывали почву. Кому, кроме меня, вздумалось бы занять его место? У меня пока нет ответа только на один вопрос — о роли Олафа: пошел ли он на это добровольно или им манипулировали?
— Как вы можете думать, будто Олаф умер добровольно?
— Сигрид, мне очень жаль, но, согласитесь, вы плохо его знали.
— В самом деле. Но я знаю точно — он был хорошим человеком.
— Не сомневаюсь, что он тоже был хорошим человеком.
— Тоже? Что вы хотите этим сказать?
— Сам не знаю. Мы можем сбежать отсюда так, чтобы нас не увидели люди, которые за нами следят?
— Сам не знаю. Мы можем сбежать отсюда так, чтобы нас не увидели люди, которые за нами следят?
— Сбежать? Куда? Я люблю эту виллу.
— Думаю, все же не до такой степени, чтобы здесь погибнуть?
— Эти люди околачиваются тут уже два дня. Почему вы решили, что они нападут сегодня?
— Потому что они знают, что вы получили письмо.
— Если они мне написали, значит, считают, что я с ними заодно. Им нужны вы, а не я.
— Олаф тоже был с ними заодно. И чем это для него кончилось?
Она вздохнула:
— Куда же мы отправимся?
— Я оставил машину Олафа здесь неподалеку. Сядем и поедем, куда вы скажете.
— Мне некуда ехать.
— Мне тоже. Но это следующий вопрос. А как нам выбраться отсюда?
— Олаф все предусмотрел на такой случай. Он тайно прорыл подземный ход из подвала в банк.
— Почему в банк?
— Один фильм Вуди Аллена навел его на мысль. Он говорил, что при бегстве деньги — предмет первой необходимости.
— Я понимаю, почему вы его любили.
Мне еще пришлось потратить время на уговоры. Больше всего Сигрид было жаль расстаться со своим складом шампанского. Я это очень хорошо понимал, но убедил ее, что денег в банке хватит на то, чтобы запасы шампанского во всех ресторанах мира стали нашими.
Я помог ей уложить чемодан, выбрав платья, которые мне особенно нравились. Меня восхищало, с какой беспечностью она отбросила остальное — всю свою жизнь.
Я готов был бежать в халате, но она попросила меня переодеться. Скрепя сердце, я расстался с облачением, ставшим моей второй кожей.
Уже открыв дверь подвала, я спросил, возьмем ли мы с собой Бисквита.
— Нет, — ответила Сигрид. — Ему хорошо здесь.
Я с ней согласился: Бисквит неотделим от своего биотопа. Это было бы все равно что увести весталку из храма.
В винном погребе Сигрид подняла крышку незаметного люка и закрыла ее за нами. Подземный ход, который она освещала фонариком, затянул нас в свою бесконечную темноту.
— Какой титанический труд. Сколько же времени ушло у Олафа на этот туннель?
— Годы.
Да, Олаф наверняка подозревал, что его жизнь в опасности. Чтобы прорыть такой подземный ход, нужна серьезная мотивировка.
Туннель заканчивался двумя дверями.
— Вот эта ведет в банк, а та — на улицу.
— Мне представляется целесообразным начать с банка.
Все мы об этом мечтали: проникнуть в хранилище банка и набить деньгами большой рюкзак. Это был один из лучших моментов моей жизни. Когда рюкзак готов был лопнуть, Сигрид заставила меня остановиться.
— Вы, кажется, забыли, что нас только двое?
Вторая дверь выходила на улицу между киоском и мусорным контейнером для стекла. Неприметно, в духе великого Олафа. Захмелев от веса банкнот на спине, я повел Сигрид к машине.
Я завел «ягуар» и поехал наобум. На дорожных указателях каждый раз выбирал стрелку, указывающую «Другие направления».
— Куда мы едем? — спросила Сигрид.
— Увидите, — ответил я.
Увидеть предстояло и мне. Я понятия не имел куда.
— Вам впервые пришлось изымать деньги из банка?
— Разумеется, — кивнула она.
— Почему «разумеется»?
— Раньше в этом не было нужды. Олаф меня полностью обеспечил: вы не забыли про «синюю карту»?
— Да, но какое это удовольствие — ограбить банк!
— У меня никогда не возникало такого желания.
Странная женщина.
Я вдруг заметил, что она тихонько плачет и, бревно бесчувственное, спросил, о чем.
— Олаф умер, — просто ответила она.
— Вам будет его не хватать?
— Да. Я не так часто его видела. Но тем дороже мне то время, что я провела с ним.
Продолжая следовать по указателям «Другие направления», я вскоре обнаружил, что мы движемся на север.
— Я поняла, — сказала Сигрид и улыбнулась сквозь слезы. — Мы едем в Швецию.
— Да, — ответил я, хотя и не думал об этом.
— Эта страна вам чужая, как и мне.
— Точно. Мы совершим паломничество по следам Олафа.
— Спасибо. Я очень тронута.
Мы миновали Бельгию, Голландию, Германию и, наконец, Данию. В этой стране нам пришлось пересечь столько мостов и островов, что иной раз казалось, будто мы едем по морю.
Шведская земля была для нас святой. Даже шины «ягуара» затрепетали, коснувшись ее.
В стокгольмском «Гранд-отеле Васа» я попросил Сигрид позвонить по рабочему телефону Батиста Бордава. Она набрала продиктованный мной номер и включила громкую связь.
— Будьте любезны, могу я поговорить с мсье Бордавом?
Молчание. Наконец в трубке ответили — я узнал голос старой грымзы Мелины:
— Сожалею, мадам, но мсье Бордав скончался в прошлую субботу.
— Да что вы, как?
— От сердечного приступа, у себя дома. Хотите поговорить с кем-нибудь еще?
— Нет.
Сигрид повесила трубку.
— Значит, это вы умерли, а не Олаф, — сказала она.
— Да. Я теперь не могу быть никем, кроме как Олафом Сильдуром, с вашего позволения.
___
Мне не пришлось жениться на Сигрид: Олаф уже сделал это за меня. И слава богу: свадебных церемоний я всегда терпеть не мог. Завидное положение законного мужа Сигрид я приобрел, не обременяя себя необходимыми в таких случаях формальностями.
Люкс в отеле «Васа» стал нашим стокгольмским домом. «С милой рай и в шалаше», — невольно думал я всякий раз, размышляя об удивительных переменах в моей жизни. Расплачивался я наличными за каждый день.
На то, чтобы обменять все банкноты, украденные в версальском банке, ушло некоторое время, но чего-чего, а времени у меня хватало. Когда это было сделано, я сложил пачки евро в чемодан из крокодиловой кожи и записался на прием в шведское отделение банка HSBC. Банкир принял меня как дорогого гостя.
— Я хочу открыть счет, — сказал я.
Он и бровью не повел при виде содержимого чемодана, позвонил кому-то по телефону и попросил меня подождать: деньги должен пересчитать и проверить специалист.
— Естественно, — кивнул я и взял предложенную им сигару.
Вошел какой-то человек, забрал чемодан и вышел.
— Это займет полчаса, — сообщил мне банкир.
В эти тридцать минут он усиленно занимал меня разговором с целью побольше узнать о таком богатом клиенте. Я рассказал немного о себе: я-де покинул Швецию вскоре после рождения, чем объясняется мое незнание языка. Ему чертовски хотелось узнать, откуда у меня золотые горы, но он не решался спросить напрямую. Я сам великодушно просветил его, сказав, что в Париже меня посетила благая мысль создать фонд современного искусства, который оказался весьма прибыльным делом.
— Современное искусство, — повторил он эти два слова, точно желая удостовериться, что в них ключ к разгадке.
— Это моя страсть, — ответил я просто и оттого убедительно.
— А почему вы решили вернуться, так сказать, на историческую родину?
— Я и в Стокгольме хочу создать фонд современного искусства. Не все же одним французам пользоваться моим достоянием.
Самодовольная безапелляционность моих слов довершила впечатление. Во мне и впрямь появилась спесь настоящего толстосума. Банкир больше не сомневался в моей кристальной честности.
Проверяющий между тем вернулся с чемоданом и протянул моему новоиспеченному поверенному какую-то бумагу.
— Будьте любезны, подпишите вот здесь, господин Сильдур.
Я поставил закорючку под документом, удостоверяющим, что нижеподписавшийся положил в банк HSBC восьмизначную сумму. Ни один мускул не дрогнул на моем лице.
Покуда мне оформляли чековую книжку и кредитную карту, я расплачивался «синей картой» Олафа. Сигрид уверила меня в ее безграничных возможностях, и мне не хотелось когда-нибудь узнать их предел.
— Вы живете с вором, вас это не смущает? — спросил я однажды Сигрид.
— Кража чужих денег возмущает меня меньше, чем кража чужой личности, — ответила она.
— Почему же вы со мной?
Она обняла меня и попросила больше не задавать глупых вопросов. Я учел ее пожелание.
___
Ложь имеет над лгунами странную власть: сочинив байку для красного словца, невольно начинаешь жить по ее законам.
Я, всю жизнь ненавидевший музеи и художественные галереи, начал исправно посещать их все подряд: Сигрид заразила меня страстью к современному искусству.
Толчком послужила выставка Патрика Гюнса под названием «My Last Meals». На первый взгляд она вполне отвечала моему представлению о современном искусстве: среднего качества фотографии с малоинтересными комментариями.
Но потом Сигрид объяснила мне суть. Интернет-сайт одной техасской тюрьмы обнародовал последние трапезы, заказанные смертниками накануне казни. Замысел был циничный: высмеять предсмертные меню великих преступников, чьи гастрономические фантазии могли посоревноваться в наивности.