Рванул ветер, заметались придорожные деревья, силясь убежать и спрятаться, судорога прошла по золотому полю неубранной пшеницы, и поле это вступило в чёрную, непроглядную тень. Небо предстало вдруг в красивой сетке молнии, и в ту же секунду победно ударил гром. Руал пригнулся и побежал, но крупный ледяной дождь преследовал бегущего, молотил по спине, бесчинствовал и издевался, пока Ильмарранен, задыхаясь, не добежал до накрытого сверху рогожей стога сена и не врылся, как крот, в его душистые недра.
Молнии хлестали одна за другой, дождь свешивался с тёмного неба неровными, медленно шевелящимися космами. Внутри стога было сухо, через неправильной формы дыру Руалу был виден кусок дороги и край пшеничного поля, из золотого сделавшегося серым.
Небо потемнело ещё больше, сумерки сгустились, будто средь бела дня вдруг навалился вечер. Новая туча, явившаяся из-за реки, помедлила и разразилась жесточайшим градом.
Притихший Руал наблюдал со страхом, как пляшут ледяные шарики на размокшей, размытой дороге, как содрогается пшеница, как с треском лопаются придорожные лопухи. Потом туче наскучила игра, она выдохлась, отступила, град сменился дождём и сразу — дождичком, который вскоре утих совсем. Как ни в чём не бывало, явилось солнце, чтобы осветить печальные следствия беззакония, учинённого градом.
Руал выбрался из своего убежища — под ногами у него хрустнули тающие под солнцем льдинки. Всё вокруг имело жалкий, растерзанный вид.
Ступая, как по битому стеклу, он пошёл в сторону пшеничного поля. Пролетела прямо у него над головой невесть откуда взявшаяся крупная ворона, угнездилась на поникшей ольхе, каркнула хрипло.
Пшеничные колоски были измяты, изломаны, искалечены. Всё зерно высыпалось на землю.
— Они наслали на нас град! Они колдуны и чернокнижники! Спросите, почему их поля уцелели, а наши все погублены!
— Спросите… — хором загудела толпа.
— Почему туча обошла их угодья стороной? Почему мы должны теперь умирать с голоду?
— Колдуны! Колдуны! — кричали обозлённые, почерневшие от ненависти люди.
Площадь посреди посёлка была окружена линялыми, покосившимися заборами, под которыми роскошествовала зелёная, в рост человека, крапива. Оратор стоял на огромной бочке посреди площади, затянутый ремнём поверх круглого живота, сам похожий на бочку с одним обручем. Односельчане его, понёсшие в один день колоссальные убытки, толпились вокруг, наступая друг другу на ноги и горланя:
— Колдуны! Пчелятники — колдуны!
Человек на бочке вскинул руку:
— Разве мы не знали этого раньше? Разве пчелятники не катались в масле тогда, когда мы маялись в нищете? Разве не умер сынишка угольщика, искусанный их пчёлами насмерть?
— Правильно! — тонко выкрикнул женский голос. — Свекровь купила у них расписной горшок, поела из него и отравилась!
— А не надо было покупать, — откликнулась другая женщина, — все знают, что ихние горшки отравленные!
— Колдуны! — завопили обезумевшие люди.
Руал стоял в толпе, беспомощно оглядывался, не понимая, что происходит. Топотали расхлябанные башмаки, из длинных, обрамлённых грязной бахромой рукавов выглядывали видавшие виды кулачища. Похоже, жители этого большого, бедного, обделённого счастьем посёлка давно копили злобу на благополучных соседей. Наделавшая несчастий буря была последним звеном в длинной череде претензий, свар и хранимых обид.
Возмущение нарастало:
— У меня тётка ослепла от их мёда! — доказывал молодой долговязый парень, вертясь как волчок.
Руал не выдержал:
— Да перестань врать! Я сегодня ел их мёд и прекрасно вижу твою противную физиономию!
К нему обернулись:
— Ты что, из пчелятников?
Занеслись в воздухе тяжёлые кулаки.
— Да я путник, — примирительно буркнул Руал, отступая. Его оставили в покое.
Подпоясанный ремнём слез с бочки, и на неё забралась заплаканная женщина в когда-то нарядном, а теперь изодранном нервными руками передничке:
— Дети у меня… Дети… — и разрыдалась вдруг так горько, что, не в силах продолжать, тут же и спустилась снова. У Руала болезненно сжалось сердце.
Плачущую женщину сменила молодка в многоярусных бусах:
— Слушайте, соседи! У меня в огороде листика целого не осталось! Что же это, а? — А ихнюю земельку и не тронуло, только дождичком подмочило! Так что нам, ждать, пока эти колдовские морды пожар на нас нашлют или чуму? Да бить их надо!
— Бить! Бить! — завопила осенённая счастливой мыслью толпа.
— Бить, — продолжала женщина, — и хлеб ихний себе забрать, чтобы по справедливости было! А то гляди ж ты — только дождичком подмочило!
Руал озирался, вглядываясь в лица. Все были вдохновлены, все орали, всем было за что мстить. Руал вспомнил приютившую его вдову, голенастых девчонок и мальчишек-рыболовов.
На бочку тем временем вылез здоровенный хмурый человек, которого приветствовали криками:
— Скажи, кузнец! А ну, скажи!
Кузнец обвёл всех тяжёлым взглядом из-под щётками торчащих бровей.
— А что… скажи… — проговорил он неожиданно высоким голосом. — Я там своих парней послал горн раздувать… До ночи накуем пик железных, сколько успеем. На чернокнижника с голыми руками не попрёшь… А вы несите в кузню косы поломанные, мечи будут… Мы не ягнятки, вот что! Измываться не дадим!
Толпа загудела:
— Правильно! Хватит терпеть!
— Не достанет пик — с топорами пойдём!
— Бить пчелятников, бить!
Ильмарранена сильно толкнули в спину: кто-то пробирался вперёд, кто-то отходил, и образовавшийся водоворот вынес Руала так близко в бочке, что тяжёлые кузнецовы ботинки оказались у него прямо перед лицом.
— Бить колдунов, — подытожил кузнец, — завтра, как рассветёт, соберёмся у кузни, разберём оружие и вдарим! Хватит языками плескать, языком чернокнижника не проймёшь… Утром пики будут и мечи!
Толпа закивала, соседи хлопали друг друга по плечам, благословляя на бой. Бочка опустела, Руал видел вблизи её истоптанное днище, тёмные доски и ржавые обручи. При желании он мог дотронуться до неё рукой.
— У меня зять оттуда… — тихо сказали у него за спиной. — Никакие они не колдуны. У них тоже дети…
Другой голос перебил:
— А что мне до чужих детей? Лишь бы своих пять душ прокормить…
— Бить! Бить! — кричали отовсюду.
Руал смотрел в землю. Расправа, подумал он, одна большая расправа всех над всеми. Я расправился, надо мной расправились…
Вспомнились крутые бока глиняных горшков, расписанных цветами и пчёлами. Ровные ряды ульев…
Он опомнился, уже стоя на бочке. К нему разом повернулось две сотни голов, настороженно нахмурились брови, презрительно оттопырились губы.
— Опомнитесь, — сказал Руал, — какие они колдуны. Я странник, я был там и видел. Они не виноваты, вы же сами знаете!
— Вон! — крикнул кто-то один, и сразу его крик подхватил десяток голосов:
— Вон! Пошёл вон, приблуда!
— Остановитесь! — крикнул Руал. Его схватили за ноги сразу несколько человек. Бочка пошатнулась.
— Оста… — кричал Руал, уже видя, как в дом вдовы врываются громилы с железными пиками и белыми от ненависти глазами. Как разлетаются ульи, падают в пыль расписные черепки…
— Люди! — закричал Ильмарранен, осенённый внезапной мыслью. — Бойтесь знамения! Я гадальщик и ясновидец, бойтесь знамения!
Его уже стащили с бочки за ноги, опрокинули на землю.
— Я вижу! — кричал он что есть силы. — Я гадальщик и ясновидец! Бойтесь знамения, ибо оно знаменует смерть!
Его дважды ударили ногами, связали чьим-то поясом и заперли в сарае — «чтобы не донёс пчелятникам».
Весь вечер в кузне, стоявшей в стороне от посёлка, кипела работа. Весь вечер Руал Ильмарранен пытался освободиться.
Сгустилась темнота, притомившиеся вояки собрались в трактире, и Руалу из его сарая была слышна их пьяная похвальба.
Ночь была тёмная, безлунная, по небу бешено неслись стаи туч, то обнажая, то прикрывая редкие холодные звёзды. Крики в трактире утихли прежде, чем Руал ухитрился-таки стянуть с запястий чужой, цепкий пояс. На его счастье, дверь сарая неплотно прилегала к проёму, а петля, на которую снаружи был наброшен железный крючок, шаталась, как гнилой зуб. Изрядно ободрав руки, Ильмарранен выдернул её и покинул узилище.
Из трактира доносился мощный, многоголосый храп. Ни огонька, ни свечки не мерцало в тусклых окнах осевших в землю домов. Руалу предстояло найти кузню.
Он видел её, входя в посёлок, он знал, что она стоит на отшибе, но несколько раз отчаялся, блуждая впотьмах чужими улицами. В последний момент судьба сжалилась над ним, покосившиеся дома расступились, и взойдя на небольшой пригорок, он увидел впереди, во впадине, тёмное строение. У подножья пригорка была свалка, на куче хлама белел лошадиный череп и выгибались дугой обнажённые рёбра. Руал вздрогнул.
Кузню специально построили в отдалении, чтобы звон и лязг не тревожил соседей. Сейчас это было как нельзя кстати.
У кузни было пусто — воинствующие сельчане, кузнец и подмастерья спали сейчас тяжёлым пьяным сном и видели во сне победу. На всякий случай Руал прислушался, постучал тихонько, потом вошёл внутрь. Наощупь, пачкая руки пылью и паутиной, нашёл лампу и огниво. Затеплившийся огонёк осветил гору оружия, сложенного у стены.
В странствиях Ильмарранену не раз приходилось помогать кузнецам. Он знал, как раздуть горн. Ему приходилось спешить.
Неслись тучи по чёрному небу. В рваные дыры между ними равнодушно смотрели звёзды. Пот заливал лицо Ильмарранена.
Спал посёлок. Спали некрасивые, издёрганные нищетой и придирками мужей женщины. Спали бледные, вечно испуганные дети. Храпели их отцы, встречающие утро битвы в трактире…
Когда первые признаки приближающегося восхода пробились сквозь тучи, Руал уже снова лежал в своём сарае, успокаивая дыхание после отчаянного бега. Оставалось надеяться, что никто его не видел.
Он снова намотал чужой пояс себе на запястья. Железный крюк, запирающий дверь, был на месте, в расхлябанной петле. Руал лежал, кусая губы, прислушивался, напряжённо ждал.
Он слышал, как проснулись пьяницы, как, несколько поостывшие за ночь, они подбадривали друг друга ругательствами в адрес «пчелятников», как ворчали собравшиеся женщины, как все отправились в кузню, за оружием. Некоторое время после этого он ничего не слышал, потом раздались быстрые шаги и дыхание запыхавшихся людей. Отлетел крючок, распахнулась дверь.
— Эй, ты, провидец… А ну иди-ка, люди на тебя посмотреть хотят…
На пороге стояли двое — один, по-видимому, подмастерье кузнеца, другой — долговязый парень, которого Руал видел накануне в толпе. Оба казались растерянными и напуганными.
— А что? — спросил Ильмарранен, потягиваясь, будто со сна.
Его подняли за плечи, развязали руки:
— Что это ты молол вчера про знамение, а?
Руал перевёл взгляд с одного на другого, нахмурился:
— Что? Случилось?!
Долговязый мотнул головой в сторону кузни:
— Иди, посмотри…
Люди кольцом стояли вокруг кузни, не решаясь подойти ближе. Говорили шёпотом, вздрагивали, оглядывались.
— Расступитесь! — крикнул Руал. От него испуганно шарахнулись.
Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.
Со двора кузни выезжала кузнецова телега, маленькая, поломанная, о трёх колёсах. Выезжала, да не могла выехать, потому что в неё был впряжён белый лошадиный скелет. Выгибались дугой, вонзались в землю голые рёбра, пустыми глазницами пялился тяжёлый череп. Жутко торчали оглобли, болтались на ветру вожжи, заброшенные на передок. В рассохшееся дно телеги воткнуты были мечи и пики — покорёженные, погнутые, изувеченные, они торчали густой, уродливой порослью.
Руал, как стоял, рухнул наземь и протянул руки к небу:
— Знамение… О, ужасное знамение! — бормотал он в неподдельном отчаянии.
Толпой всё больше овладевал страх. Запричитали женщины, нервно закричали на них мужчины. К Руалу подошёл бледный кузнец, поднял его за шиворот, грозно нахмурился, но голос выдал его смятение:
— Ну, ты… Накаркал… Что это, а?
Руал обвёл взглядом испуганные лица. Ни следа не осталось от прежней отваги и решимости, только ненависть и страх. Ильмарранен горько покачал головой, обошёл страшную упряжку, прочертил линию по направлению её движения, прошептал потрясённо «На запад!» и схватился за голову:
— Люди, это знамение… Вы прогневили небо, отсюда град… Вы не вразумились, и вот новое, грозное предупреждение… Это знак смерти! Это худшее из возможных знамений… Вы должны оставить неправедные, жестокие планы, вы должны помириться с соседями. Смиритесь, подумайте о творимых вами несправедливостях, откажитесь от ненависти, иначе мор, голод и безумие овладеют вашим посёлком!
Они переглядывались, пожимали плечами, перешёптывались, огрызались друг на друга, косились на Руала, плевались, бранились, тяжело раздумывали, заламывали руки, разглядывали пустое небо, и, наконец, бочком, бочком стали расходиться. Разошлись все, потупившись, воротя глаза, бормоча себе под нос. Пригорок опустел, только переминался с ноги на ногу кузнец да тряслись в сторонке подмастерья.
— Что… теперь? — спросил кузнец с суеверным ужасом, показывая на телегу с оружием.
— В огонь, — твёрдо сказал Руал. — И сохрани тебя, кузнец, хоть раз в жизни выковать ещё что-нибудь подобное!
Тот хмурился, сглатывал слюну, ходуном ходила жилистая шея.
Скрипели кости на ветру, будто пытаясь сдвинуть телегу с места.
Он уходил победителем. Его не венчали венками и не бросали ему цветов. Ему даже не дали корки на дорогу, но он уходил победителем. Никогда не узнает об этом дне вдова из посёлка с рядами ульев, забудут путника мальчишки-рыбаки, в неведении вырастут голенастые девчонки. Пускай. Он уходит победителем.
Пылал высокий костёр у кузни. Захлопнулись двери и ставни, из каждой щели за ним наблюдали настороженные, недобрые глаза. Он уходил. И только выйдя за околицу, в поле, он закинул голову и рассмеялся победным смехом.
Высыхала под солнцем трава. Он чувствовал себя как никогда легко и уверенно, и почти не удивился, когда его явственно позвали: «Марран!»
Он оглянулся, и конечно, никого не увидел. Тянулись поля, маячили рощицы, колыхались несжатые колосья. И кто-то засмеялся тихо, вкрадчиво, где-то там, в нём, внутри, кто-то другой, посторонний, засмеялся и сказал: «Ловко, ловко, Марран!»
Позолоченная карета громыхала на ухабах, резво бежала шестёрка вороных, стойко переносящая все тяготы пути. Как заговорённые, сказал бы я, если б не знал, что кони действительно заговорены Лартом от случайностей и болезней. Да и карета — сколько уже проскакали по колдобинам её тяжёлые колеса, а что ей сделается!
Я, однако, ни заговорённым, ни железным не был. Путешествие вытягивало из меня последние силы, а все эти прорицающие девчонки и сами собой вспыхивающие книги, конечно, здоровья не прибавляли.
Ларт был угнетён неудачей и не мог простить мне купчихиных помыканий. Наши отношения вконец испортились, я знать не знал, как загладить свою вину.
Так миновала неделя, и мы прибыли в замок барона Химециуса. Барон принял нас вежливо, но прохладно. Втайне он считал всех магов дармоедами, столь же бесполезными, как пуговицы на шляпе, однако вслух высказывался помягче:
— Господин э-э-э… Дайнир, не соблаговолите ли вы объяснить мне и домочадцам, так сказать, смысл так называемого магического дара? — спросил он за первым же обедом в зале, где за длинным столом восседали сам барон, его бледная жена, огненно-рыжий сын, две маленькие дочки, старушка-приживалка и я, сопровождаемый стоящим за спинкой стула Легиаром.
Не успел барон завершить свою ехидную тираду, как крылышко индюшки вспорхнуло с моей тарелки, сделало круг почёта вокруг стола, капнуло соусом на приживалку и впихнулось в мой разинутый рот. Ларт, по-видимому, во что бы то ни стало решил поддержать репутацию магов.
— Ах! — сказали в один голос маленькие дочери барона. Сынишка фыркнул, жена вздохнула, а старушка-приживалка достала платок и принялась чистить испачканное платье.
— Ну-у… — насмешливо протянул барон. — Будучи, с позволения сказать, в балагане, я наблюдал не раз, как фокусник доставал кроликов из пустой шляпы, однако никому бы не пришло в голову оказывать таковому фокуснику особенный, так сказать, почёт, в то время как маги…
Шёлковый бант у него на шее задёргался и превратился в зелёного длиннохвостого попугая, который, слетев с бароновой рубашки, уселся на канделябр в центре стола и запел сладкую серенаду. Девчонки снова ахнули, баронесса вздохнула, мальчишка захохотал, а приживалка поперхнулась.
— Ах, господин Довнир, — удручённо покачал головой барон, — я знавал одного птицелова, заточавшего в клетки дроздов и синиц с тем, чтобы обучить их песенке и продать на базаре…
Мальчишка запустил в попугая костью. Тот рассыпался стаей бабочек, которые мгновенно вылетели в окно. Барон проводил их сокрушённым взглядом:
— И всё же я не могу понять, господин Дранир…
— Меня зовут Дамир, — сказал я мрачно.
Сразу после обеда я устроил Ларту истерику. Я сказал, что не вижу смысла в нашем маскараде, что мне надоело попадать в смешные и нелепые ситуации, что я устал, что я боюсь, что с меня хватит. В порыве чувств я даже принялся отстёгивать шпагу и стаскивать с себя камзол чародея. Ларт смотрел на меня меня холодными, сузившимися глазами:
— Это бунт?
Его вопрос несколько меня отрезвил. Я раздевался всё менее и менее решительно, пока не застыл, поникший, комкая в руках кружевное жабо. Ларт сидел в углу и смотрел на меня не отрываясь — смотрел отстранённо, изучающе.