Голопузая слободка
Продаёт девок за водку...
Не оставаясь в долгу, слободка отвечает:
А окуровски мещане
Мать-отца сожрут со щами...
В морозном воздухе непрерывно звучат детские голоса, раздаются зазорные слова.
- Нищие!
- Обжоры!
- Воры!
- Сами - жульё!
Отдохнув за время словесной брани, разгорячась обидами, они снова бросаются друг на друга, ухая и подвизгивая, разбивая носы и губы. Теперь дерутся на глазах старших, и каждому мальчику хочется показать свою удаль, силу и ловкость.
У рядов под навесами лавок стоят зрители, а среди них знаменитые бойцы города: Толоконников, оба Маклаковы, слесарь Коптев, толстый пожарный Севачев. Все они одеты удобно для боя: в коротких полушубках лёгкой ордынской овцы, туго подпоясаны яркими кушаками, на руках хорошие голицы, у старшего Маклакова - зелёные, сафьяновые.
Иногда из стенки выскакивает юный человек с разбитым носом или рассечёною губою, подходит к зрителям, поплёвывая на снег, употребляя великие усилия, чтобы сдержать слёзы боли, обиды и озлобления.
- Что, болван? - неласково встречает его дядя, брат или отец. - Опять расквасили морду-то?
И дразнит, раздражаемый видом крови:
- А ты зареви! Ишь, сморщил харю-то!
Мальчик ревёт, а родственник, поймав его за ухо или вихор, треплет и приговаривает:
- Не реви, коли дерёшься, не реви, сукин сын!
К слободским подошли подростки и, стоя за своей стенкой, пренебрежительно вызывают город:
- Эй, женихи, выходи, что ли!
- Холостяги, не трусь...
Разорвав свою стенку, выходит вперёд Мишка Ключарев, племянник певчего, стройный и сухой молодец лет шестнадцати.
- Но, прочь! - говорит он городским мальчишкам, махнув на них рукою, как на воробьёв; они почтительно отступают, некоторые бегут ко взрослым, тревожно извещая:
- Мишка Ключарь вышел! Айдате! Вон он растопырился, глядите-тко!
Мишка сбросил с плеч лохмотье, снял с головы шапку, кинул её за плечо и вызывает:
- Выходи, женихи! Ну, кто там? Один на один! Эй, куроводы!
Волосы у него на круглой голове стоят ершом, лицо скуластое, маленький нос загнут вниз, как у филина, тонкие губы презрительно искривлены; он широко расставил ноги, упёрся руками в бока и стоит фёртом, поглядывая на врагов светлыми, недобрыми глазами.
Горожане долго вполголоса спорят - надо поставить против Мишки бойца-однолетка, а однолетки, зная его ловкость, неохотно идут.
Вышел коренастый, широкорожий Базунов - слободские хохочут и свистят: весной, на Алексея божия человека, Базунову минет девятнадцать лет.
- О-го-го! Какого старичка поставили!
- Дедушка, не робь!
Базунову стыдно: оборотясь назад, он жалобно кричит:
- Васька, шёл бы ты! Кулугуров?
- Я опосля тебя, - густо отвечает Кулугуров, но тут же откровенно говорит: - Да ведь уж бился я с ним, - не сладить мне.
Не глядя на Мишку, Базунов спрашивает:
- Хошь со мной?
- Хошь с отцом твоим! - хвастливо отвечает Мишка и задорно кричит: Эй, наши, скажите там родителю, что помирал я, так кланялся ему...
Базунов вытянул вперёд сжатый кулак левой руки, правую согнул в локте и, угрюмо сдвинув брови, готовит удар - "насыкается".
Хрустит снег под его тяжёлыми ногами, кругом напряжённое молчание, обе стенки дружно обнимают бойцов широким кругом, покрикивая:
- Раздайсь! Не тесни, эй!
Мишка зорко следит за противником, иногда он быстро взмахивает правой рукой - Базунов отскочит, а Мишка будто бы поднял руку голову почесать.
- Ты не бойся! - глумится он. - Я не до смерти тебя, я те нос на ухо посажу, только и всего дела! Ты води руками, будто тесто месишь али мух ловишь, а я подожду, пока не озяб. Экой у тебя кулак-от! С полпуда, чай, весу? Каково-то будет жене твоей!
- Тебе вот плохо будет! - ворчит Базунов.
Городской боец размахнулся, ударил - Мишка присел и ткнул его в подбородок снизу вверх, спрашивая:
- Как здоровье-то?
Освирепел Базунов, бросился на противника, яростно махая кулаками, а ловкий подросток, уклоняясь от ударов, метко бил его с размаха в левый бок.
- Лексей, не горячись! Что ты, дурова голова? Стой покойно, дубина! кричали горожане.
- Не горячись, слышь! - повторял слободской боец, прыгая, как мяч, около неуклюжего парня, и вдруг, согнувшись, сбил его с ног ударом головы в грудь и кулака в живот - под душу. Слобода радостно воет и свистит; сконфуженные поражением, люди Шихана нехотя хвалят победителя.
- Ловок, шельма!
- Да-а! Туроват.
- Вёрткий...
- Сыр Алёшка-то против его!
Базунов, задыхаясь, сидит на земле и бормочет:
- Ежели он вроде комара, - вьётся, вьётся... эдак-то разве бьются?
- Эй, Кулугуров! - гордо кричит победитель. - Ну-ко, иди!
- Не люблю я поодиночке...
- Не любишь?
- Я - в стенке...
- А на печке?
Ребятишки слободы радостно поют во всё горло:
- На печку, под печку, на тёпленький шесток залез толстенький коток! Вздули, раскатали, зубы расшатали!
Среди горожан осторожное движение, глухой ропот.
- Эй, наши, гляди в оба! - командует Ключарев. - Федька Ордынцев, иди сюда! Гришка с Фомкой - становись ко мне!
И вдруг, махнув руками, он бросает своих на кучу горожан, выкрикивая высоким альтом:
- Вали-и на Шихан! Бей женихов, не жалей кулаков! Вали-и...
Сшиблись ребята, бойко работают кулаки, скрипят зубы, глухо бухают удары по грудям, то и дело в сторону отбегают бойцы, оплёвывая утоптанный снег красными плевками, сморкаясь алыми брызгами крови.
- Не робь, наша! - кричит Кулугуров.
- Держись, слобода! - звенит Мишкин альт.
Кипит крутой бой, бойцы сошлись и ломят друг друга во всю силу, яростно оспаривая победу.
- Бей женишков, оладышников! - покрикивают слободские.
- Стой, наши, не беги! - командуют Кулугуров с Базуновым, но городская молодёжь уже отступает, не выдерживая дружного и быстрого натиска слободских; так уж издавна повелось, что слобода одолевает, берёт бой на площади и гонит городских до церковной ограды.
Зрители-горожане, видя, что дети их сломлены, горячатся и кричат своим взрослым бойцам:
- Чего глядите? Гонят наших-то! Вона, как бьют! Айдате вы, пора!
И вот, сбоку, на зарвавшихся слобожан бросаются Маклаковы, Коптев, Толоконников, бьют подростков по чему попало, швыряют их о землю, словно траву косят.
- Ого-го-го! Пошли наши, пошли! - радостно гогочет толпа зрителей, подбодряя свою сторону, и, вприпрыжку следуя за боем, будто невзначай дают пинки в бока лежащих на земле слобожан.
- Лежачего не бить, дьяволы! - злобно завывают побеждённые, отползая в сторону.
Там и тут, присев на корточки и прикрывая локтями лица свои от намеренно нечаянных ударов горожан, они ждут удобной минуты, чтобы незаметно убежать за реку.
Матвей Кожемякин тоже вместе со всеми горожанами поддаётся возбуждению, празднует победу и куда-то бежит, смеясь. Но увидав, как бьют лежачих, останавливается и тихонько идёт в стороне. Ему хочется крикнуть людям:
"Почто нечестно бьёте?"
Но он не находит ни времени, ни смелости на это и знает, что его крик не услышали бы.
Ловко, точно уж, вьётся меж ногами бегущих Мишка Ключарев, катается по земле, как бочонок, сын лучшего бойца слободы Ордынцева Федька и пыхтит от злости, умывая снегом разбитое лицо.
Растерялась слобода, рассеялась, разнесло бойцов, словно вихрем.
- Ого-го! - ревут победители, стоя на берегу реки, а снизу, со льда, несётся:
- Держись, наши, идём!
Короток зимний день, уже синий сумрак окутал реку, тают в нём снежные лачуги слободы; распуганные звоном к вечерней службе, улетели по гнёздам птицы с колоколен; становится холоднее.
По льду реки, не спеша, тёмным облаком идут на город слободские бойцы; горожане, стоя у обрыва, присматриваются к ним, считая:
- Стрельцов идёт, старый чёрт...
- А Квашнин тут?
- Вон, сбоку-то...
- И Македошка вышел!
- Ордынцев впереди...
- Многовато их высыпало сегодня!..
- Эй, полупочтенные! - кричит с реки всегда пьяный слободской сапожник Македон. - Пожалуйте на поле, мы бы вас потяпали!
Горожане, подтягивая кушаки, спускаются на лёд, уговариваясь:
- Ты, Коптев, в середину встань, а Маклаковы - с плеч тебе...
- Севачева с Ермилом да Толоконниковым на левое бы крыло, да ещё туда которых посильнее, да тем крылом и хлестнуть их, когда они разойдутся.
- Приятели! Припятили? - кричит слободской народ, уставляясь стеною. Весь он лохматый, одёрганный, многие бойцы уже сильно выпивши, все - и пьяные и трезвые - одинаково бесшабашно дерзки на язык, задорят горожан с великим умением, со смаком, во всех есть что-то волчье, отчаянное и пугающее.
Македон, пьяненький и весь вывихнутый, приплясывая, поёт во всю глотку:
Окуровски воеводы
Знамениты куроводы;
Живут сыто, не горюют,
Друг у друга кур воруют...
А чей-то развесёлый голос вторит:
У них жены всё - Матрёны,
Кулаком рожи крещёны - их, ты!
- Эй вы, - угрюмо кричит Толоконников, - выходи, что ли, кто против меня, весёлы воры!
- Эй вы, - угрюмо кричит Толоконников, - выходи, что ли, кто против меня, весёлы воры!
- Еруслан Лазарич? Здорово ли живёшь? Тоскует мой кулак по твоему боку!
- А ты выходи!
- А ты погоди!
- Трусишь?
- Трясусь. Ноги за уши заскакивают!
- Вот я те обобью их, уши-те!
- Эко хорошо будет! Оглохну я - никогда глупой речи твоей не услышу!
- Ну-ко, ребята, с богом! - говорит слесарь Коптев, обеими руками натягивая шапку на голову. - Вались дружно! Бей воров!
И свирепо воет, возбуждая себя и своих:
- Давай бою-у-у! Пошла наша, пошла-а! Бей их! Бей! Бей!
Хлынули горожане тяжёлой волной на крепкую стенку слободских, забухали кулаки, заляскали некрепко сжатые зубы, раздался оглушающий рёв и вой:
- У-ух! А-ахх!
- Молодчики-слобода, стой дружно! - громогласно кричит высокий ражий Ордынцев и, точно топором рубит, бьет по головам горожан. Против него Коптев, без полушубка, в разорванной рубахе. Они давние приятели, кумовья.
- Егор Иванычу - эхма! - здоровается Ордынцев, с размаха ударяя кума по виску.
- Изот Кузьмич, получи-кась! - отвечает Коптев, нанося ему удар в грудь.
А сапожник Македон, держа в зубах шапку, быстрыми ударами хлещет Маклакова с уха на ухо и мычит. Тяжёлый Маклаков мотает головой, ловя какую-то минуту, и вдруг, ударив сапожника сверху, словно заколачивает его в лёд.
- Накось!
Снова размахнувшись, он хочет сбить Ордынцева, но длинный шорник Квашнин бьёт его одной рукой под мышку, другой - по зубам; городской силач приседает, а Квашнин кричит:
- Ты встань! Нет, ты постой! Я те додам ещё разок! Ты мне за шлею недодал, дак я те...
Старый, сутулый медведь Стрельцов, спокойно и мерно разбивая лица горожан огромным кулаком, сипло кричит:
- А ты не разговаривай! Ты - бей, знай! Счета твои - в будни сведёшь!
Городских теснят к берегу - кажется, что вот сейчас их прижмут к обрыву и раздавят, размозжат десятками тяжёлых кулаков.
Слышны тяжкие удары, кряканье, злобный вой и стон, плюются люди, ругаются сверлящей русской бранью.
И всё яростнее бьют в середину стены городских, разламывая её, опрокидывая людей под ноги себе, словно надеясь найти за ними коренного и страшнейшего врага.
Но уже слышен тревожный крик Федьки Ордынцева:
- Тятя, гляди-ко, заходят, тятя!
- Наз-зад, наши, наза-ад! - кричит Мишка Ключарев.
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи, руки короткие, - подняв их на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
- За-хход-ди! - рычит он.
Пробился к нему слободской боец Стрельцов, наклонил голову, как бык, и опрокинул пожарного, но тут же сам присел, ушибленный по виску Толоконниковым.
- Ломи-и! - воет Шихан.
- Отдай, наши, отдай! - кричат подростки слободы, видя, что отцы их, братья и дядья разбиты, раскиданы по льду реки.
Но уже взрослые разгорячились и не могут вести бой правильно; против каждого из сильных людей слободы - пятеро-шестеро горожан; бой кончен, началась драка - люди вспомнили взаимные обиды и насмешки, старую зависть, давние ссоры, вспомнили всё тёмное, накопленное измала друг против друга, освирепели и бьются злобно, как зверьё.
- Отдай, наши, отдай! - кричат рассеянные слобожане, не успевая собраться в ряд; их разбивают на мелкие кучки и дружно гонят по узким улицам слободы, в поле, в сугробы рыхлого снега.
Возвращаясь домой, победители орут на улицах слободы похабные песни о зареченских девицах и женщинах, плюют в стёкла окон, отворяют ворота; встретив баб и девушек, говорят им мерзости.
Кожемякин видит, как всё, что было цветисто и красиво, - ловкость, сила, удаль, пренебрежение к боли, меткие удары, острые слова, жаркое, ярое веселье - всё это слиняло, погасло, исчезло, и отовсюду, злою струёй, пробивается тёмная вражда чужих друг другу людей, - та же непонятная вражда, которая в базарные дни разгоралась на Торговой площади между мужиками и мещанами.
Часто бывало, что та или другая сторона, отбив от стенки противников заранее намеченного бойца, обыскивала его и, находя в рукавице свинчатку, гирьку или пару медных пятаков, нещадно избивала пинками нарушителя боевых законов.
Когда оба ряда бойцов сшибались в последний раз, оспаривая победу, и в тесной куче ломали рёбра друг другу, издавая рёв, вой и свирепые крики, у Матвея замирало сердце, теснимое чувством отчуждения от этих людей.
Иногда же он, ясно ощущая своё одиночество, наполнялся тоскливою завистью и, слыша хриплые, но удалые крики, чувствовал злое желание броситься в свалку и безжалостно бить всех, пока хватит сил.
Ему пришлось драться: он шёл домой, обгоняемый усталыми бойцами города, смотрел, как они щупают пальцами расшатанные зубы и опухоли под глазами, слышал, как покрякивают люди, пробуя гибкость ноющих рёбер, стараются выкашлять боль из грудей и всё плюют на дорогу красными плевками.
На Поречной нагнали трое парней, и один, схватив его сзади за плечо, удивлённо протянул:
- Это какой человек?
- Кожемякин.
- Кож-жемякин? Какой такой Кожемякин?
Другой парень, хихикая, пояснил:
- Савельев сын.
- Савелья? Какого такого Савелья?
- Отстань! - угрюмо сказал Матвей, узнав по голосам, что его остановили Маклаков, Хряпов и Кулугуров.
- Савельев сын? - продолжал Хряпов. - А может, ты - сукин сын, а?
Этот парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились на него сзади, ударами по уху свалили на снег и стали топтать ногами, приговаривая:
- Ты ного-ой, - ты в брюхо-о?
Матвей запутался в тулупе, не мог встать, - они били его долго, стараясь разбить лицо. Он пришёл домой оборванный, в крови, ссадинах, с подбитыми глазами, и, умываясь в кухне, слышал жалобный вопль Натальи:
- Ба-атюшки! Вот так избили! Кто это?
Матвей не отвечал, и тогда Пушкарь с гордостью объяснил:
- Наши, конечно, слободские! Он - городской, стало быть, они его и били! Ну, вот, брат, и был ты в первом сражении - это хорошо! Эх, как я, будучи парнишкой, бои любил!..
Матвей перестал ходить на реку и старался обегать городскую площадь, зная, что при
встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда, перед тем как лечь спать, он опускался на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову - так стояла Палага в памятный день перед отцом - шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
...В монастыре появилась новая клирошанка, - высокая, тонкая, как берёзка, она напоминала своим покорным взглядом Палагу, - глаза её однажды остановились на лице юноши и сразу поработили его. Рот её - маленький и яркий - тоже напоминал Палагу, а когда она высоким светлым голосом пела: "Господи помилуй..." - Матвею казалось, что это она для него просит милости, он вспоминал мать свою, которая, жалеючи всех людей, ушла в глухие леса молиться за них и, может быть, умерла уже, истощённая молитвой.
В чёрной шлычке (головной убор замужней женщины - шлычка - колпачок, особым образом кроёный, надевался на волосы так, чтобы спереди они были немного видны. Волосы собирались под шлычку узлом и поддерживали её в приподнятом положении. Для этой же цели служила вата, подложенная под верхний шов шлычки. Затягивалась шлычка на голове спереди продетой в неё тесёмкой. Шлычка была не видна и служила только остовом для повязывания сверху платков - Ред.) и шерстяной ряске, клирошанка была похожа на маленькую колоколенку, задушевным серебряным звоном зовущую людей к миру, к жизни тихой и любовной. И стояла она впереди всех на клиросе, как на воздухе, благолепно окружённая мерцанием огней и прозрачным дымом ладана. Окованные серебром риз, озарённые тихими огнями, суровые лики икон смотрели на неё с иконостаса так же внимательно и неотрывно, как Матвей смотрел.
Клирошанка, видел он, замечала этот взгляд, прикованный к её глазам, и, выпрямляя тонкое тело, словно стремилась подняться выше, а голос её звучал всё более громко и сладко, словно желая укрепить чью-то маленькую, как подснежник юную, надежду.
Странные мечты вызывало у Матвея её бледное лицо и тело, непроницаемо одетое чёрной одеждой: ему казалось, что однажды женщина сбросит с плеч своих всё тёмное и явится перед людьми прекрасная и чистая, как белая лебедь сказки, явится и, простирая людям крепкие руки, скажет голосом Василисы Премудрой:
"Я мать всего сущего!"
Тогда всем станет стыдно пред нею, стыдно до слёз покаяния, и все, поклонясь мудрой красоте её, обновят жизнь светлой силою любви.