Президент помолчал и произнес:
– Я вас услышал, Дмитрий Федорович.
Свидание было окончено. Кольчугин уносился из Ново-Огарева среди вечерних сосняков, чувствуя воодушевление, веря, что встреча с Президентом была не напрасна.
Глава 12
Дома, в комнатах, озаренных низким вечерним солнцем, он стал собираться в дорогу. О своем отъезде он сообщит дочери из аэропорта, чтобы избежать ее протестов и слез. В потертый, видавший виды баул он складывал вещи, неумело, раздражаясь. Вспоминал, как ладно, под руками жены, ложились в баул рубахи, свитер, запасная обувь. Бережно поместил пластмассовый пенал с лекарствами, обилие которых вызвало в нем язвительную иронию. Спрятал маленькую икону с Николаем-угодником, которую по настоянию жены он взял когда-то на Вторую Чеченскую. И вид этой скромной иконы, которая сберегала его в походах, вдруг вызвал в нем острую тоску, страстное желание увидеть жену, ее бледное, опечаленное лицо, всегда одинаковое перед разлукой. Его дурные предчувствия, тайные страхи стихали, когда она обнимала его на прощанье, быстро крестила, торопливо целовала в губы. Теперь эти предчувствия и страхи некому было отвести. И он сидел перед раскрытым баулом с горькой безысходностью. С любовью к той, кого нет. С любовью к пустоте, которая возникла после ее смерти и которую он старался заполнить своим поздним обожанием.
Они прожили с женой долгие годы. Между ними случались ссоры, периоды отчуждения. Его увлечения другими женщинами, когда он в ослеплении хотел оставить семью и когда она, возмущенная, была готова схватить детей и уйти из дома. Изнурительные будни, нескончаемые хлопоты, уход за детьми, за больными стариками. Ее жалобы на монотонное течение дней, без праздников, без творческих вспышек, когда ее поэтическая душа увядала и она старилась среди тусклых домашних забот.
Все это забылось после ее смерти. Ее вырвали из его жизни, и она умчалась в жуткую даль, и он рыдал ей вслед, укоряя себя и кляня. Но через год она стала к нему возвращаться, преображенная, лишенная многих свойственных ей черт, очищенная и просветленная. Ее реальный образ превратился в лучистую икону, на которой открылся ее подлинный лик, идеальный и божественно прекрасный. Смерть была иконописцем, и его воспоминания о жене были молитвой.
Теперь, перед отъездом, ему вдруг захотелось ощутить ее земное тепло. Поймать губами дыхание. Провести рукой по ее стеклянным волосам. Увидеть, как в глубоком вырезе платья белеет ее грудь. Почувствовать ладонью, как бьется ее сердце.
Томимый этим невнятным желанием, он направился в комнату жены. Не понимая до конца своих побуждений, открыл дверь. Комната была полна синеватых сумерек, и в этой едва уловимой дымке, среди икон и детских портретов, стояла кровать. На этой кровати жена спала, страдала от болезни и умерла в ту мучительную ночь, когда дочь, не касаясь земли, вплыла в его кабинет.
В этой синей дымке витал образ жены. Казалось, она еще оставалась в комнате, как прозрачная тень, как легкое дыхание. И можно было страстной молитвой, жарким упованием вернуть ее, вызвать из тени.
Кольчугин приблизился к кровати и лег на то место, какое занимала жена, когда он увидел ее мертвой и держал ее остывающую руку. Лег, чтобы голова придавила подушку там, где белело в ту ночь большое, с закрытыми глазами лицо жены. Ноги поместил так, чтобы стопы сливались со стопами жены. Он занял место жены на ее смертном одре и стал звать ее, воскрешать, молить, чтобы она вернулась, тратя в этой молитве всю оставшуюся у него жизненную силу, всю свою слезную любовь.
Его душа трепетала, сердце жарко билось, слезы надежды и обожания текли из глаз. И она появилась. Молодая, сильная, в выцветшем цветном сарафане, когда они шли от Каргополя к Киж-горе среди зноя, дурманных трав, проблеска бессчетных слюдяных насекомых. Впереди, как фиолетовый мираж, возникла гора с деревянной разрушенной церковью. И она спросила: «Почему гора фиолетовая?» Он ответил: «Фиолет-гора». Когда приблизились, то увидели, что склон был в синих цветах и в красной, крупной, созревшей на солнце землянике. Она собирала ягоды, и он видел, как волнуется ее сарафан, как блестит на солнце ее голое колено. Протянула ему благоухающую сочную горсть, и он хватал ягоды губами с ее ладони, целуя перепачканные соком пальцы.
Он почувствовал, как больно дрогнуло сердце, словно выпало из обоймы. Заколотилось неровно, с перебоями, ударяясь изнутри о грудь. Кровать, на которой лежал, стала проваливаться, в ней открылась дыра. Он стал падать в сырую тьму, как в могилу, увлекаемый слепым ужасом.
Задержался над бездной и висел на тонких нитях, слыша, как грохочет сердце. Нити, на которых висел, рвались одна за другой.
«Господи! – простонал он, стараясь удержаться на нитях, которые связывали его с миром, не пускали в могилу. – Господи!»
С великим трудом, чувствуя раскаленную боль в груди, перебрался в кабинет. Позвонил дочери:
– Вера, мне плохо!
– Что с тобой, папочка?
– Мне очень плохо. Сердце.
– Я сейчас приеду. Доктора возьму и приеду!
Те два часа, что дочь добиралась до него из Москвы, он лежал под разноцветным светильником и слушал свое сердце. Оно грохотало, подскакивало, замирало. Опять начинало скакать, словно мяч, отлетавший от стены. Он был липкий от пота. Ждал, когда разорвутся последние нити, на которых висело и дергалось сердце. И он умрет.
Дочь привезла с собой доктора. С брюшком, с золотистой бородкой, он напоминал чеховских персонажей.
– Стало быть, сердечко себя обнаружило, Дмитрий Федорович? Давайте послушаем, какое у нас сердечко. – Доктор прикладывал к его груди холодное рыльце трубки, перемещал от соска к ребрам. – Пугливое у нас сердечко, ох, пугливое.
Смерил Кольчугину давление, сделал внутривенный укол.
– Подождем до утра, какое будет у вас самочувствие. Если не станет легче, придется госпитализировать. Мерцающая аритмия опасна тем, что способствует образованию тромбов. А пока постарайтесь уснуть. И в дальнейшем никаких перегрузок! Отключите телефон, телевизор. Даже окна занавесьте. Вам, Дмитрий Федорович, нужен длительный отдых. Увы, вы не мальчик. Нужно жить по средствам, какие оставляет нам природа.
Доктор направился к выходу. Дочь сказала:
– Я отвезу его обратно в Москву. Буду тебе звонить. А утром приеду. А то Тим-Тим у меня расхворался. Какие у меня мужчины уязвимые!
Он остался один и лежал под разноцветным фонарем, стараясь разглядеть среди стекол изображение медведя, которое однажды явилось ему в детстве, а потом исчезло. После укола и таблеток ему стало легче. Сердце притаилось в груди, как в норе, и лишь иногда испуганно вздрагивало.
Страх его прошел. Это был обычный приступ, который отступал после приема лекарств и двухдневного отдыха. Завтрашняя поездка казалась возможной. Он будет дремать в машине, будет дремать в самолете. Работа, которая ему предстоит, мобилизует организм, откроет скрытую кладовую энергии, и он забудет про сердце.
Позвонила дочь, и он постарался ее успокоить. Позвонил сын, которому дочь рассказала о его недомогании. Кольчугин был тронут вниманием детей.
Была глубокая ночь, но сон не приходил. Сердце успокоилось. Он перекрестил его у себя в груди и решил выйти в сад. Там вольнее дышалось.
Была тьма, прохлада. Пахло вянущей листвой, флоксами, ароматами близкой осени. Над вершинами берез туманно текли звезды. И он вспомнил, как совсем недавно, в марте, сверкали среди тающих снегов белые стволы, и в розовых вершинах сияла ослепительная лазурь.
Он сел за деревянный стол, над которым рябина свесила отягченные ягодами ветки. Далеко, сквозь деревья, снижался самолет, приближаясь к Шереметьеву. Уже включил огни, бриллиантами переливались иллюминаторы. Кольчугин вспомнил, как они с женой любовались этими ночными бесшумными самолетами, и жена сказала: «Они похожи на каравеллы, полные драгоценных камней».
Кольчугин думал, как завтра начнется его поход, один из бесчисленных. Туда, где бьет артиллерия, рушатся города и где находится его ненаписанная книга. И его молодой герой Николай Рябинин пройдет сквозь огненные руины.
Замысел книги был неясен, жил под сердцем, как таинственный эмбрион, которому предстояло родиться. Рос, наливался, начинал трепетать, колотился в стенки тесного лона. Сердце взбухало, больно ударялось о грудь, стремилось наружу. Кольчугин прижимал ладони к груди, не выпускал сердце. Но оно, как ядро, ударило изнутри, прорвало грудь, открывая в нем рваную больную дыру. Яростная счастливая сила вырвалась на свободу, молодой восторженный странник покинул тесную обитель и умчался вдаль, оставляя в ночи гаснущий след.
Кольчугин с разорванной грудью упал головой на стол. Рука его бессильно свесилась. Лежал под ночной рябиной среди туманного свечения звезд.
Часть вторая
Глава 13
Кольчугин с разорванной грудью упал головой на стол. Рука его бессильно свесилась. Лежал под ночной рябиной среди туманного свечения звезд.
Часть вторая
Глава 13
Николай Рябинин, двадцати пяти лет, стремился в мир, сияющий и стоцветный. Жадно поглощал зрелища этого необъятного мира. Желал запечатлеть эти зрелища в своих литературных творениях. Остановить бег событий, спасти их от забвения. Его первые художественные опыты напоминали неумелую охоту за бабочками, когда ловец хватает руками сидящий на цветке «павлиний глаз», бабочка улетает, оставляя на пальцах фиолетовую пыльцу и ломтик крыла.
Рябинин предлагал свои рассказы и повести в журналы и книжные издательства, неизменно получая отказы. В глянцевых журналах, среди сверкающих автомобилей и целлулоидных красавиц ему не было места. Как не было места в толстых литературных журналах, напоминавших сумрачные музеи. В издательствах ему отказывали, ссылаясь на увядание литературы, умирание книг, исчезновение читателя. Читателю скучно разбираться в интеллигентских исканиях какого-нибудь унылого филолога или тоскующего музыканта. Издатели ждали книгу, которая разбудит сонного читателя, расшвыряет, как взрыв, блеклые повествования худосочных авторов. Ознаменует начало новой литературной эпохи.
Такую книгу задумал Рябинин. К такой книге влекла его молодая неутолимая страсть. Таинственный поток, подхвативший его в свое загадочное стремление. Сама история, коснувшаяся городов Донбасса своим жестоким перстом. Каждый удар перста сметал с земли города и поселки, оставлял полные дыма воронки.
Рябинин решил уехать в Донбасс и там, на войне, найти своих героев, написать заветную книгу.
Он был молодым инженером, которого в институте учили строить самолеты. Но его увлечение скоростями и геометрией крыла, теорией воздушного боя и волшебными материалами, легкими, как пух, и прочными, как гранит, – эти увлечения растаяли. Они сменились пьянящей сладостью, когда в обычных словах вдруг начинает звучать чудесная музыка, способная поведать о снах, обожании близких, воспоминаниях младенчества и предчувствии будущей смерти. Он складывал слова, и вдруг появлялось видение сиреневой колокольни в сумерках московского переулка. Сизого льда на замерзшей луже, в которую вморожен красный осиновый лист. Бабушкиной седой головы, на которую падает бледное апрельское солнце, и он пугается мысли, что когда-нибудь креслице, где дремлет бабушка, останется навеки пустым.
Он оставил свое самолетное дело, огорчив родителей, и отправился странствовать. Как ловец выхватывает из потока ослепительных рыб, так выхватывал он из окружающего мира яркие образы, волнующие впечатления, людские судьбы. Переносил их в свои рассказы, где они замирали, останавливали свой бег, сберегались навеки.
Он работал геологом в тувинской тайге, на берегу Енисея, по которому плыли звенящие льдины, и на одной скакала и ржала обезумевшая лошадь.
Был послушником в монастыре, обирал яблоки в монастырском саду и видел, как упал ниц под яблоней изможденный монах и, рыдая, целовал землю.
Водил туристов в хибинской тундре и чуть не замерз, когда на спуске с перевала стали ломаться лыжи и люди комьями валились в долину, а потом на морозе, под розовой зарей, брели, превращаясь в ледяные скульптуры.
Теперь он устремился в Донбасс. Там была его книга, ее простреленные пулями страницы. Он сказал родителям, что собирается в Сочи, к морю. Не сообщил подруге, в какое очередное странствие отбывает. Связался с людьми в Москве, которые вербовали добровольцев. Предъявил военный билет офицера запаса, заверив, что умеет обращаться с автоматом и держал в руках гранатомет. И после нескольких встреч и проверок вылетел самолетом в Ростов.
Телефонные звонки. Похожие на пароль фразы. Ночлеги в пригородных пансионатах. Наконец, молчаливый, сумрачного вида вербовщик привел Рябинина в дом, где собрались добровольцы, желавшие попасть на Донбасс. В обшарпанной комнате пансионата они ждали проводника, который отправит их к границе.
Рябинин оказался в пестрой компании. Она собралась бог весть по каким признакам. Соединила столь разных людей, что при иных обстоятельствах они никогда бы не встретились.
Здесь был молодой чеченец Адам из Шатоя, с рыжеватой бородкой и зелеными тигриными глазами, которые пылали под желтыми бровями. Осетин Мераб из Цхинвала с одутловатыми щеками, заросшими синеватой щетиной. Калмыкский казак Валерий с коричневым скуластым лицом и кошачьими усиками. Кубанский казак Лубенко, похожий на Николая Второго красивыми усами и золотистой бородкой. Боснийский серб Драгош, подвижный, верткий, с горбатым носом и насмешливыми кривыми губами. Каталонец Аурелио с лиловыми печальными глазами и тихими вздохами. И он сам, Рябинин, уже приступивший к написанию книги.
Он поместил в нее своих новых знакомцев, раздумывая над тем, какую судьбу он им уготовит среди будущих боев и пожаров.
– Ну, а ты, Лубенко, почему ты поехал? – допытывался Рябинин у кубанского казака.
– Наше дело казачье, военное. – Казак пропустил сквозь пальцы золотой шелк бородки. Он был в казачьем мундире с золотыми погонами. Темно-синие штаны с лампасами погружались в щеголеватые сапоги. Грудь усыпали кресты и медали бог весть за какие походы. – Пошел к батюшке. «Благослови, отец Петр, заступиться за русскую землю». «Ступай, сразись за други своя. Казак, он и есть воин Христов». Вот и поехал. Не мог на диване отлеживаться, когда русских в крови топят.
– А ты, Адам?
Чеченец полыхнул на Рябинина зеленью глаз и оскалился, цокнул розовым языком.
– Брата моего Доку укры, суки, убили. У Басаева укры воевали, ненавидели русских. Снайпер один был, позывной «Палач». Он брату пулю между бровей всадил. Я сказал: «Мама, поеду кровника отыщу, который Доку убил». – «Поезжай, сынок». Я их там мочить буду за брата. Я «Палача» отыщу и уши его в Шатой привезу. – Адам что-то добавил по-чеченски, злое и короткое, как лязг затвора.
– А ты, Мераб? Донбасс далеко от Осетии.
– С грузинами вместе бандеровцы осетин убивали. Моего отца до полусмерти избили. Если поймаю укра, привяжу к дереву и буду бить, пока ребра не вылезут. У отца моего ребра сквозь кожу вылезли. «Поезжай, сынок, найди того, у которого змея за ухом наколота. Он злее всех меня бил». – На толстых щеках осетина сквозь синюю щетину проступили малиновые пятна.
– Ну а ты, Валерий? – спросил он у калмыка с кошачьими усиками. – Где Калмыкия, а где Украина?
– Все рядом. Мой прадед служил в калмыкском казачьем войске. Георгия получил на Турецкой войне. Калмыки России всегда служили. И я послужу. Меня атаман отпустил. Сказал: «Если убьют, не бойся. Семью не оставим». А я не боюсь. Пусть меня боятся. – Он радостно хмыкнул, топорща колючие усики.
– Ту Донбасс Америка, НАТО рат… В Донбассе Америка, НАТО воюет. – Серб Драгош задвигал острыми, нервными плечами. – Америка бомбордовала Србиа. Мостов бомбордовала, путей бомбордовала, децу бомбордовала Сербию била, мосты взрывала, дороги взрывала, детей бомбила. Америка Милошевича убио, Караджича мучи, Младича мучи. Америка Россию бомбить хочет. Я Америка стрелять буду. Дайте «калашников», дайте «эрпэге». Амерички танк подститати… – Он приподнял руки, будто подкинул автомат, нажимая крючок. Сменил автомат на гранатомет, наводя на невидимый танк. Раздул щеки и ухнул, изображая выстрел.
Каталонец Аурелио, не понимая по-русски, водил лиловыми глазами, и когда Рябинин обратился к нему: «А ты, Аурелио?» – тот певуче зарокотал, зацокал, поднял сжатый кулак и произнес: «Венсеремос!»
Все они явились из разных мест. Всех подхватил огромный ветер. Ревущий ураган толкал их в будущее. Этим будущим был восставший Донбасс. Этим будущим была его ненаписанная книга. И все, кто находился в этой утлой комнате, ожидая проводника, были героями его книги. Героями загадочного грозного будущего.
Часы шли, за ними никто не являлся.
– Обеда нет, лепешка есть, – произнес чеченец Адам. Стал рыться в дорожной кошелке. Извлек чистое полотенце и постелил на столе. Вытащил круглую, домашней выпечки лепешку. Расширяя и сужая тигриные глаза, осмотрел всех и ловко, бережно разломал лепешку на семь частей. Рябинин почувствовал, как сладко дохнуло хлебом. – Мама пекла. – Адам указывал на лепешку, приглашая всех угощаться. И все благодарно брали ломти, осторожно жевали. Рябинин старался запомнить просветленное лицо чеченца, руки, которые тянулись к хлебу. Думал, как опишет в книге обряд преломления хлеба, в котором все они братались, отбывая на неведомую войну.
Под вечер явился проводник. В грязном камуфляже и стоптанных кроссовках, горбатый, крючконосый, с седой копной и колючими глазами, он был похож на колдуна. Ему не хватало лишь филина на плече, и Рябинин подумал, что этот чародей уже знает судьбу каждого, кого поведет на войну.