Такая глухая оборона раздражала Романа настолько, что у него изредка темнело в глазах, и тогда из поля зрения ускользали целые фрагменты окружающего мира. Это сводило его с ума. Или совсем наоборот: он сходил с ума от ярости, и это порождало короткие помрачения сознания. В любом случае виной тому был мужчина с запорожскими усами.
– Что ты делал в посадке? – повторил Роман.
Голос его звучал очень ровно и очень спокойно. Но на всякий случай он держал палец подальше от спускового крючка, чтобы не поставить раньше времени точку на диалоге.
– Я?
– Ну не я же, – сказал Роман с выражением мученического долготерпения на лице. – Конечно, ты. Рассказывай. Только не надо заливать здесь про красоты родной природы. Про то, как ты березками и птичками любовался, заливать не надо.
– Я собаку прогуливал, – глухо донеслось сквозь ладони, прикрывающие лицо. – Тут вы появились. Разборки начались. Испугался я, потому и побежал.
– Это ты правильно сделал, что испугался, – одобрительно сказал Роман. – Но все уже позади. Можешь открыть личико, Гюльчатай.
Как только в поле его зрения возникла ненавистная голова с изрядно подрастрепавшимися усами и шевелюрой, он с размаху футбольнул ее, крякнув от усердия, и заорал, до предела напрягая голосовые связки:
– Где чемоданчик, тварь? Чемоданчик где, морда твоя псевдозапорожская? Куда ты его заныкал?
– Ничего не знаю! – завопил мужчина почти одновременно с Романом, словно вздумал затеять соревнование – кто кого перекричит.
– Может, он правду говорит?
Роману пришлось несколько долгих секунд смотреть на вмешавшегося в разговор синеглазого напарника, чтобы вспомнить, как его зовут и что он тут делает. Потом он отвел нервно вскинувшийся ствол пистолета от опознанного лица и, внезапно успокоившись, сказал:
– А, Петруха!.. Просто так правду никто не говорит, Петруха. Истину сперва выстрадать надо, тогда она истина. Тут как в дзен-буддизме: огонь не познать, не обжегшись… Правильно сказано?
– Откуда мне знать!
– Вот именно, Петруха. Откуда тебе знать? Ну и не забивай себе голову понапрасну. Лучше достань из машины бутылку колы, она между сиденьями торчит. Принеси сюда.
– Самому в падлу сходить, что ли? – нахмурился синеглазый.
– Я же собаковода караулю, разве не видишь? – Роман выдавил из себя дружескую улыбку. Когда двухлитровая бутыль возникла перед ним, он продолжил инструктаж: – Колу вылей или выпей, если хочешь… Найди подходящую палку… Насади на нее горлышко… Вот так… Давай сюда… А теперь сними с собаковода ремешок и свяжи ему руки, чтобы морду не закрывал.
– Зачем? – поинтересовался напарник без всякого воодушевления в голосе.
– Сейчас узнаешь, – пообещал Роман. – Ну-ка, связывай гражданина Мищенко! Хорошенько связывай, чтобы не трепыхался!
– Землячки, то есть ребятки! – заволновался запорожец, почувствовавший себя вдруг крайне неуютно. – Кончайте, а?
– Кончим. Тебя.
Роман удовлетворенно улыбнулся своему незатейливому каламбуру.
– Да за что же? Что я вам сделал плохого? Собаку прогуливал, Маркизу!
– Хоть саму английскую королеву! – отрезал Роман. – Мне это без разницы. Другое меня интересует, гражданин Мищенко, совсем другое…
Не обращая внимания на последовавшие причитания, он взял в руку импровизированный факел, приготовленный Петром, и подпалил его зажигалкой. Когда расплавленный пластик начал таять, роняя вниз горючие капли, он неожиданно занес пылающую бутыль над лицом пленника.
– А!!! О!!! У!!!
Усатый отрывисто выкрикивал все гласные, отдавая предпочтение самой первой букве алфавита.
– А-а!!! А-а!!!
– Нет такой буквы! – вопил Роман, упиваясь чудовищными гримасами, которые ежесекундно сменялись перед его расширившимися глазами. – Назови слово!
Если бы подобная практика опроса применялась на «Поле чудес», то ни один из участников игры не покидал бы студию без суперприза.
Сверкающие капли шипели, срываясь вниз по одиночке и дружными огненными струйками. Когда такой дождик хлынул прямо в разинутый рот мученика, он издал совершенно уже нечеловеческий вопль, напоминающий по тембру визг циркулярной пилы, которой пытаются развалить пополам гранитный валун.
Уголком глаза Роман видел, как его напарник отошел в сторонку и сел прямо на землю, зажав уши руками. Презирая его за малодушие, Роман отвел факел от жертвы, коротко усмехнулся и предложил:
– Завязывай ты с этими пустыми наборами звуков. Хочу услышать конкретную информацию. Слово назови!
– Какое? Какое еще слово? – рыдал под ним допрашиваемый.
– Забыл тему сегодняшней игры? – посочувствовал Роман. – Ладно, вот тебе подсказка. Предмет прямоугольной формы, предназначенный для переноски небольших грузов. Первая буква: «ч».
– Ч-чемоданчик?
– Верно! Абсолютно правильно! – Кривляясь, Роман не преминул бросить взгляд на напряженную спину напарника, досадуя, что тот не может или не хочет оценить прелесть этой забавы. Переведя глаза на плачущего Мищенко, он без энтузиазма закончил: – Осталось сказать, где этот предмет в настоящий момент находится.
Догорающий факел плавно прошелся над запрокинутым усатым лицом, чадя и роняя последние обжигающие капли. Плоп! Плоп-плоп! Пуф-ф…
– В речке! – завопил Мищенко, безрезультатно пытаясь уклониться от капель. – В речке ваш проклятый чемоданчик! – Слова выходили из него по слогам, одновременно с рыдающими вздрагиваниями груди.
Роман опять убрал факел и коротко спросил:
– Где именно?
– На том самом месте, где вы искали, – проплакал Мищенко, содрогаясь всем телом. – У самого берега, камнем придавленный. А-а-а!!!
Остатки расплавленной массы, облепившей палку, Роман небрежно обтер о дымящиеся усы пленника и перевел взгляд на приблизившегося напарника:
– Вот и все, Петруха. Истина установлена. А ты деликатничал. Если бы не я, хрен бы ты нашел денежки.
Вместо изъявлений благодарности белобрысый склонился над пленником, освободил ему руки, а потом выпрямился во весь свой замечательный рост и хмуро предложил, глядя куда-то в сторону:
– Пошли, что ли? Тошно мне на… это смотреть.
– Э, запорожец, – притворился обеспокоенным Роман. – Ты что, ослеп?.. К тебе обращаюсь, запорожец!..
– Правым глазом… не вижу… – прошепелявил тот и попытался выплюнуть изо рта успевшие затвердеть сгустки горелой пластмассы. Вся эта дрянь так и осталась на его изрядно обгоревших усах.
В глазнице выпучился сплошной волдырь, сочащийся розовой сукровицей. Вскрикнув, то ли от отвращения, то ли от возбуждения, Роман коротким тычком всадил сук, который держал в руках, в самый центр предполагаемого глаза. Пленник заорал так, что поток воздуха, вырвавшийся из его глотки, вздыбил волосы Романа, но он, брезгливо морщась, продолжал загонять палку все глубже и глубже в чужой череп, усиливая каждый толчок всем весом своего тела.
Внутри его собственной головы сгустился сплошной мрак, багрово пульсирующий в такт всплескам крови в висках. Совершенно неожиданно там вспыхнули такие яркие соцветия, словно на черном фоне салют распустился. Роман не сразу сообразил, что это был удар, причем удар в его левую скулу. Лишь секунду спустя к нему пришло ощущение боли, а уже потом из глаз исчезла тьма вместе с фейерверками, позволяя увидеть реальный серенький мир.
Он валялся на боку. Над ним возвышался светловолосый напарник, успевший вооружиться брошенным пистолетом. Его глаза стали из синих темно-фиолетовыми, почти черными. Поспешно отведя взгляд, Роман увидел перед собой Мищенко. Хрипя и выгибаясь дугой, он пытался вытащить сук из глазницы. Упираясь в рыхлую землю, его каблуки то и дело соскальзывали, и тогда он падал плашмя, чтобы затеять свою бессмысленную возню снова. Смотреть на него Роману было еще неприятнее, чем на разгневанного Петра, нависшего над ним.
– За что ты меня? – спросил Роман, чувствуя, как туго ходит в пазах нижняя челюсть.
– Зверь ты конченый, вот за что! – Белобрысого напарника трясло, и он без конца сплевывал, наверняка борясь с тошнотой. – Убивать таких мало!
– Убей, – равнодушно предложил Роман.
Ему вдруг стало все равно. Он даже голову не стал убирать подальше от брыкающихся ног умирающего, рискуя схлопотать добавку к Петиному удару.
– И убью!
– Давай. Бабки сам все заграбастаешь. Делиться не придется, верно? Я за тебя всю грязную работу выполнил, зачем теперь со мной канителиться, да, Петруха? – Роман осторожно подвигал челюстью и заключил: – Ушлый ты оказался. Действуй и дальше в таком же духе – далеко пойдешь.
– Еще раз вякнешь что-нибудь в этом роде, зубы вышибу!
Роман откинулся затылком на холодную землю и затрясся в беззвучном смехе. Вышибить зубы – это совсем не то же самое, что вышибить мозги из пистолета. Все вокруг умирали, один за другим, а у Романа оставалась впереди все та же вечность, которую он отмерил себе еще в раннем детстве.
– Извини, Петруха, – искренним голосом сказал он, когда приступ смеха прошел, а вместе с ним и все то ужасное нервное напряжение, которое переполняло Романа, как перегруженный трансформатор. – Сам не знаю, как все это получилось. Перепсиховал, понимаешь?
– Лечиться надо, – мрачно посоветовал ему впечатлительный напарник, не опуская пистолет. – Ты же больной совсем.
– У меня старенькая мать без крыши над головой осталась, – произнес Роман с трагичным надрывом. – Жена в больнице, рак у нее. И ко всему прочему, – он ударил кулаком по земле, – отец три дня назад повесился, а довел его до петли точно такой же, усатый. – Роман кивнул на умирающего и вздохнул: – Вот и накатило, Петруха. Теперь самому хоть подыхай.
– Ладно, – смягчился Петр. – Бывает. Я тоже, когда бандита вчера убивал, остановиться никак не мог. Как вспомню, так тошно становится.
Когда Роман поднялся на ноги, корчи Мищенко уже перешли в едва заметную дрожь. На предложение пристрелить мужика, чтобы не мучился, Петр сравнялся в цвете лица с серым небом над головой и долго пятился, а когда остановился, предсмертная лихоманка тела тоже закончилась.
К этому моменту от веселости Романа ничего не осталось, потому что он вдруг заподозрил, что белобрысый сейчас запрыгнет в машину и укатит за деньгами в гордом одиночестве. Удивительное дело, но обошлось. Видимо, вдохновенная тирада Романа про выдуманные страсти-мордасти все же задела парня за живое, разбудила в нем совесть. Он усадил Романа за руль, велел возвращаться к речке, а сам пристроился сзади со своим трофейным стволом. «Барин выискался! – угрюмо думал Роман. – Погоняльщик!»
Это была плохая расстановка сил, очень плохая. Скверный расклад для Романа. Ведь один миллион долларов ровно в два раза меньше, чем два миллиона долларов. Следовательно, в «Тойоте» находилось на одного человека больше, чем надо, и отминусовать этого вооруженного человека пока что не представлялось возможным.
Когда же Роман вспомнил, что дележ будет производиться на троих, он, никогда не державший в руках больше сорока тысяч наличными, расстроился окончательно. Произвести точные расчеты в уме никак не удавалось, но и приблизительные прикидки его не радовали. Нехорошая арифметика получалась, неправильная. И это выводило Романа из себя.
Ухабистая проселочная дорога, пролетевшая во время погони за «четверкой» совершенно незаметно, тянулась теперь, как нить распускаемого свитера – конца и края не видно. По обе стороны неспешно вращались черные поля, такие безжизненные и безрадостные, что представить их поросшими хоть чем-нибудь путным у Романа не получалось. Лесополоса, замаячившая впереди, выглядела враждебно, точно сплошная шеренга несметного воинства, застывшего на краю поля битвы.
Оживился Роман лишь при виде покалеченного джипа, который до сих пор торчал на том самом месте, где налетел колесом на останки какого-то сельскохозяйственного агрегата. Проржавевшая до дыр сеялка, а может быть, как раз веялка. Или жатка, или борона какая-нибудь паршивая – это Романа интересовало в последнюю очередь. Он давно вышел из школьного возраста, когда обращал внимание на всякий там металлолом.
Его взгляд привлекла одинокая женская фигурка, перетаптывавшаяся возле своего омертвелого железного коня. В руке трубка мобильного телефона, на плечи накинута белая шубка, явно предназначенная не для ношения под осенними дождями. И, уж конечно, не для того, чтобы демонстрировать меха вороньим стаям в столь безлюдных местах.
В машине у такой расфуфыренной цацы вполне мог найтись газовый пистолет или баллончик, как сообразил Роман. Отобрав таковой, он вполне мог справиться с белобрысым напарником, особенно если бы начал действовать решительно, внезапно и в замкнутом пространстве автомобильного салона. Поэтому, проехав мимо одинокой дамочки, проводившей «Тойоту» ненавидящим взглядом, он притормозил в паре десятков метров и заявил:
– Пойду попробую ей чем-нибудь помочь. Это ведь я ее подрезал. Представляешь, каково ей сейчас совсем одной в чистом поле?
– Давай вместе сходим, – предложил Петр.
– С пушкой? Да она обделается от страха! Нет уж, лучше я сам…
– У джипа, похоже, ось хряснула, – сказал Петр с сомнением. – Соплями собираешься ее склеивать?
Роман ответил как можно более беззаботно:
– В крайнем случае денег отстегну этой дамочке, добрые слова для нее найду. Компенсирую, так сказать, нанесенный ущерб.
– Но Элька…
– Не помрет твоя Элька за десять лишних минут. Переживет разлуку, не скиснет.
Роман захлопнул за собой дверцу с такой силой, словно это был механизм гильотины, нависшей над осточертевшей белобрысой головой.
Он приближался к джипу легкой пружинистой походкой, которой всегда передвигаются настоящие герои. На лицо была нацеплена самая открытая улыбка из всех, которые умел изображать Роман. Любой поп-кумир в ярчайшем из своих нарядов смотрелся бы в компании Романа законченным брюзгой и нелюдимом, надутым индюком, ненавидящим весь мир. Но не было у Романа ни спутников, ни зрителей. Он шел вперед в гордом одиночестве, прекрасный и неповторимый, не имея даже возможности полюбоваться собой со стороны. Встречный ветерок эффектно отбрасывал его темные волосы назад, укладывая их лучше всякого фена.
Тот же ветерок мягко ерошил белый мех одинокой шубки, то пуская его волнами, то выдувая в нем прогалины. Первое, что бросалось в глаза помимо шубки, это губы, облитые алой помадой, на вид жидкой и блестящей, как сладчайшее кондитерское желе.
– Хочу принести вам свои извинения, мадам, – заговорил Роман, когда до алых губ, зависших над белым мехом, оставалось три шага. – Мы ведь не какие-то разбойники с большой дороги, поверьте… – Продолжая продвигаться вперед, он, как бы невзначай, потеснил шубейку таким образом, чтобы и ее, и его самого заслонил могучий корпус вороного джипа. С этого момента его тон и манера разговаривать резко изменились. – Убери телефон, кошка ангорская! Спрячь его подальше, не нервируй меня!
– Куда? – растерянно пролепетали алые губы.
Роман вырвал темно-коричневый телефонный складень из слабо сопротивляющихся пальцев и метнул его коротким взмахом прочь.
– В чем дело?!
– Дело в том, – процедил он, глядя прямо в глаза, часто моргающие напротив, – что мне кое-что от тебя нужно.
Ее глаза округлились так, что все косметические ухищрения по их удлинению пошли насмарку.
– Что именно?
– Оружие. В твоей тачке обязательно должно быть оружие. Такие рахитичные куколки не могут полагаться на собственные силенки, я правильно говорю?
– Правильно… То есть, извините, нет… Никакого оружия я с собой не вожу. Обычно меня сопровождают охранники и…
Роману стало так скучно, что, не дожидаясь конца фразы, он смазал тыльной стороной ладони по жирным извивающимся червям, которые незнакомка с помощью помады постаралась замаскировать под губы. Единственно, о чем он пожалел, когда увидел в ее глазах слезы и боль, так это о том, что не поступил так с самого начала.
– Становись на колени, обслужишь меня, – сказал он будничным тоном. – По-походному, быстренько. Не убивать же тебя, в самом деле? Кому-то ведь ты, наверное, дорога, кошка облезлая? – Роман дважды коротко хохотнул, словно откашлялся, прежде чем задать новый издевательский вопрос: – Есть кому тебя пожалеть, если с тобой прямо сейчас произойдет что-нибудь нехорошее?
– Есть… – Алые червяки уныло провисли. – Муж…
– Вот уж кому счастье подвалило! – окончательно развеселился Роман и, выглянув из-за джипа, помахал ручкой белобрысому напарнику, перетаптывающемуся в отдалении: мол, не переживай, я скоро. – Про мужа мне слушать некогда, – говорил он между тем незнакомке. – Время поджимает. Так что у тебя на все про все ровно три минуты. Не уложишься, отрежу твою разукрашенную голову к чертовой матери.
– Действуй! – распорядился он. – Все делай сама, от начала до конца.
Наверное, в его взгляде и тоне появилось нечто такое, что не располагало к долгим дискуссиям. Шубка склонилась перед ним на том самом месте, куда повелительно указывал его палец. В отведенное ей время она никак не укладывалась, поэтому Роман помогал ей, как мог, обращаясь с прильнувшей к нему головой так, словно она действительно была неживая. Он натягивал ее на себя за волосы, собранные в кулаки, он грубо ударял ее затылком о дверцу джипа и при этом брезгливо смотрел в сторону, не снисходя до того, чтобы опустить взгляд.
Горячее дыхание и холодок испаряющейся слюны – на него это действовало бодряще, как контрастный душ. Посапывание и чмокание внизу представлялись ему звуками, издаваемыми огромной присосавшейся пиявкой. В этом тоже были свои плюсы и минусы: наслаждение и отвращение. Пиявку хотелось одновременно и поощрительно погладить за усердие, и раздавить.
Роман не сделал ни того, ни другого. Когда пришло опустошение, он просто оттолкнул использованную голову, застегнул брюки и пошел к ожидающей его «Тойоте». Он ни разу не оглянулся. Но, представляя, во что превратилась нарядная раскраска оставшихся за спиной губ, не мог удержаться от улыбки.