Вот и все лечение. Настоящие болезни такой армейский универсальный медикаментозный метод, конечно, не излечивал. Но симулянтам, как их у нас называли, «шлангам», помогал здорово. А вот желтушников врач с одного взгляда определял. Насмотрелся этого «добра».
Гепатит Б, болезнь Боткина, желтуха. В Афгане для сороковой армии эта болезнь была страшнее, чем все душманские пулеметы. Не знаю, как в других частях, а у нас до восьмидесяти процентов личного состава желтухой переболело. Пытались инфекционисты с ней бороться, прививки солдатам и офицерам делали и всякой дрянью пичкали, хлоркой все отхожие места засыпали – бесполезно. Не болезнь, а просто живая иллюстрация к поэме Данте про все круги ада. Ну Данте не Данте, насколько я знаю, он про желтуху ничего не написал, но зато в солдатском фольклоре сороковой армии эта болезнь одно из самых главных мест занимала. Вот и сейчас прохожу мимо палатки инфекционного карантина и слышу:
Фальшиво вполголоса напевает сидящий на ящике у старой продранной палатки молоденький, истощенный, наголо бритый солдатик. Белки глаз у него желтоватые, сам весь бледненький, но странно-веселый.
– Ты к нам? – увидев меня, солдатик прекратил петь и приветливо заулыбался.
– Да так, брожу от скуки, – неопределенно я отвечаю, собираюсь повернуться и уйти.
– Деньги принес? – встав с деревянного ящика, спрашивает желтушник.
– А я разве тебе должен? – чуток удивился я и остановился, рассматривая тщедушного больного воина. Этого бойца я в первый раз видел.
– Десять чеков, и ты дома, – поощряющее засмеялся желтушник и, видя мое недоумение, громче, злее и увереннее повторил: – Деньги гони, я зря ссать не буду.
Ах, вот оно в чем дело! Дошло наконец. Членовредительство. Так это называется. В себя стрелять – это опасно, могут засечь и срок впаять, да и больно. Поэтому самострелов у нас мало было. А вот так… Самый верный способ откосить от службы и заболеть гепатитом – это выпить мочи больного. В то время гепатит Б лечили в военных госпиталях в Союзе. Срок лечения составлял сорок дней. По излечении больному предоставлялся краткосрочный отпуск домой[38].
Были и среди нас такие, кто добровольно уринотерапией занимался, были, чего уж там. Глотнул желтушную мочу – и пошла ты на хер, служба, а я теперь больной. Такой, значит, был довольно распространенный способ сачкануть от армии.
– Тащи стакан, – доставая из внутреннего кармана деньги и опасливо озираясь, попросил я.
– О! Молодец, – оживился больной солдатик, пообещал: – Я быстренько.
Через пару минут возвращается, тащит помятый алюминиевый котелок, наполовину наполненный мочой коричневого цвета, и, протягивая емкость, подмигивая, советует:
– Ты глаза закрой и махом, как водку, пей.
Прямо по ладони, в которой у него котелок был, я с левой руки двинул. Плеснула ему в лицо моча. Он и ахнуть не успел, как я здоровой ногой ему в промежность добавил, а когда он загнулся, то ласково пожелал:
– Ну, передавай привет родине! Паскуда!
– Ты… – разгибаясь, захрипел желтушник и не закончил фразу, скрючившись, ушел к себе в палатку. Это ему повезло еще, был бы я поздоровее, так я бы его эту мочу выпить заставил.
Вот только не надо думать, что все желтушники были «шлангами», отнюдь. Большинство заболевало от бытовых условий, в которых мы жили. И потом, желтуха – это ведь на всю жизнь последствия. Навечно пораженная печень, слабенький иммунитет, пожизненная диета и вынужденная трезвость. Не так-то и много находилось желающих добровольно это «удовольствие» испытать. Большая часть желтушников, отлежав в госпиталях и съездив в отпуск домой, возвращалась в подразделения. Им положен легкий труд и диета. Правда, смешно? В армии, в Афгане легкий труд и диета. Выполняли те же работы и таскали те же тяжести бывшие желтушники, ну а кормились все из одного котла. Не только своей и чужой кровушкой мы землю Афгана полили, коричневой от гепатита Б мочи как бы не побольше пролито было. Пока молодые были, то еще ничего. Пили водочку, соленым да жирным закусывали, тяжести без всяких скидок таскали. И только через годы уже загибаться стали. Таких инвалидов в сводках военных не учитывают, потерями их не считают, а ведь они тоже жертвы этой войны.
Две недели я был на излечении, на одной пайке. Не то что недоедал – голодал. Нас в медицинской палатке семеро было, легко раненные и просто больные. Лечить – лечили, а вот кормить… не было жратвы, одну бурду давали, да и той мало. Нашу роту опять черти по горам отправили мотаться, поддержать некому было. Вот тут-то я окончательно постиг, что такое настоящая служба и настоящий десантник.
Чем настоящий солдат отличается от плакатного? А тем, что не сдается он, выживет в любых условиях, и плевать ему на уставы и прочую военную дребедень.
Только рука у меня двигаться стала, но еще завязанной в бинты была, как стал я мыслить с товарищами думу трудную, думу горькую, как еды добыть. Худой, как узник Освенцима, грязный, вшивый, ослабленный, больной – вот таким я стал. Остальные больные и раненые не лучше. Решились мы не умирать голодной смертушкой, а пойти на дело страшное, опасное, требующее настоящей военной доблести. А именно ею издревле и отличались десантники, и этому их упорно и настойчиво учат отцы-командиры и старшие товарищи, а доблести эти: отвага, решительность, смекалка и холодное презрение к возможной каре советского закона.
В двадцати метрах от ПМП располагался бункер, а в нем продовольственный склад бригады. И не просто располагался, а охранялся бдительным караулом, и днем, и ночью часовой «все ходит по цепи кругом». На ночь заместитель командира бригады по тылу закрывал склад семью замками и опечатывал его личной печатью. Вот как самое ценное имущество охраняли.
Силенок часового без крови снять не было, да и не будешь по своему же товарищу бить, а чтобы ликвидировать часового – об этом даже с голодухи не думали. Что делать? На этот вечный вопрос многие российские интеллигенты до сих пор ответить не могут, а уж бумаги-то извели, а книжек-то написали уйму. Самые известные так и называются: «Что делать?» и «Преступление и наказание». В ту пору интеллигентом я не был, и потому ответ на сакраментальный вопрос: «Тварь я дрожащая иль право имею?» – нашел быстро: «Права не имею, но жрать хочу, а посему…» Подошел к разводящему, что вел на посты дежурную смену, он тоже из Гайджунайской учебки был, одного со мной призыва, и быстро с ним договорился, он с часовым перемолвился. И готово дело.
Ночью семеро увечных, трогательно помогая друг другу, разобрали крышу бункера и два часа в меру сил тягали со склада продовольствие, затем крышу аккуратно закрыли, печати, замки все осталось в целости. А часовой, пока мы, действуя преступной группой, расхищали военное добро, бдел, чтобы нас случайно не застукали, или, если использовать не военный, а уголовный жаргон, стоял на стреме.
Утром майор, наш главный бригадный снабженец и кормилец, крику поднял до небес: «Обворовали!» В караульном помещении, с участием дежурного по части и с разрешения комбрига, провели обыск. Нет ничего, ничего не знаем, печати и замки – все целое.
– Да как вы вообще? Товарищ майор! Такое про нас могли подумать? – возмущаются солдаты и офицер, начальник караула.
Обыскали помещение роты, с которой наряжался караул, нет ничего. Все ямы, все укромные места обшарили, ничего не нашли.
Палатки ПМП с больными и увечными обыскивать и не подумали. Не могли, значит, и представить себе, что убогие такое дело могут провернуть.
Испарилось все. Комбриг уже на майора косо смотрит:
– А может, майор, это твои подчиненные украли? Может, зря ты на караул клевещешь?
– Мои в меру воруют! – в запале признается майор.
Теперь думу трудную, думу горькую мыслили уже штабные офицеры бригады. Как все списать? Как новое довольствие получить? Они хоть и штабные, но десантники, и нам, солдатам, не пришлось за них краснеть и их стыдиться.
У нас в бригаде от третьего батальона несколько рот отдельными гарнизонами стояли, снабжали их, естественно, со складов бригады. Обычно за продовольствием и боеприпасами они сами ездили, грузовые машины под прикрытием БМД. А тут герой, зам по тылу, со своими писарями и кладовщиками сам им повез продукты. БМД на буксире потащил старую, раздолбанную грузовую машину. Вы уже догадались? Совершенно верно! Напали на эту колонну враги, но писаря и кладовщики отбили вражье нападение. Машина с продовольствием сгорела? Ну так на войне не без потерь. Выписать новое!
– А у вас, товарищ комбриг, даже писаря воевать умеют! Отлично учите личный состав! Объявляю вам благодарность. Отличившихся к наградам!
– Служу Советскому Союзу! – отвечает счастливый комбриг проверяющему полковнику из штаба армии. – Есть представить к наградам!
– Служу Советскому Союзу! – отвечает счастливый комбриг проверяющему полковнику из штаба армии. – Есть представить к наградам!
Вот какую операцию спланировали и провели увечные, обессилившие от голодухи воины. Никто в накладе не остался, больные и раненые получили нормальное питание, караул – свою долю, продовольствие подвезли новое, даже майор и то медальку заработал. Уметь надо служить, уметь, вот так-то, товарищи. Вот только с тех пор на складе, кроме часового, еще по очереди дежурили кладовщики и писаря, вооруженные автоматами. Так это они бдительность проявляли. Если все воровать будут, то им, бедным, что останется? Каждый раз машины сжигать? Так можно и на настоящую засаду напороться.
Как только мне чуток полегче стало, а силенок от уворованной пищи вроде как и прибыло, то, выставив перевязанную руку как пропуск, я стал мотаться по части.
– Вы что тут делаете? – иной раз поинтересуется встречный офицер, увидев незнакомое лицо.
– Раненый я, из первого батальона, ищу земляков, – жалобно отвечаешь, выставляешь обмотанную бинтами руку, и сразу все вопросы сняты.
Никого я, конечно, не искал, но в палатке санчасти постоянно находиться просто невыносимо, такая там гложет тоска. А тут погулял, там знакомого встретил и поболтал, здесь знакомого встретил, последние новости и сплетни узнал, вот время быстрее и веселее прошло. Потом и для здоровья такой моцион полезен.
– Вы почему такой грязный? – брезгливо поджав губки, поинтересовалась инопланетянка, рассматривая меня.
Молча, не отвечая на вопрос, смотрю на девушку. Наша планета – Афган, наша Земля – десантная бригада, так откуда же ты взялась вся такая ненашенская? Тут же догадался, вольнонаемная девушка, из штаба. А ничего, приятная такая девица, в платьице одетая, на ножках туфельки. Платьице цветное, кремовые туфельки на высоком каблучке, прическа обалденная, накрашенные губки, подведенные голубенькие глазки, из другого мира создание. Я ее возле саперной роты встретил. Саперы баньку себе построили, ну просто загляденье, настоящая сауна, весь штаб в нее париться ходил. Вот и я размечтался там помыться, пришел выбрать момент для «атаки», надеялся, что днем нет там никого.
– Так спинку потереть некому, – скромненько пожалился я. А сам, затаив дыхание, глазами так и ласкал, так и ласкал нежное создание из другого мира. Пылал мой взор, и как только у нее платье не задымилось.
– Да как вам не стыдно так себя запускать? – возмутилась девушка и с легким презрением добавила: – А еще гвардеец, десантник. Вы только посмотрите, на кого вы похожи!
На кого похож? Х/б давно не стирано, все засалилось, на босых ногах самодельные тапки без задников, вшивый, грязный, потный, истощенный. Вот я каков. Морщи, милочка, лицо, морщи. Ты же не знаешь, что никто форму солдату не постирает, кроме него самого, а как мне постирать, если рука больная почти не двигается, а ранка на ноге хоть и затянулась, но нагибаться все еще больно. В ниточку поджимай брезгливо губы. Ты же не знаешь, что нет тут для рядовой солдатни бань и душевых, негде помыться, да и не могу я одной-то рукой вымыться как следует. В палатке все больные да раненые у нас, воды нагреть негде, мыться негде. Лицо умыл из ржавого самодельного рукомойника, и то слава богу. Где тебе знать, что потопаем мыто и полопаем, а много натопать с раненой ногой я не могу, вот потому-то кожа да кости у меня, а не играющая могучей мускулатурой фигура. Недавно в штабе ты служишь, вольнонаемная ты наша, где ж тебе знать, как солдаты строевых частей живут.
– Девушка, а вы сказочку про аленький цветочек помните? – ласковым домашним котиком замурлыкал я.
– А что? – насторожилась девушка и непроизвольно сделала шаг назад.
Хоть она далеко и не красавица, но я все равно томно так говорю:
– Там красавица целует чудовище. И тут же от прикосновения девичьих губ алых страшилище добрым молодцем оборачивается.
– Размечтался, – фыркнула девушка.
– Ой, не быть мне добрым молодцем, никто не пожалеет царевича заколдованного, – придуриваясь, как в любительском спектакле, запричитал я и услышал:
– Будешь к нашим бабам приставать, так тебе и до дембеля не дожить…
Оборачиваюсь на голос, а там зам по тылу собственной персоной стоит. Упитанный такой майор. В маскхалат одетый. Лицо у него хоть и потасканное от тягот продовольственной службы, но гладко выбритое, одеколоном освеженное.
– Из какой роты и что ты тут делаешь? – грозно нахмурившись, спрашивает наш самый главный и очень хреновый кормилец и военный отчим.
– Первый батальон, вторая рота, – пожимаю я плечами и выставляю вперед свою руку.
– Ранен, что ли? – все еще хмурится майор.
Твое какое дело? Не собираюсь я на жалость бить. Пошел бы ты на х…! Если мне чего надо будет, так я лучше украду, чем тебя, боров, просить буду. Да и хрен чего у тебя допросишься.
– Почему молчишь, солдат? – играя властными интонациями, спрашивает майор, выделываясь перед вольнонаемной бабой.
– Так ты ранен? – растерянно спрашивает девушка и смотрит на мою перевязанную уже загрязнившимися бинтами руку. – Где?
– У них под Файзабадом большие потери были, – басит майор, и мне так снисходительно: – Там был ранен, что ли?
– Никак нет, товарищ майор, – наигранно бодро отвечаю и, не глядя на девушку, с прожженным армейским цинизмом, предельно нагло заканчиваю ответ: – У афганки манда с зубами попалась, вот и цапнула, сука душманская.
– Хам! – словом, как пощечиной, хлещет девушка и краснеет.
Густо хохочет майор. Я кривлю в похабной улыбочке губы.
– Пошел вон! – погасив смех, грохочет майор.
Поворачиваюсь и ухожу. Слышу, как утешает нежное создание товарищ майор:
– Вы, Настенька, от солдат подальше держитесь. Быдло, оно и есть быдло. Да и вшей от них набраться можно. А вот мы в дуканчик съездим и там бельишка вам импортного подберем, а еще сегодня у меня именины, приглашаю…
Продолжения не слышу. Ты быдло, солдат второй роты, вот и катись в свое стойло. И нечего злиться, ну кто ты такой, чтобы с майором равняться? Грязный, вшивый, истощенный. А товарищ майор вольнонаемную девушку в лавочку сводит, всяких красивых штучек ей накупит. Денежки у него водятся. Загонит товарищ майор продуктов, обмундирования, стирального порошка с мыльцем да горючесмазочных материалов нашим афганским товарищам – вот и есть на что купить красивую тряпку и широко свои именины отметить.
Солдатне вечно не хватает еды и одежды, вши солдатню мучают? Так это ж быдло, оно перебьется. А ты, вольнонаемная, держись от солдатни подальше, а то паразитов от нас наберешься. И нечего на меня с жалостью смотреть, я в твоей жалости не нуждаюсь. Это тебя, Настя, жалеть надо. Трое вас, женщин, у нас в бригаде. Все вольнонаемные. Не от великого женского счастья вас в Афган занесло, от безнадежности вы сюда завербовались. Приехали вы в надежде свою женскую судьбу устроить, а еще барахла поднабрать, да и денег заработать, чего уж там греха-то таить. По три оклада в Афгане платят. В Союзе столько не заработаешь. Не шибко-то вы и красивые. Красивые и дома устраиваются неплохо. Только как любит говорить товарищ майор: «Если нет мяса, то в поле и жука раком можно». А ты что хотела? Эх, милая, никто тебя больно-то и не спрашивал, а ты то, что хочешь. Ты, Настя, сюда по вольному найму пришла, а на войне как на войне. Вот так-то, девушка. Может, ты и плакала по ночам в подушку, не знаю. Как говорится, свечку не держал, нет у меня такой привычки. Зато знаю, что тут не кино, романтики нет, а есть оголодавшие без баб здоровые мужики. Каждый, кто на тебя смотрит, только и думает… Да ты и сама знаешь о чем, а кто может, тот и делает то, о чем думает. А еще, Настя, ты уж извини, что матерился при тебе, это я от зависти и обиды, что не мне тебя обнимать. Эх, девчата, нам на той войне погано было, а вам еще хуже. Вы, девчата, такие же жертвы войны, как и мы, раны от пули или осколка, они заживут, а вот покореженная душа – она еще ой как долго болеть да ныть будет. Вы уж простите, если что не так…
Но не все так грустно, как кажется, была и у меня в Афганистане любовь. Точь-в-точь как в романтических поэмах и балладах рассказано. Верная, взаимная, надежная. Ты помнишь, моя любовь, мой родимый РПКС-74 № ЕЕ 1232, как я за тобой ухаживал, смазывал, чистил, лелеял? Никогда я тебе не изменял. Пытались мне, как шлюху, навязать снайперскую винтовку, наотрез отказался. Обручили меня по приказу с АКС-74, так я его тут же бросил и к тебе вернулся. А ты меня никогда не подводил. Грязь или пыль, жара или холод, горы или пустыня, ты всегда на малейшее движение пальца руки откликался. Сколько раз ты мне жизнь спасал, а сколько моих тайн прятал? Об этом только мы двое знаем, ты да я.
Почти все в армии говно, а вот оружие отличное. Я почти все стрелковое вооружение знаю и умею с ним обращаться, без лести скажу конструкторам и мастерам-оружейникам – вы лучшие. Видал я иностранные стволы, брали мы их в качестве трофеев, так вот, по сравнению с нашим оружием, это просто дерьмо. Правда, в числе трофеев попадались АК-47 и ДШК китайского производства, неплохие игрушки, но создали-то их наши конструкторы. Китайцы их только по лицензии выпускали.